Еще об итогах*
Еще об итогах*
— Мы ребята ежики, в голенищах ножики…
Сколько раз слышал я эту песенку на деревне еще летом семнадцатого года!
Теперь нам пишут с родины:
— Новая Россия страшна… Особенно молодежь… Много холодных убийц… Много спекулянтов, дельцов, хулиганов, головорезов…
«Россия будет!» — Да, но какая? И новая ли? Так ли уж ново наше новое? Не был ли прав я, когда поставил над своими рассказами о русской душе эпиграфом слова Аксакова: — «Не прошла еще древняя Русь!» — в дни, теперь уже давние, когда тоже твердили о наставшей «новой» России, вкладывая в слова о новизне, конечно, совсем иные чаяния?
Вообще мало нового на свете.
«Блеск звезды, в которую переходит наша душа после смерти, состоит из блеска глаз съеденных нами людей».
Это одно из древнейших дикарских верований. И, право, оно звучит теперь не так уж архаично, по милости всемирной войны и коммунистической революции.
«Мечом своим будешь жить ты, Исав!»
И опять недурно подходит к современности, равно как и многое другое.
Например:
«Вот выйдут семь коров тощих и пожрут семь тучных, сами же не станут от этого тучнее».
Или:
«Вот темнота покроет землю и мрак народы… Честь унизится, а низость возвеличится… В дом разврата превратятся общественные сборища… И лицо поколения будет собачье…»
Мечтайте, мечтайте, что это собачье лицо будто бы весьма способствует близкому появлению на свет Божий «нового и прекрасного» человеческого лика!
«Вкусите от этого яблока — и станете как боги».
Не раз вкушали — и все тщетно. Как будто лишь затем, чтобы еще раз убедиться в прописи:
— «Лучшее враг хорошего».
Все спешили влить вино новое в мехи старые и — что ж?
«Попытка французов восстановить священные права людей и завоевать свободу обнаружила только их бессилие… Развращенное поколение оказалось недостойно этих благ… Что мы увидели? Грубые анархические инстинкты, которые, освобождаясь, ломают все социальные связи и с непреодолимою яростью торопятся к животному самоудовлетворению… Явится какой-нибудь могучий человек, который укротит анархию и твердо зажмет в своем кулаке бразды правления…»
Это укоры и пророчества (столь дивно оправдавшиеся на Наполеоне) принадлежат певцу «Колокола» — Шиллеру…
Хороши замечания и герценовские:
«Мир не знал разочарования до Великой французской революции… Пессимизмом, пришедшим в мир, он обязан ей…»
А Великая английская революция?
«Кромвель, величайший лицемер и злодей, казнит Карла и губит миллионы людей, уничтожает ту самую свободу, за которую он будто боролся… Меняются формы, но не сущность… То же было и во Франции с ее Маратами и Робеспьерами, в Испании, в Америки, в России… Посредством убийства осуществлять человеческое благо! Достигать равенства насилием, тогда как насилие есть самое резкое проявление неравенства! — „Не лгите, что вам дороги интересы народа, — вам дороги интересы свои…“» (Толстой).
А 1848 год?
«Я утратил все верования… Я разуверился в канонизированном человечестве. О, если бы плакать, молиться, написать проклятие — мой эпилог к 1848 году!» (Герцен).
Герцен вообще немало жаловался:
«Первый, с кем я так доверчиво беседовал в Германии, вырвавшись из России с ее сыском и николаевщиной, был — шпион… Республика — и первым делом виза, паспорт! — Старик, французский аристократ, сказал мне:
— Вы, русские, или полные рабы или анархисты, и поэтому еще долго не будете свободны…»
Герцен признается, что это было сказано неплохо. Однако, разочаровавшись во всем, он ухватился за Россию. Он наговорил немало высоких слов о миссионерах «Скифов», откуда и вытекло столько интеллигентских пошлостей вплоть до Белых, Блоков, Софийских «евразийцев». Весьма использовали его и большевики… Счастье Герцена, что не дожил он до наших дней!
Канонизированная Россия — чем это лучше канонизированного человечества?
«Нам каждая шелудивая кучка пригодится!» — говорят «Бесы» Достоевского.
Социальные перевороты, насаждение социализма при посредстве антисоциальных людей! Разин, Пугачев, вообще «вольница», буйный элемент, босяк, прирожденный убийца, преступник, разрушитель — и мечты о построении высших форм общественной жизни! Странные затеи! Как же им не проваливаться? Неужели и четырехлетний российский коммунизм не заставит об этом задуматься?
Уголовная антропология выделяет преступников случайных: это то, что называется «обыкновенные люди», случайно оскорбленные жизнью и случайно совершившие преступление; и они никогда не бывают рецидивистами, они чужды антисоциальных инстинктов…
Совершенно другое преступники «инстинктивные», преступники душевнобольного склада. Эти всегда как дети, как животное, и главнейший их признак, коренная черта — жажда разрушения, антисоциальность…
Вот преступница, девушка. В младенчестве перенесла менингит. В детстве упорна, капризна. С отрочества резко начинает проявляться воля к разрушению: рвет книги, бьет посуду, жжет свои платья: — «Какое чудное пламя!» Много и жадно читает, любимое чтение — страстные, запутанные романы, опасные приключения, бессердечные и дерзкие подвиги, разбойные и ухарские. Влюбляется в первого попавшегося, привержена дурным половым наклонностям. И всегда чрезвычайно логична в речах, ловко сваливает свои поступки на других, находчива. Лжива так нагло, уверенно и чрезмерно, что парализует сомнение тех, кому лжет…
Вот преступник, юноша. Прошлое лето гостил на даче у родных. Ломал деревья, рвал обои, бил стекла, осквернял эмблемы религии, всюду рисовал гадости… Все кругом были в ужасе от него — и он раз сознался, что это-то и подстегивает его чуть ли не больше всего на подобные проделки. Типично антисоциален…
И таких примеров — тысячи.
В мирное время мы как-то забываем, что весь мир кишит этими выродками, атавистическими натурами, и огромное количество их сидит по тюрьмам, по желтым домам. Но вот наступает время, когда «державный народ» восторжествовал… Двери тюрем и желтых домов распахиваются настежь, жгутся архивы сыскных отделений — начинается вакханалия… Русская вакханалия превзошла, как известно, все, до нее бывшие, и весьма изумила и огорчила даже тех, кто звал на Стенькин утес, послушать то, что «думал Степан». Странное изумление! Степан не мог думать о социальном, Степан был «прирожденный преступник», по выражению уголовной антропологии, — прочтите его клиническую характеристику хотя бы у Костомарова. Что такое Русь? «Полудикие народы… их поминутные возмущения, непривычка к законам и гражданственности, легкомыслие и жестокость…» (Пушкин). Вот и вышло: — «Сперва меньшевики, потом грузовики, а там и большевики…» — «Товарищ, подержите мои семячки, вон ктой-то идет, я ему в морду дам…» — «Бей в грудь, у ево грудь слабая!»
Древние говорили: «А вултум витиум» — порок на лице. Сотни древних изречений говорят о всеобщей антипатии к рыжим и скуластым. Сократ ненавидел бледных. По уголовной антропологии, у огромного количества так называемых «прирожденных преступников» — бледные лица, большие скулы, грубая нижняя челюсть, глубоко сидящие глаза… у прирожденных преступниц — то же, хотя среди них часто встречаются ангельские, кукольные лица… Посмотрите же на рыжего, скуластого, с маленькими косыми глазами Ленина.
А сколько бледных, скуластых, с разительно асимметрическими и первобытными чертами среди русского простонародья, атавистических особ древней Руси! «Не прошла еще древняя Русь». Круто замешана Русь на монгольском атавизме. И киевская Русь была хороша. А ведь потом произошло кровное ее слияние с «муромой, весью, чудью белоглазой»… И вот из этой-то Руси, издревле славной своей антисоциальностью, антигосударственностью, давшей столько «удалых разбойничков», Васек Буслаевых, не веривших «ни в чох, ни в сон», столько юродивых, бродяг, бегунов, а потом хитровцев, босяков, вот из той Руси, из ее худших элементов и вербовали социальные реформаторы красу, гордость и надежду социальной революции, — что ж все на евреев-то валить!
Результаты этой затеи — налицо. «Нужен новый курс — мы поспешили, ошиблись — назад к капитализму, к поощрению собственника!» Иными словами — вей мочало с начала.
— Народ пошел не за нами, а за большевиками! — ахают революционеры и социалисты умеренные. — Горе, горе! Позор!
В самом деле, дивное дело сверхъестественная картина: за целых 4 года ни единого светлого момента, ни единой черты созидательной, а уж горя if позора — в тысячу лет не отмоешься! Но как же мы не предугадали этого горя?
Еще Герцен говорил о нашем роковом «распадении с существующим»:
— Мы глубоко, непримиримо распались с существующим… Беда наша в расторжении жизни теоретической и практической… Мы блажим, не хотим знать действительности, мы постоянно раздражаем себя мечтами… Мы терпим наказание людей, выходящих из современности страны…
И сам Герцен «блажил», — недаром упрекал его Тургенев, что, преклоняясь «перед тулупом», видит он в нем великую «благодать и новизну и оригинальность будущих форм…» Но что Герцен! Он и каялся немало. А каялась ли в своем «распадении с существующим» интеллигенция последнего полувека? Один Толстой каялся:
— Если я прежде выделил русских мужиков как обладателей каких-то особых положительных качеств, то каюсь, каюсь и отрекаюсь, — сказал он в 1909 г. своему секретарю Булгакову.
Русь классическая страна буяна и «разбойничка». Был и святой человек высокой святости, был и строитель высокой, хотя и жестокой крепости. Но в какой долгой борьбе были они с разрушителем, со всякой азиатчиной, крамолой, «сварой, кровавой нелепицей», когда, по слову историка, «развязываются руки у злых, а у добрых опускаются»! Вот и теперь опять началась уже на Руси эта борьба… Слишком много было и есть у нас субъектов чистой уголовной антропологии.
«Разбойничьей» муромские, брынские, саратовские и прочая, прочая, бегуны, шатуны, ярыги, голь кабацкая, пустосвяты, на сто тысяч коих — один святой… Нов ли большевизм? Стар, как Россия. «Скифы»… Подумаешь, какая радость!
Дико: реки вспять пошли! Теперь вся наша надежда на «собственника», на строителя с ежовой дланью и мертвой хваткой, — разрушителем мы уже пресытились.
Что ж, попили, погуляли — будет. Пора протрезвляться. И не надейтесь: теперь даже и опохмелиться нечем будет.
Париж.