Спор на болоте

Спор на болоте

Начало всему положила высота. 70-метровая железная конструкция в непосредственной близости от Кремля, в том исторически сложившемся центре Москвы, где господство горизонталей стало вековой традицией в стремлении подчеркнуть и усилить значение града на Боровицком холме. Недоумение и бурные возражения москвичей не удостоились ответа, именно таким и именно на этом месте был задуман правительством города в канун 850-летия Москвы памятный знак 300-летия Российского флота: собранная из металлических деталей фигура железного кормчего у руля корабля. С головой Петра I (заменившей, по утверждению злых языков, голову другого, первоначально задуманного великого – Христофора Колумба). На стрелке Москвы-реки и Канавы, или старицы, которую со времен Екатерины II власть предержащие пытались переименовать в благопристойный Водоотводный канал. Побороть московскую традицию так и не удавалось.

Рождение русского флота? Его памяти соответствовало множество иных мест. Задолго до Петра русский флот рубился в Архангельске – в лихую годину Иван Грозный вообще собирался бежать на собственных кораблях в Англию, под покровительство королевы Елизаветы, к которой долго и безуспешно сватался. При Алексее Михайловиче судостроительные верфи существовали в Дединове на Оке, и выпущенные здесь корабли спокойно совершали заморские путешествия: река Москва – Ока – Волга – Каспийское море вплоть до Персии, куда был доставлен в подарок шаху Аббасу II построенный на московском Кремлевском холме орган, – подарок, обеспечивший московским купцам беспошлинную торговлю во всех иранских владениях.

Конечно, при очень большом желании связь русского флота с началом московской Канавы можно было установить. Как-никак четырехлетний Петр катался на микроскопическом суденышке – «карбузе» по пруду сада на кровле Теремного дворца. Размер пруда достигал 200 квадратных метров, а глубина – полуметра, так что, подвернув штаны, служитель мог вести за собой «карбуз» для полной безопасности царственного ребенка. Подросший Петр увлекся водоплаванием не столько даже в Измайлове, сколько на Красном пруду, который по площади был равен всему Кремлю. Кстати, там же размещался и Пушечный двор, начавший изготавливать «судовые пушечные приборы». Потом пришли Переславль-Залесский, в преддверии Азовской кампании – Воронеж и, конечно же, Петербург, город, всем существом своим обращенный к флоту. Но московское Болото!

Сегодня можно с горечью признать: мы не научились ощущать органику развития города, его, если можно так сказать, ментальность. Стремление вычеркнуть их из сознания горожан в советские годы дало свои результаты. Автор памятника, так и не овладевший русским языком, – что не мешает ему руководить Российской академией художеств – слишком далек от истории Москвы. Заказчики, преследуя исключительно политические цели, изначально воспринимают историю как помеху своим планам. А если все-таки, хоть и очень коротко, обратиться именно к ней, лихо переиначенной школьным москвоведением (вот только почему до сих пор ни один город не последовал такому увлекательному примеру, создав «Воронежеведение», «Астрахановедение», «Орловедение», «Пермьведение» и т. п., как обязательную составную часть школьной программы?).

Петр I.

Наводнение в Москве. 1908 г.

Измайлово.

Воды на Болоте было действительно много в каждое половодье. Она доходила до нынешних станций метро «Новокузнецкая» и «Третьяковская». Мешала селиться там состоятельным москвичам, зато помогала превосходным царским садам (сегодняшние – Садовники). На Царицыном лугу (нынешняя Болотная площадь) при Петре развертывались празднования первых военных «викторий» со сложнейшими фейерверками, выставками огромных картин-«оказ», представлявших битвы русских войск – только пеших. Победители пересекали Болото, направлялись на разукрашенный Каменный мост к угловой кремлевской Водовзводной башне, изукрашенной коврами, яркими тканями и множеством горевших во всех бойницах фонарей в цветных стеклах. Так было после Азовского дела, так было и после Полтавской баталии.

Еще одно существенное обстоятельство, сохранявшееся вплоть до времен нэпа, – у кремлевского берега Москвы-реки, а особенно вдоль Китайгородской стены теснилось множество торговых судов и суденышек, обеспечивавших продовольствием рынок древней столицы. И это Петр положил конец давней традиции в отношении Кремлевской набережной как пристани (после него она возникла вновь).

Впрочем, все соображения историков, старожилов, просто неравнодушных к своему городу москвичей во внимание приняты не были. «Приватизированные» искусствоведы президента Академии имели полную свободу высказывать на страницах, в том числе правительственной, печати восторги по поводу редкой творческой активности своего работодателя, неподготовленности обыкновенных горожан к подлинно величественной скульптуре и уверенность в понимании шедевра последующими поколениями. Но в ожидании этого благословенного времени правительство Москвы вынуждено было установить около сооруженного монстра охрану – милицейские посты, существующие и по сей день: что только не придет в голову «непродвинутым» горожанам или гостям столицы. Эстетические противоречия явно грозили перейти в категорию «городских беспорядков».

Впрочем, собственно искусствоведческие вопросы, как и исторический смысл монумента, не обсуждались. Все переводилось на почву местных политических расчетов и разногласий, хотя памятнику (теоретически) предстояло стоять века и выражать художественную и историческую позицию целого поколения. В этом смысле очень характерно выступление в «Российских вестях» 28.12.1996 кандидата искусствоведения, в настоящее время члена-корреспондента Академии художеств РФ Марии Чегодаевой с подзаголовком: «Смеет ли лицо кавказской национальности строить памятник русскому царю?»:

«Москва гудит, как растревоженный улей: Зураб Церетели изуродовал ее лицо! Отгрохал обелиск на Поклонной горе, памятник Петру Великому на стрелке канала и Москвы-реки, понасажал медвежат в Александровском саду… Столице этого не пережить! Почти не осталось печатного органа или телеканала, которые так или иначе не приняли бы участия в кампании против Церетели; перед сооружающимся на стрелке Петром проведена акция протеста с шутовским молебном и интервью пикетчиков российским и зарубежным корреспондентам, сбежавшимся на „шоу“ в количестве, превышающем число самих участников акции.

Никогда еще Первопрестольная так не пеклась о своей внешности. Не говоря уж о годах сталинской „реконструкции“ Москвы, и в более либеральные хрущевско-брежневские времена кротко молчала, когда архитекторы крушили старые арбатские переулки, воздвигая над правительственной трассой клыки Нового Арбата; когда потихоньку подчищали центр, возводя на месте дворянских особняков цековские многоэтажки. Слова не сказала, когда в древнее Замоскворечье вторгся мрачный Димитров, кажущий Кремлю увесистый кулак… В те времена каждый москвич знал: ни одно разрушение или строительство в Москве не совершается без санкции ЦК или МГК КПСС. Столичная общественность не решалась возражать не только партийным властям, но и „генералам“ от искусства. Посмел бы кто-нибудь публично покритиковать Вучетича!

Сейчас можно ругать кого угодно, невзирая на лица, сообразуясь исключительно с собственной принципиальностью. Вот только принципиальность эта подчас оказывается избирательной. Если Москву и впрямь беспокоит ее художественный облик, почему бы не вспомнить некоторые монументы последних лет, отнюдь не облагородившие лицо столицы? Например, сооруженного возле самого Кремля игрушечного конька – памятник Жукову работы Вячеслава Клыкова. Москва тихо проглотила этот подарок: молчала пресса, проигнорировали явную неудачу скульптора его коллеги, общественность не спешила с пикетами. Не обеспокоила никого и перспектива сооружения в Кремле гигантского императора Николая Второго, изваянного тем же Клыковым. Вряд ли будет причислен к скульптурным шедеврам распятый на Страстном бульваре Высоцкий…

Но нет, не волнуют трепетную общественность ничьи сооружения, кроме работ Зураба Церетели. Удачные, неудачные – не имеет значения. Пусть спорные, но несомненно интересные по замыслу иконы-барельефы в церкви Георгия Победоносца на Поклонной горе – ужасно! Безусловно, сильная композиция „Трагедия народов“ там же, на Поклонной, – убрать немедленно: слишком мрачна для такой оптимистической темы, как Великая Отечественная война. Петр на Москве-реке – тут уж в гуле поношений не различить голосов, не понять даже, что больше возмущает: то ли памятник как таковой, то ли факт установки в Москве монумента Петру Великому…

Начинаешь невольно задумываться: что-то уж слишком лихо развернулась кампания против Церетели, что-то уж слишком много шума поднято по такому поводу, по какому никогда не шумели ни Российский союз художников (при наличии на счету его мэтров таких „шедевров“, как памятники 1905 году на Пресне, Ленину на Октябрьской площади, Гагарину на одноименной площади, Морису Торезу на Ленинградском шоссе, хвастать высокой художественной требовательностью не приходится), ни столичная интеллигенция, с полным равнодушием на эти памятники взиравшая. Чем-то отнюдь не творческим пахнет от назойливой антицере-телиевской возни.

Если вдуматься, кампания против скульптора не может не задевать его заказчиков – московское правительство, мэра Москвы. В последнее время подобное становится чуть ли не системой: к примеру, не рискуя трогать Президента, оппозиция, не жалея сил, поливает грязью главу президентской Администрации. Авось Президент устанет от всей этой шумихи, авось решит: Бог с ним, пожертвую ради спокойствия Чубайсом. Не на то ли рассчитывают и закулисные инициаторы кампании против Церетели (а о том, что кампания хорошо организована, сомневаться не приходится): вдруг заколеблется Лужков, вдруг „сдаст“ Церетели. Вдруг удастся разбить эту кому-то крайне неугодную „связку“, как с трогательной откровенностью выразилась телевизионная девочка, убеждавшая меня принять участие в телепоходе на скульптора.

Можно было бы и поговорить, и поспорить о творчестве Зураба Церетели, очень неровном. Но – это ясно как день – и творчество, и творческие промахи скульптора только предлог, повод „поднять волну“. Слишком много заказов дали одному – другим обидно. Оттеснили кого-то от монопольного права на оформление Храма Христа Спасителя – опять же худо. Церетели – чужак, не наш, лицо кавказской национальности, – это уж совсем никуда не годится. Вот пусть и получает – за то, что из многих сотен его работ, выполненных нередко с излишним размахом, несколько десятков сделают честь большому мастеру. А это скажешь далеко не о каждом, пусть даже именитом, художнике».

Время показало: изменился статус автора, но осталось неизменным отношение к Памятному знаку 300-летия Российского флота слишком многих зрителей, тем белее москвичей. В первых числах сентября 2007 года центральное телевидение показывает акцию студенческой молодежи все против того же знака, а Музей актуального искусства устанавливает копилку для сбора средств на РАЗБОРКУ знака, и первые же дни приносят 20 000 рублей. А один из жертвователей, 19-летний студент, говорит в камеру: «Не могу положить больше двадцатки, но сооружения этого видеть не хочу».

* * *

Идея председателя Московской городской думы В.М. Платонова была проста и практична. Наступление на Москву автора «памятного знака к 300-летию Российского флота» грозило не менее активным продолжением. Проекты заявлялись один за другим. Противовесом сложившейся ситуации могла стать организация соответствующего «контрольно-пропускного пункта». Им предстояло стать вновь организованной Комиссии по монументальному искусству при Московской Городской думе из пятнадцати независимых специалистов и уважаемых москвичей. Отныне любой монумент должен был поступать на обсуждение Комиссии, которая давала бы ему положительную или отрицательную оценку и, уже исходя из подобного заключения, сама Городская дума пропускала или нет предложенный монумент. По идее, становилось невозможным всякое лоббирование проекта, оплаченное или, скажем так, «идейное» – в силу дружеских отношений и расчета.

Именно так обрисовал положение Комиссии В.М. Платонов автору, приглашая его, при активной поддержке ведавшего культурной программой Думы Е.А. Бунимовича, к соучастию. Полуторачасовой разговор ни в чем не убедил, но – это была хоть какая-то возможность противостоять скульптурной эпидемии, захватившей Москву. Реальность противостояния, его результативность теперь зависели от Городской думы. Вот только председатель Городской думы ни словом не обмолвился о том, какой размах уже приобрела эпидемия, какие силы были в нее вовлечены, за какие колоссальные денежные средства велась борьба.

Простая статистическая справка. Комиссия по монументальному искусству должна заседать раз в месяц (не считая каникулярного времени). Повестка дня заключает не менее 6–7 позиций, к которым присоединяется таинственное «Разное» с самыми спорными и «непроходимыми», с точки зрения москвичей, предложениями. После двух-трех часов заседания и споров, глубоким вечером каждый из членов Комиссии становится податливей от простой надежды по возможности скорее добраться до дома. В результате предложений оказывается около десяти и отвергается в лучшем случае половина. Остальные принимаются и вешаются на бюджет города. Иными словами, Москва может рассчитывать ежегодно на установку 50 памятников. И это в полном соответствии с буквой законов города. Всякая попытка заикнуться о том, как необходимы эти средства коммунальному хозяйству, рассыпающимся мостам, вроде Серпуховского на Симферопольском шоссе, прогнившим трубам водопровода и теплоцентралей, тротуарам, облезлым подъездам, расцениваются как популистские. Раз город выделяет миллионы и миллионы на монументы, значит, миллионы надо «освоить».

Сегодня, когда напрочь отметается понятие общественного блага и государственных интересов ради личной выгоды и собственного обогащения, это делается с куда большей яростью, чем в советские времена, когда подобные графы расходов были введены и утверждены.

Город и памятники… Это ведь народ оплачивает их ценой абсурдно растущей платы за жилье, транспорт, коммунальные услуги. Москва – в первой тройке самых дорогих в мире столиц. Та самая Москва, которая в 1916 году взимала самые низкие, по сравнению со всеми европейскими столицами, налоги с горожан и предоставляла им самую комфортную, опять-таки по сравнению со всеми другими столицами, жизнь. Только народ тогда мог решать, каким, кому и где быть памятникам.

Три лучших памятника древней столицы создавались на народные деньги и в результате общедоступных конкурсов. Минин и Пожарский. Монумент – вопреки желанию Александра I – был задуман Вольным обществом любителей наук и художеств. В обсуждении его концепции участвовали блестящие умы своего времени. Идея, возникшая в начале века, нашла свою реализацию после Отечественной войны 1812 года, на деньги, собранные всей Россией. Не втемную – каждое имя, какие бы гроши ни были с ним связаны, вошло в опубликованную книгу дарителей. Дебет всенародно сошелся с кредитом. Крестьянка из глухой деревеньки близ Читы стояла рядом с государственными деятелями: полторы копейки и тысяча рублей. По Евангелию, грош вдовицы представлялся дороже состояния богача. Но перед каждым создатели монумента отдавали отчет. Скульптор, проектировщики, строители не зарабатывали на своем труде состояния. Оплата была минимальной. Единственное преимущество, предоставленное ваятелю Ивану Петровичу Мартосу, заключалось в том, что он получил право изобразить в барельефе (условно!) двух своих ушедших в ополчение сыновей.

Памятник Минину и Пожарскому.

Для памятника Пушкину не нашлось места в Петербурге. Москвичи определили для него площадь Тверских ворот, вернее – вылет так любимого поэтом Тверского бульвара. Собранных по всенародной подписке денег хватило не только на самый монумент, но еще и на издание собрания сочинений поэта. Всенародного. Общедоступного. Но – установке памятника предшествовал многолетний конкурс. Открытый и собравший лучших скульпторов России. На последнем его этапе соревнование было предложено двум ваятелям – Опекушину и Забелло. Опекушин представляет 6 проектов.

Третий памятник – Н.В. Гоголю работы Н.А. Андреева. Снова всенародная подписка. Снова годы труда скульптора. И всенародный суд до установки памятника, ответственность перед теми, кому предстояло жить многие поколения вместе с ним.

Сегодня все три монумента убраны с определенных для них народом мест. И даже после празднования 850-летия города нет надежды на то, что они займут в городе былое свое положение. Нет денег! Несчитанные и немереные, они тратятся «хозяевами города» на некие не поддающиеся эстетическому (тем более идейному) анализу металлические сооружения, шаг за шагом захватывающие лучшие и ответственнейшие в смысле градостроительного решения точки Москвы. Конечно, это происходит не без участия москвичей – их денег, но не их представления о собственном городе, родной истории, наконец, русской национальной художественной традиции и развитии современного искусства. От москвичей тщательно скрывается, где и что должно внезапно возникнуть. Забыты открытые общедоступные конкурсы, всенародные обсуждения, выставки. Еще бы – ведь к добру для «радетелей Москвы» они не приведут!

Открытие памятника Гоголю. Май 1909 г.

Памятник Пушкину на Тверском бульваре.

Как можно согласиться с тем, что у стен древнейшей и величественнейшей из русских крепостей – нашего Кремля, между памятниками воинской славы, которыми являются и Манеж, и Александровский сад, и тем более Могила Неизвестного солдата, появляется каменное корыто с водой и многочисленными персонажами Диснейленда? Неужели строителями народа? Спокойный величавый ритм московских площадей, улиц остается для них непонятным и чуждым.

Петр I и Москва – этот вопрос не знает простого решения. Именно Петр лишил Москву положения столицы, на ее улицах боролся со своими противниками, ее традициями и быту противопоставлял иной образ жизни. И уж тем более сложен вопрос связи Москвы и флота. Да, она была объявлена в сталинскую эпоху портом пяти морей, но для Петра флот был связан с прямым выходом к морям – не к шлюзам и речным перекатам. Тем более нелепо сооружение памятника 300-летию Российского флота на развилке Москвы-реки и Канавы – а ведь именно так назывался всегда в старой столице Водоотводный канал или старица, пересыхавшее ее русло.

Художественная сторона сооружения Церетели не поддается анализу, как любая эклектическая комбинация форм, и это особенно подчеркивается грандиозностью размеров. Хуже другое. Гигантомания привела в данном случае к подавлению масштабов и Кремля, и особенно соседнего, теряющего всякую монументальность Храма Христа Спасителя. Каким же символом становится рядом с ним это сооружение?

Многие годы мне приходится отстаивать от сноса и реконструкции памятники истории и культуры нашего города. Обычным доводом строителей в их наступлении на историю было то, что это они – профессионалы в отношении технических возможностей сохранения или восстановления отдельных зданий, что не дело искусствоведа и историка судить том, что сохранять, а что уничтожать. Так не обратить ли сегодня тот же довод против господина Ресина, объявившего в своем выступлении на телевидении, что он знает всего нескольких действительно великих скульпторов в истории мирового искусства: Фидия, Микеланджело, Родена и – Церетели? Пусть каждый занимается своей профессией, а вопрос о памятниках решает народ. Открыто. Всенародно. Так, как всегда было в нашей Москве.

И вот члены первого состава Комиссии – заведующий кафедрой русской истории ХIХ—ХХ веков профессор Федоров, заместитель директора по научной работе Всероссийского института культурологии Элеонора Александровна Шулепова, доктор культурологии, специалист музейного дела, один из руководителей Московского архивного управления (в настоящее время – директор Архива личных фондов Москвы) Л.И. Неливерет, директор Всероссийского Института искусствоведения, ныне покойный, Алексей Ильич Комеч, в то время заместитель директора Государственной Третьяковской галереи по научной работе профессор Александр Ильич Морозов, скульптор из числа не имеющих заказов по Москве, поэт Дмитрий Пригов. Кроме Комеча, все не вошли во второй состав Комиссии, потому что… за них не проголосовали члены вновь избранного состава Городской думы. А точнее – люди очень разных позиций в культуре и искусстве, но в результате жарчайших дискуссий, находившие оптимальное решение на пользу городу, слишком часто и много отвергавшие предложения, за которые неизменно боролся Комитет по культуре города.

Простейшая и очевидная схема – обсудить с позиций своих профессиональных знаний и опыта и дать заключение, необязательное к исполнению, стала стремительно обрастать бюрократической паутиной. Комитет по культуре, до того времени единолично ведавший кругом подобных вопросов (и, кстати сказать, всех московских казино и ночных клубов, на открытии которых неизменно присутствовал его руководитель И.Б. Бугаев, в недалеком прошлом заведующий Отделом культуры Горкома партии, а затем первый секретарь Краснопресненского райкома), повел открытое, продолжающееся и по сей день наступление на Комиссию. К его рекомендации присоединились еще и профессионально неграмотные лекции (или, во всяком случае, попытки лекций) и поучения со стороны заведующего Отделом художественных ценностей Москвы, далекого от гуманитарного образования, В.С. Тантлевского, ссылки на желания и позицию мэра. «Тень мэра» стала возникать при решении любого спорного вопроса как напоминание о силе, которая при любых обстоятельствах станет решающей.

Логическая последовательность выстраивалась безукоризненно. Москвичи выбирают депутатов в Городскую думу, которые развертывают перед ними планы своей деятельности и конечные цели. Затем депутаты выбирают мэра города. Мэр формирует необходимое ему городское правительство для – но вот тут-то и происходит первый сбой! – осуществления проектов, никак не связанных с представлениями избирателей. Более того. С этого момента не правительство подчиняется Думе, но Дума становится послушным органом правительства. Никакого противостояния. Никаких, даже зародышевых, дискуссий. Решение городского правительства – не подлежащий обсуждению закон.

И невольный вопрос: а как же деньги? Те самые средства, которые приносят городу его жители, горожане, избиратели. Правительство, оказывается, не обязано отчитываться в их использовании, не обязано даже ставить избирателей в известность о своих, подчас наполеоновских планах: еще несколько мостов, магистралей, жилых районов виповского уклона, празднеств, фейерверков и, само собой разумеется, монументов. Нужны ли они столице или нет, решать не москвичам. Коллективные требования, возражения? Только в пределах санкционированных городским правительством. Ибо любой протест против сплошного лесоповала во дворах, скверах, на бульварах, сносимых детских площадок, мест бесплатного отдыха пожилых людей, традиционных мест прогулок всегда может быть квалифицирован как вид террористической деятельности и «нарушения стабилизации». Как вам отдыхать, как оставаться без жизненно необходимых (и общедоступных, если только хоть какие-то цены можно назвать в Москве доступными) продовольственных магазинов, как уступать день за днем распоясывающемуся все сильнее и сильнее «випу», знает только правительство Москвы, осуществляя всю свою деятельность за ваши же деньги.

Снова Болотная площадь. В свое время ее переустройство – превращение в сквер было завершено установлением памятника И.Е. Репину. Формально это обусловливалось близостью Третьяковской галереи, прямо сказать, очень относительной: перейти труднодоступный для пешеходов Малый Каменный мост, пройти часть Кадашевской набережной и почти весь Лаврушинский переулок. Меньшее расстояние казалось предпочтительней, но здесь возникало свое политическое «но». Памятник работы вице-президента Академии художеств СССР М.Г. Манизера (архитектор И.Е. Рогожин) решал одновременно две важных для пришедшего к власти Хрущева задачи. Он ставился на месте казни Пугачева и его сподвижников, тем самым снимая самую возможность обращения к их памяти. И – что самое главное! – заявлял о продолжении Хрущевым сталинской политики в отношении руководства культурой и искусством. Не случайно во время разразившегося на Манежной выставке 1962 года скандала, генсек, запрещая всякие поиски в любом виде искусства, открыто заявил, что выступает против культа личности, но полностью согласен со сталинскими методами управления художественной интеллигенцией: «Это была мудрая политика!» Шел 1958 год, и была в полном разгаре кампания травли Бориса Пастернака за «Доктора Живаго». Поэта сумели заставить отказаться от присужденной ему Нобелевской премии, а вскоре и тихо похоронить как «рядового члена Литфонда».

Что же касается Пугачева, то народный герой, как его трактовали в советских учебниках истории, на глазах начинал превращаться в сомнительную личность по принципу: все бунтовщики выступают против власти как таковой и, следовательно, власть должна проявлять солидарность ко всем формам историческим своего института.

Об отношении к Пугачеву говорят записки Пушкина и приводимый им в VIII томе «Истории Пугачева» рассказ очевидца казни, поэта и баснописца Ивана Ивановича Дмитриева: «Пугачев с непокрытою головою кланялся на обе стороны, пока вели его. Я не заметил в чертах лица его ничего свирепого. На взгляд он был сорока лет, лицом смугл и бледен; глаза его сверкали; нос имел кругловатый, волосы, помнится, черные и небольшую бороду клином». Эта казнь осталась сильнейшим впечатлением в жизни Дмитриева. По его словам, «это происшествие так врезалось в мою память, что я надеюсь и теперь с возможною верностью описать его, по крайней мере, как оно мне тогда представлялось». Пушкин полностью доверился словам старшего товарища, которому, кстати сказать, был обязан обучением в Царскосельском лицее: Дмитриев заплатил за мальчика ту немалую сумму, которой не располагали его родители.

Сегодня дорога от места казни и репинского памятника пролегает через вновь построенный мост – типичный для Москвы наших дней пример полнейшего пренебрежения градостроителей и градоуправляющих к исторически сложившемуся городу. Совершенно особенное значение придавала Третьяковский галерее окружающая (окружавшая!) ее обстановка. Тесные переулки, небольшие купеческие особнячки с дворами и дворовыми службами, ощущение обособленности и одновременно тесно сообщающейся между собой жизни множества людей, где такими неожиданными жемчужинами вставали превосходные, единственные в Москве архитектурные памятники – церкви Воскресения в Кадашах, Климента папы Римского, Всех Скорбящих Радости, Николы в Пыжах или усадьбы, вроде соседней с галереей усадьбы Демидовых. И все это в пышном цветении акаций, сирени, каштанов, вековых лип.

Новая «страда» через новоявленный мост не только меняла план целого участка старого города – ради нее был уничтожен ряд домов на Кадашевской набережной, находившихся, кстати сказать, на государственной охране. Старый район стирался с лица земли – та часть Замоскворечья, вид на который открывался от Кремля и Тайницкого сада. Но принципиальная корректива заключалась не в этом – в неожиданном волевом решении правительства Москвы об установлении рядом с И.Е. Репиным скульптурной композиции «Детям, ставшим жертвами пороков взрослых»!

Безнравственность идеи не знает ничего подобного ни в одном из государств, тем более она омерзительна для России с ее традициями уважения к старшему поколению, особенно родителей. Культ предков, почитание предков – на них с незапамятных времен основывались верования всех народов вне зависимости от вероисповедания и расовой принадлежности. Но для Комиссии это было делом будущего.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.