Глава третья. Мафия: повивальная бабка капитализма
Глава третья. Мафия: повивальная бабка капитализма
На обоих берегах большой реки Урал раскинулся город Атырау, стоящий на «подложке» из характерной непористой почвы, которая препятствует любым естественным стокам. Зимой уровень воды в Урале поднимается, покрывая грязью дороги и тротуары. Первые пятнадцать минут своего пребывания в этом городе с населением 60 тыс. человек я иду на цыпочках, закатав брюки, чтобы они не испачкались. Затем, как и все здесь, я уступаю грязи, и так уже облепившей мои ботинки, носки, джинсы и пальто. Желтовато-бурые стены домов советской постройки, похоже, строились кем-то, кто держал в уме цвет этой грязи. В самих домах, над грязными, ветшающими холлами и в лифтах, чувствуется жуткое зловоние мочи.
Такие же обветшалые архитектурные сооружения встречаются в сотнях городов бывшего Советского Союза, однако на подступах к центру Атырау они внезапно заканчиваются. На месте типовых домов эпохи социализма выросли непорочно-белые коттеджи. Этот американский пригород, перенесенный в другую страну и за высокие заборы, патрулируют охранники в чистенькой синей форме. Напротив огражденного поселка стоит офисное здание в духе постмодернизма, в фасаде которого преобладают сверкающие, врезанные наискось стекла. Этот район буквально светится от эффективности, прогресса, чистоты и богатства. Однако новый Атырау почему-то кажется столь же бездушным, как ветшающие советские трущобы, на смену которым он явился.
Несмотря на столь бледное первое впечатление, Атырау, город на северо-западном краю Казахстана, вовсе не является заурядной постсоветской пустошью. В экономическом отношении он, возможно, является одним из десяти важнейших районов бывшего Советского Союза. Основным поводом для этого (а также для появления здесь западных офисов и жилой застройки) стали огромные запасы нефти и газа, около 50 % от всей совокупности ресурсов Казахстана, которые располагаются по преимуществу более чем в полутора сотнях километров отсюда, на дне Каспийского моря. Побережье Каспия находится всего в тридцати километрах от дельты реки Урал. И, однако, большинство горожан напомнит вам: 90 % жителей Атырау моря никогда не видели — все окрестности Атырау в советское время были закрытой военной (и экономической) зоной, каковой остаются и сегодня.
Казахстан получил независимость в 1991 году, и она не стала итогом его усилий, желаний или ошибок. Советский Союз распался, и Россия отказалась от прямого политического контроля над громадными территориями в Европе и Азии. Одной из таких территорий и была малоизвестная среднеазиатская страна, которая превосходит по площади Западную Европу, но населена всего-навсего 15 млн. человек. Большинство людей знает Казахстан по единственной причине — там жил Борат, вымышленный казахский телерепортер-непоседа, которого придумал британский комик Саша Барон Коэн [3]. Казахстан Бората — это край ишаков и проституток. В действительности эта страна имеет огромное геополитическое значение, и ее обхаживают одновременно Россия, Америка и Китай. Независимость совпала с зарождающимся осознанием того, что нефтедолларовый потенциал Казахстана, возможно, громаден, а вскоре великие державы и огромные корпорации уже вились над Атырау, учуяв богатства и предлагая последние ноу-хау, позволяющие добыть максимум ресурсов за минимум времени.
Сейчас перед Казахстаном встал следующий вопрос: хватит ли мудрости у старой-новой элиты (казахские патриоты происходят из бывших коммунистов), чтобы обойти «нефтяное проклятие», — иначе говоря, будут ли нарождающиеся демократические институты смыты той волной человеческой жадности, которая сопровождает открытие залежей природных богатств? Альтернативой этим институтам является система, которая регулируется главным образом коррупцией. Такой была судьба всех стран, пораженных в последнее время этим недугом, — например, Анголы, Нигерии и Индонезии, — хотя изначальным и, наверное, непревзойденным образцом является здесь Саудовская Аравия.
На сегодня почти ничего не указывает на то, что «выборная диктатура» президента Нурсултана Назарбаева способна равномерно распределять денежные средства, даже при учете того, что благодаря столь небольшому населению у него и его друзей-олигархов имеется реальная возможность так поступать.
Коррумпированная система правления, которую взрастили нефтяные прибыли, создала, помимо всего прочего, атмосферу попустительства, в которой процветает один из самых губительных криминальных промыслов мира. В Атырау я приехал для того, чтобы расследовать участь не нефтяных миллиардов, а другого «черного золота», которым славится этот город. Река Урал является единственным сохранившимся нерестилищем осетровой рыбы белуги.
Атырау и Каспий — центр торговли икрой в Казахстане.
Если двигаться в направлении дельты реки, Атырау быстро заканчивается и остаются только дороги, убегающие в пустынный ландшафт. По нескольким опустевшим деревням уныло бродят убогого вида рыбаки в болотных сапогах. Говорить об осетровом промысле они не хотят, но один все же проговаривается: «Мы получаем от государства по 3 доллара за рыбу, когда икру продаем. Но с каждым годом становится труднее. Рыбы меньше». Когда икра убитой самки заканчивает свой долгий путь от реки У рал до самых изысканных столов Нью-Йорка или Парижа, она может стоить 6–7 тыс. долларов за килограмм. Эта прибыль в 100 000 % — доход, способный ввести в искушение самых законопослушных граждан. И никакого дорогостоящего бурового оборудования для этого не потребуется. Единственные стартовые инвестиции, которые нужны для икорного промысла, — это сети и нож. Доступ к икре на Каспии стал стимулом для роста одного из самых прибыльных мафиозных промыслов в бывшем Советском Союзе. Популяция каспийского осетра резко сократилась за последние 15 лет. В 2004 году прикаспийские государства добыли всего 760 тонн осетра, — в 1985 году его было добыто 26 тыс. тонн. Таковы последствия развернутой «человеком разумным» программы по истреблению этого древнего вида, который со времен динозавров, вплоть до 1989 года, удачно отражал большинство выпадов эволюции. До того как рухнул коммунизм, каспийское побережье принадлежало всего двум государствам — Советскому Союзу и Ирану. Однако распад СССР привел к тому, что прибрежная зона оказалась поделена между четырьмя новыми государствами — Азербайджаном, Туркменистаном, Казахстаном и Российской Федерацией (с ее исключительно нестабильным прикаспийским регионом — Дагестаном). И если пятеро стражей Каспия не введут радикальные меры по восстановлению популяции осетра, пять его основных видов, обитавших в Советском Союзе, к 2010 году могут вымереть окончательно.
Все, кто приезжает в Атырау, имеют право официально приобретать по 100 граммов черной икры — эту скромную личную квоту правительство Казахстана оговорило в рамках Конвенции по международной торговле редкими видами животных. Сотрудники местной рыбоохраны утверждают, что икру можно найти в продаже исключительно в специальных магазинах, деятельность которых регулирует государство. Войдя в такой магазин, я словно сажусь в машину времени, которая разом возвращает меня на 20 лет назад, к неповторимым переживаниям от советской розничной торговли. Скудный выбор продуктов нагоняет особенную тоску — все выглядит так, словно товар играет в прятки с отчаянно ищущими его потребителями. В витринах можно увидеть крошечные баночки с черной икрой, стоящие на подложке из нескольких листков пергаментной бумаги, которые на деле оказываются сушеными карпами. В государственных магазинах система определенно действует: здесь вы не купите много высококачественной икры почти за бесценок.
Но отойдя от магазина на сто метров, я бреду по узким проходам главного городского базара. На десятках его прилавков красуются разноцветные овощи, сосиски и сыры. Возбужденно кричат торговцы, нахваливающие достоинства своих товаров, а меня между тем проводят в пустую комнату, где сидят и сплетничают пятеро пожилых казашек. Самую морщинистую из них я спрашиваю, не продаст ли она мне икры? «Конечно, — скупо отвечает она, приподнимая ткань, накрывающую стол, уставленный ведерками со свежей, но нелегальной икрой. — Чего хотите? Свежая белужья, выдержанная севрюжья — все за секунду сделаем!» Разинув рот, я глазею на ее запасы, которые на Западе стоили бы десятки, если не сотни тысяч фунтов стерлингов. «Пожалуйста, килограмм свежей белужьей икры!» Пока она нагребает мне кучку «черного жемчуга» в квадратную пластмассовую баночку для салатов, я спрашиваю: «А вы дадите мне справку, чтобы это можно было пронести через таможню?» Женщина раздраженно поясняет, что об этом и речи быть не может, но тем не менее записывает мне номер телефона. «Вот, позвоните этому человеку — его зовут Нурлан, он директор таможни аэропорта».
В тот же день я перегружаю свою контрабанду из пластикового контейнера в прочную стеклянную банку с плотной крышкой. Как и большинство внутренних казахских рейсов, мой вылет в Алматы, деловую столицу страны, лежащую в 160 километрах от китайской границы, необъяснимым образом запланирован на два часа ночи. Хотя я очень утомлен, мне все же хочется узнать, что случится, если я проигнорирую протекцию Нурлана, так что, прежде чем звонить ему, я помещаю свой багаж с банкой икры в просвечивающий аппарат таможни.
Недоброго вида полицейский останавливает конвейер аппарата, когда через него проходит мой багаж.
— Это что? — с подозрением спрашивает он, показывая на икру.
— Это я купил немного икры.
— Ждите здесь, — отвечает полицейский, кладя в свой карман мой паспорт и билет. Он приглашает меня в дальнюю комнату и уже готов арестовать меня, когда я решаю, что самое время звать подмогу, и набираю мобильный номер Нурлана. Полицейский сам отвечает на мой звонок и улыбается, а затем отдает мне паспорт и билет. «Приятного полета, мистер Гленни», — прощается он на отличном английском.
Вот и все. Килограмм самой желанной икры в мире на рынке в десятке километров отсюда стоит 23 тыс. казахских тенге, или примерно 175 долларов, — что уже неплохая прибыль по сравнению с тремя долларами, — причем в цену включается свободный, хотя и незаконный, проход через таможню Атырау, который ее директор обеспечивает лично. Вот так работает этот механизм: от рыбака до посетителя парижского ресторана. Свою выгоду получают все, кроме несчастного осетра.
Мой скромный килограмм икры — камешек на фоне того огромного икорного Эвереста, который мир потребил с начала 90-х. (Я говорю «мир», хотя третью от этого количества лакомятся Соединенные Штаты, еще где-то 38 % съедает Западная Европа, а львиную долю того, что осталось, потребляет Ближний Восток, в особенности государства Персидского залива.) Вплоть до 1970-х годов два каспийских государства, Иран и Советский Союз, добывали икру таким образом, что поголовье рыбы могло пополняться. Затем «советское правительство в 1977 году разрешило существенное увеличение добычи и экспорта, поскольку отчаянно нуждалось в твердой валюте, а это было легким способом получить ее», — объясняет Артур Шахназарян. Этот сухощавый серьезный человек с пронзительным взглядом голубых глаз мало походит на борца с мафией, хотя его смелость не следует недооценивать: он прошел через две войны, разразившиеся на окраинах разваливающегося Советского Союза. Уже больше десяти лет он вместе со своей женой, Оксаной Мартынюк, борется против уничтожения осетра. «Они вели такой хищнический лов, что для перевозки добычи не хватало вагонов. Горбачев, надо отдать ему должное, положил этому конец и выделил несколько подразделений спецназа, чтобы они охраняли осетров», — рассказывает Оксана.
За короткое время вооруженная охрана и новая программа восполнения поголовья рыбы заметным и положительным образом сказались на количестве осетров. Однако после 1989 года полицейское государство, которое семь десятилетий держало в страхе огромное количество людей, стало слабеть и вскоре погибло. «Сначала браконьеры приходили по ночам и могли пробиваться к реке с помощью оружия. Потом у берегов стали появляться лодки, и лов пошел уже в промышленных масштабах», — вспоминает Артур. Бандиты начали экспортировать икру в Турцию, на Ближний Восток и в Москву — грузовиками, катерами, поездами и даже самолетами — в Дубай. Азербайджан вел ожесточенную войну с Арменией, и ему надо было оплачивать боевые действия. Залежи азербайджанской нефти были либо еще не разработаны, либо уже исчерпаны, так что икра стала для страны самым важным источником иностранной валюты. Входящая в состав России Республика Дагестан погрязла в беззаконии, из-за чего российские таможенники и пограничники вели заведомо проигрышную войну против одного из самых безжалостных ответвлений икорной мафии. Ежегодно добывалось 20, 30, а затем и 40 тысяч тонн икры, чтобы «новые русские» в Москве могли угощаться «мерным жемчугом», а излишки продавать на Запад и получать от этого сверхприбыли.
К 1998 году российские олигархи до такой степени разграбили страну и изуродовали финансовую систему, что страну постиг банковский кризис. В одночасье десятки миллионов россиян оказались за чертой бедности, поскольку их сбережения съела гиперинфляция. Рубль ничего не стоил, зато повсюду царил доллар, который, впрочем, был доступен лишь тем, кто и так лопался от богатств, нажитых на криминальной стезе или на разграблении государственной собственности (если эти источники наживы вообще можно было различить). Черная икра же оставалась непотопляемой твердой валютой и стала цениться еще выше.
Из прикаспийских регионов икра просачивается через границы всеми способами и во всех направлениях. Из российского черноморского порта Новороссийск мафия ежедневно отправляет сотни человек на пароме в турецкий Самсун. Все они вывозят туда по 250 граммов икры, разрешенных к вывозу одному человеку. Попав в Турцию, икра получает всемирную известность как легальный турецкий продукт, и оттуда ее можно экспортировать без всяких весовых ограничений. Поскольку билет на паром туда и обратно стоит около 10 долларов, все получают немалую выгоду, и никто не нарушает закон. Незначительное количество этой икры попадает в рыбные рестораны на стамбульской площади Таксим, однако львиная доля вывозится в Объединенные Арабские Эмираты, в роскошные отели, где ею лакомятся богатые европейцы и арабы, которые задают новые стандарты ненужной роскоши. Впрочем, южный икорный маршрут бледнеет по сравнению с истинным центром экспорта икры — Москвой. Восемьдесят процентов нелегальной икры транспортируется через российскую столицу для внутреннего употребления или экспорта.
Коллапс коммунистической сверхдержавы, Советского Союза, стал самым важным отдельно взятым событием, которое за последние два десятилетия позволило организованной преступности всего мира расти в геометрической прогрессии. Едва ли не в одночасье он стал поводом для хаотической борьбы за богатства и выживания, и этот водоворот насилия увлек за собой едва ли не каждого жителя страны.
В этой атмосфере смерти, где были и жестокие бои на Кавказе, и перестрелки в городах и городках, новый класс капиталистов пользовался вакуумом власти, захватывая целые отрасли и шаря по сундукам государства. Это сопровождалось такой оргией потребления, которую страна последний раз видела в прошлом столетии, при царе Николае, и в этот драматический кошмар оказались быстро вовлечены даже такие могущественные структуры, как КГБ и Советская Армия. Перемены охватили не только Советский Союз, но и другие страны: из России потекли деньги, которым требовались безопасные убежища — иногда законные, но по преимуществу нелегальные. И сердцем этих беспрецедентных событий стала Москва.
Москва начала 90-х являла собой исключительное, захватывающее зрелище — и одновременно зрелище ужасающее, страшное до дрожи, если вы были тем человеком, которого там ждала пуля. В 1993 году, когда я ненадолго приехал в Москву, там уже вовсю стреляли; роскошные проститутки спокойно подыскивали себе клиентов средь бела дня; рестораны, в угоду новым русским, ломились от самых экзотических блюд и дорогих вин, а ночи были залиты огнями казино. К тому времени я уже свыкся с хаосом югославской войны, чья отвратительная логика была хотя бы понятной. Но Москва? Когда в начале 70 — х я впервые попал в советскую столицу, то поразился тому, какой она была безрадостной. Ее грандиозные здания в 1993 году были теми же, что и 20 лет назад, однако постичь умом эту появившуюся вдруг энергию и вспухшее гнойником богатство было трудно. Я провел целый вечер в недавно открывшемся ресторане, за блюдами, которые, должно быть, тянули на несколько звезд по классификации «Мишлен». Я наслаждался каждым кусочком еды и просто не мог представить себе, что это была та же самая Москва жесткого черного хлеба, яиц вкрутую и водянистого супа. Это была Россия из мира фантазий. От прежних времен осталось лишь самоуверенное жизнелюбие и веселое безразличие ко всему нерусскому. Русские, как и американцы, живут в такой большой стране, одаренной такой многообразной экономикой, что у обычных людей не много причин интересоваться чем — то еще, помимо собственной страны. А москвичи почти вовсе не интересуются тем, что творится за пределами их необычного города, — так было даже в советское время. За два года, прошедшие с 1991 года, когда я был в Москве последний раз, она успела преобразиться в захватывающее дух вавилонское столпотворение, с перестрелками, частной инициативой, деньгами, насилием и развлечениями.
Владимир Рушайло покачал головой и сочувственно улыбнулся бизнесмену, который сидел напротив.
— Я не могу его взять, Артем Михайлович.
— Почему нет?
— Во-первых, не было на это заказа и никто за это не заплатил, а во-вторых, если не взять с поличным, тогда нужно вести гнусное и долгое следствие, которое может закончиться ничем. — Начальник отдела МУРа, занимающегося организованной преступностью, Рушайло говорил, будто извиняясь, однако не мог понять, чего ради кому-то из его людей надо было вмешиваться в это дело.
— Вот когда он вас обстреляет или похитит, — поддержал один из подчиненных Рушайло, — тогда мы его и возьмем.
Артем Тарасов довольно ясно понимал смысл сказанного: лужа крови на асфальте — это для милиции веская причина вмешаться. Но угрозы? Если бы чудовищно перегруженная делами милиция бралась за расследование обычных угроз, то тот дикий цирк, каким была Россия начала 90-х, быстро исчез бы в лавине настоящей анархии.
Тарасов вздохнул. По всей видимости, он был обречен продолжать неприятный спор с бывшим деловым партнером, требовавшим возместить ему несколько миллионов долларов.
Он просто оказался одним из десятков тысяч россиян, которые стали жертвами вымогателей-рэкетиров.
Оглядываясь назад, Тарасов считает, что был тогда наивен. «Говорят, что акулы только тогда устремляются убивать жертву, когда почувствуют ее испуг. И я явно не понимал, какие серьезные люди стояли в то время за бандитами, поэтому не боялся так сильно, как, наверное, надо было бы бояться», — размышлял он.
За приятными манерами Тарасова кроется его исключительное деловое чутье, превратившее его из коммунистического бюрократа в первого в России миллионера, после того как в 1988 году реформы Горбачева дали зеленый свет частной инициативе. «Мы начинали с того, что чинили иностранные телевизоры… Ребята умудрялись на советских транзисторах собирать схемы, которые заменяли японские детали. Советские транзисторы и микросхемы превышали все допустимые размеры и не влезали в японские телевизоры и магнитофоны. Но мои умельцы умудрялись протискивать их в пластмассовые корпуса аппаратуры вместе с кучей проводов. Самое интересное, что после этого техника работала!.. Потом я открыл брачное бюро знакомств. Я за одну неделю выручил тысячи долларов, но милиция почти немедленно закрыла это дело — якобы за «аморалку». Мне пришло в голову, что рынок для этих услуг был огромным».
В 1988 году советский лидер Горбачев своим законом о кооперативах сделал возможным частное предпринимательство, тем самым впервые за шестьдесят лет разрешив таким фигурам, как Тарасов, открывать в России свое дело. Но предприниматели убедились: едва дело вставало на ноги, развивалось и начинало приносить прибыль, оно привлекало конкурентов. «А соперники могли воспользоваться чем угодно, чтобы пробиться на твой рынок, в том числе и насилием», — объяснял Тарасов.
Обращаться за защитой в милицию было бессмысленно. Как демонстрирует откровенный разговор генерала Рушайло с Тарасовым, милиция (которая традиционно являлась передним краем российской государственной власти) дышала на ладан. У нее не хватало ни интеллектуальных, ни финансовых ресурсов, чтобы приспособиться к зарождающемуся капитализму. Поэтому государство медленно, но верно стало уступать свою монополию на насилие так называемым группировкам [4], организованным преступным группам (ОПГ), иначе говоря, городским бандам. Однако эти объединения ветеранов Афганистана, уличных хулиганов, мастеров восточных единоборств и бывших офицеров КГБ — все они внушали людям ужас — были не предвестниками анархии, а неизбежными повивальными бабками капитализма.
Такие бизнесмены, как Тарасов, понимали, что группировки были в действительности частными правоохранительными структурами. В отличие от своих государственных «коллег», МВД и КГБ, эти гибкие, самоорганизующиеся банды инстинктивно понимали: в новом классе предпринимателей возник мощный спрос на их «защиту» или поддержку. Бизнесмены, вместо того чтобы платить налоги государству (понятия не имевшему, как нужно облагать налогом малый бизнес), добровольно отдавали 10–30 % прибыли местным костоломам, а те, в свою очередь, давали им возможность продолжать торговлю, не опасаясь насилия со стороны группировок, работавших на их конкурентов. «Мы готовы сотрудничать с рэкетом, поскольку эти берут 10 %, а государство требует 90 %, а со штрафами и того больше», — заметил в то время некий предприниматель из Омска.
Появление рэкетиров стало первой фазой того трехэтапного развития, которое позволило российской организованной преступности пройти свой путь от мелкой уголовщины до могущественной транснациональной силы, которая стремилась заполучить свой гарантированный кусок мировой экономики.
«Когда государство постиг коллапс, а его перегруженные правоохранительные органы оказались неспособны следить за соблюдением договорных обязательств, сотрудничество с криминальной средой оказалось единственным выходом», — пояснил Тарасов. Кроме того, по его словам, большинству бизнесменов приходилось искать себе надежную крышу, которой заправлял эффективно действующий вор.
Эти два слова так же важны для понимания России 90-х годов, как гласность и перестройка — для понимания эпохи Горбачева. Крышей в России именуют банду рэкетиров, навязывающих свое покровительство, — в точности то же самое означает и сицилийское словечко мафия. Вор в законе — это заключенный-уголовник (не политический) советского времени, которого другие уголовники «короновали», чтобы тот ими управлял. Воры следовали особому кодексу поведения (например, вору не дозволяется жениться), а решение споров между заключенными, которое выносит вор, нижестоящие уголовники выполняют беспрекословно. «Большинством воров, сознавали они это или нет, управлял КГБ, — говорит Петр Гриненко, нью-йоркский полицейский, который специализировался на русской организованной преступности, а затем открыл консультативную фирму в Латвии. — Они были тем орудием, с помощью которого государство следило за преступным миром и управляло им».
Некоторые воры действительно были грозной силой, тогда как другие — лишь вывеской. Когда в 1991 году крупнейшая банда московских рэкетиров — солнцевская группировка — заявила о себе как о мощной силе, она пригласила в свои ряды вора в законе Джемала Константиновича Хачидзе. Джемал был формальным боссом «солнцевских», однако пользы от него было мало, если не считать его воровского статуса. «Этот тип — пьяница и наркоман, однако они не дают ему разгуляться и учат, как пользоваться ножом и вилкой, хотя отвадить его от кокаина и не пытаются, — говорит Бобби Левинсон, который в 90-е годы был шефом Отдела русской организованной преступности в ФБР. — Они держат его для пущей известности. И он начинает контролировать торговцев наркотиками в качестве крыши». Итак, воры оказались полезны для становления рэкета, но они не обязательно были эффективными боевиками. «Все, что они делали, так это сидели в тюрьмах, — говорит Гриненко. — На самом деле, никто из них не совершил каких-либо серьезных убийств или чего-то подобного».
И действительно, вплоть до зимы 1991 года это были очень тихие ребята. Банда была по большей части скоплением встающих на ноги уличных шаек, которым еще приходилось оглядываться на милицию и КГБ. Что же касается последнего, то его престиж и пространство для маневра серьезно уменьшились после провала августовского путча «старой гвардии» в 1991 году, заставившего Горбачева уступить место еще более амбициозному реформатору — Борису Ельцину. Ельцину понадобилось не много времени, чтобы пойти еще дальше самых радикальных соратников из своей молодой команды и объявить, что к 1 января 1992 года российское правительство «отпустит» все цены (с несколькими важными исключениями). Один этот шаг на целые десять лет вверг в спячку семь десятилетий централизующей дисциплины, при которой воля государства проникала в самые укромные уголки жизни граждан. Всего через несколько месяцев Россия уже скатывалась в фантастический, анархический капитализм, «Дикий Восток».
В 1992 году ельцинская команда восторженных реформаторов настояла на том, чтобы ввести капитализм буквально назавтра, и Ельцин согласился. Во главе «правительства самоубийц», которое Ельцин подобрал лично, были два молодых экономиста, Егор Гайдар и Анатолий Чубайс. Написав на своем знамени слово «либерализация», они разрушили основы советской системы социальных обязательств, которая последние семь десятилетий была хоть и жестоким, но стабильно работающим механизмом. «Мы все сломали, мы начали либерализацию в отсутствии какого-либо контроля», — пояснял Олег Давыдов, высокопоставленный чиновник Министерства торговли.
Либерализация цен — сухой экономический термин, — словно выстрел из стартового пистолета, привела в действие американские горки, которые вели неизвестно куда. Для американских экономистов и консультантов, которых при правительстве в Москве было не счесть, то была уникальная возможность. Российская экономика была для них гигантским полигоном чикагской экономической школы, чашкой Петри, но среди опытных образцов, которые они выращивали в этой своей лаборатории, оказался Франкенштейн, который выскользнул за дверь практически незамеченным.
Отчасти так получилось потому, что реформы не обошлись без некоторых катастрофических аномалий. Так, «отпущенными» оказались цены на хлеб и коммунальные услуги, которые были важны для миллионов рядовых россиян, а цены на то, что было важным для крошечного предпринимательского меньшинства, либерализации не подверглись. Команда реформаторов необъяснимым образом занижала цены на огромные минеральные ресурсы России — нефть, газ, алмазы и металлы, — позже Гайдар назовет это «ошибкой» (что является, мягко говоря, преуменьшением). Народившийся класс дельцов-трейдеров мог по-прежнему покупать эти товары по старым советским субсидированным ценам, которые были в 40 раз меньше их мировой рыночной стоимости.
Это было все равно что разрешить печатать деньги.
В то же время правительство пошло на приватизацию прежней государственной монополии, которую Советский Союз утвердил на импорт и экспорт всех товаров и ресурсов. Эта монополия вынуждала все иностранные компании вести дела с московским Министерством внешней торговли, которое играло роль посредника. Когда дело касалось заключения контрактов, иностранные компании договаривались не с самими предприятиями, которые что-то покупали или продавали. Алмазы из алмазных шахт или нефть с месторождений Сибири это министерство покупало по субсидированным ценам — например, по доллару за баррель нефти. Затем оно продавало товар иностранному покупателю, уже по ценам на алмазы или нефть на мировом рынке, присваивало разницу и направляло прибыли в государственные закрома.
Подобный режим, предполагавший игру на разнице между высокими ценами на сырье на мировом рынке и субсидированными внутренними ценами, позволял получать громадные прибыли в иностранной валюте, которые отчасти компенсировали глупейшую неэффективность советской плановой экономики. Монополия «Минвнешторга» была одним из тех советских механизмов, которые действительно работали. Это была стена, поддерживавшая всю экономику: стоило разобрать ее, не построив ничего взамен, и весь дом рушился. «Правительство самоубийц» просто ее разобрало.
Когда передача внешней торговли в частные руки была совмещена с сохранением предельно низких субсидированных цен на сырье, потребовалось лишь несколько месяцев, чтобы заявил о себе новый класс баронов-разбойников — русские олигархи. Этой формой жизни двигала простая логика: покупай сибирскую нефть по доллару за баррель, продавай ее в Прибалтике по тридцать, и довольно скоро ты станешь очень, очень богатым человеком.
Государство больше не получало свой процент от таких сделок. Гигантские прибыли уходили не ему, а всего нескольким личностям.
Прошло четыре года, и в стране появилось несколько сотен сказочно богатых личностей обоего пола, но был еще и «ближний круг» из мультимиллиардеров, ставший тем мозгом, который имел все более сильное, решающее политическое влияние на Бориса Ельцина. Между олигархами и теми десятками миллионов, которые ежедневно боролись с нуждой, располагался средний класс — немногочисленный, хрупкий и озлобленный.
Проще говоря, эта схема обогащения представляла собой крупнейшее хищение в истории. Пока новая Россия, ради своих иностранных инвесторов, рядилась в одежды ответственной капиталистической экономики, самые могущественные российские капиталисты грабили ее главные богатства, обращали их в доллары, а затем вывозили деньги из страны — то было крупнейшее отдельно взятое бегство капитала, которое когда-либо видел мир. А поскольку все эти минеральные ресурсы стоили на мировом рынке баснословно дорого, этот процесс не имел себе равных в истории. По мере того как Международный Валютный Фонд направлял в Россию миллиарды долларов, чтобы стабилизировать ее экономику, еще большие суммы олигархи переправляли в темные банки всевозможных стран — от Швейцарии до тихоокеанского острова Науру, — где они почти сразу же исчезали благодаря умопомрачительно сложным схемам отмывания денег. Весь этот процесс — яркое свидетельство того, что при отсутствии регулирующих механизмов коррупция и вопиющее тупоумие, скорее всего, и будут править бал. Советские бюрократы, которые по-прежнему находились у руля государства, не могли взять в толк, как нужно отслеживать, регулировать или законодательно устанавливать принципы торгового обмена.
В результате «правоохранительные органы, исходя из практических соображений, сами отказались от такой своей задачи, как охрана частных коммерческих структур», — утверждает Ольга Крыштановская, ведущий социолог новой России. Милиция и даже КГБ понятия не имели, как нужно регулировать область контрактного права. А «крыши» и мафия это знали: основная их роль в новой российской экономике заключалась в том, чтобы следить за соблюдением заключенных договоров. То были новые «правоохранительные органы», в услугах которых олигархи нуждались так же, как те сами нуждались в вознаграждениях от олигархов. А поскольку правовая сфера государства находилась на грани краха, это означало также, что природу юридической системы новой России определяли олигархи и мафия. Между 1991 и 1996 годами российское государство благополучно самоустранилось от регулирования отношений в обществе. В любом случае, оно не дало жестких и своевременных определений организованной преступности, отмывания денег или вымогательства, и в результате все коммерческие трансакции были в одно и то же время законными и противозаконными. Это относилось не только к трафику наркотиков и женщин, но и к перевозке машин, сигарет и нефти.
Олигархи и организованная преступность были связаны самым тесным образом. Здесь важно повторить, что с 1992 по 1999 год в России (и на большей части бывшего СССР) воцарилась самая противоестественная обстановка, в которой едва ли можно было провести грань между законным и незаконным, моральным и аморальным. А если бы в те времена преобладала власть закона, то не оставалось бы никаких сомнений в том, что деятельность олигархов заслуживает сурового наказания. Некоторые их методы были откровенно преступными по любым стандартам. Например, в первой половине 90-х годов такой важнейший процесс, как перемещение финансовых активов государства в карманы олигархов, осуществлялся посредством банков, сразу же включившихся в коррупционные отношения. Этот период был известен как «время легких денег».
В этой финансовой почве и давали свои побеги сорные травы. Пусть государственные учреждения и рассыпались на части, но отдельные государственные чиновники учились сосуществованию и сотрудничеству в новых деловых условиях. Старое советское уголовное право уже не в состоянии было регулировать ту бурную коммерческую деятельность, которая расцветала в 1992 году. Но вот отдельные бюрократы лезли из кожи вон, чтобы облегчить ее, вовремя одобрив заем из Центрального Банка или пожаловав драгоценную лицензию на экспорт. В то время паролем было слово «ресурсы» — и «ресурсом» бандита была его способность осуществлять убеждение посредством насилия. Олигарх мог, не брезгуя аферами, покупать за бесценок целые фабрики и использовать этот «ресурс» в качестве ключа, открывавшего дверь к новым фондам. «Ресурсом» бюрократа была его печать, всегда пребывавшая наготове в ящике стола. И каждая группа продавала свои «ресурсы» другой. «В советское время сделку начинал как раз бюрократ. Он хорошо понимал, что действовал на рынке, — в Советском Союзе вечно чего-нибудь не хватало, и бюрократ мог продать свое влияние, чтобы помочь человеку получить то, чего ему не хватало. Все кардинально изменилось в 90-е, когда люди — точнее, бизнесмены — стали сами приходить к бюрократам и предлагать им сделки», — поясняет Лев Тимофеев, математик, экономист и известный диссидент брежневской эпохи.
Этот простой трехсторонний сговор олигархов, бюрократов и организованной преступности был благополучно скрыт от большинства населения напряженными, полными драматизма событиями, которые выплеснулись на улицы Москвы: заказными убийствами, половой разнузданностью, вызывающей демонстрацией богатства и темными политическими интригами. Но самое главное, что маскировало его, — это криминальные войны.
«В то время заявили о себе несколько воров — в большинстве своем грузинских. У них была четкая задача: вытрясти из меня миллионы или, по крайней мере, взять меня в рабство», — Артем Тарасов, улыбаясь, рассказывает о бандитских стрелках, или «деловых встречах». «Стрелки» организовывались, когда «крыше» одного бизнесмена надо было что-то обсудить с «крышей» другого или уладить какой-то спор. В 90 % случаев «стрелка» завершалась соглашением, причем оба бизнесмена обязаны были делать то, что каждому из них сказала его «крыша». Правда, в тот раз Артем Тарасов едва унес ноги.
«С обеих сторон собралась целая армия — человек по 30–40. Клуб Володи Семаго на Таганке был оккупирован совершенно отъявленными головорезами, в открытую обвешанными оружием, один вид которых нормальному человеку внушал ужас…
Воры в законе со своей приближенной свитой уселись за столом в банкетном зале напротив Малика и Шамада, а меня с моим телохранителем посадили в соседней комнате и велели ждать. И вдруг буквально через секунду я услышал дикий крик за стенкой, взорвавший тишину переговоров.
— Зачем вы пришли? Что вы связываетесь с этим барахлом! — орали наши на воров. — Он просто сволочь! И вообще, кто вы такие?
— Мы — воры в законе! — кричали те. — А вы кто такие?
Поскольку все были вооружены, до начала стрельбы, очевидно, оставались какие — то минуты. Меня вызвали в зал. Все выглядело, как в гангстерском фильме, и казалось нереальным».
Оценив ситуацию, Тарасов принял правильное решение и сбежал. Он был, по всей видимости, первым олигархом, или протоолигархом, и ему повезло, что с этой «стрелки» он ушел живым. Присутствие бизнесмена на такой встрече, в разгар нерешенного спора, было делом необычным. Встречи между рэкетирскими группировками, или «крышами», с целью «перетереть» проблемы с соблюдением договоров были повседневным явлением. Однако сама природа «стрелки» предполагала ту опасность, что она перейдет в разборку — то есть в перестрелку. Вот как говорит об этом Вадим Волков, ведущий российский исследователь тех, кого он называет «дикими предпринимателями»:
«Проигнорировать или пропустить «стрелку» нельзя. Дело не в том, что неявка на «стрелку» автоматически означает поражение: это вредит репутации. Примечательная особенность «стрелки» — это ее семиотика. Улаживая что-то на «стрелке», ее участники упоминают не много подробностей, зато подают друг другу незаметные знаки. Все дикие предприниматели очень восприимчивы к этим знакам и умеют их читать, потому что те, кто не умеет, долго не живут. Важнее всего здесь — умение предсказать, не закончится ли все стрельбой, и подготовиться. Сколько народу следует взять на «стрелку»? Должны ли все они быть вооружены и готовы стрелять?.. Стоит ли рисковать?»
Отношения Тарасова с его «жрышей» являются отражением отношений олигархов с организованной преступностью в целом. Миллионеры и миллиардеры не могут просто так, без покровительства рэкета, получить прибыль и положить ее в свой карман, а бандиты процветают, поскольку олигархи нуждаются в безопасности. Чем состоятельнее олигарх, тем обширнее и богаче его «крыша»: каждый обеспечивает обогащение другого.
От классических мафиозных семей итальянского юга, Нью — Йорка или Чикаго российские рэкетиры 1990-х годов отличаются тремя особенностями.
1. Российские гангстеры неизбежно оказывались инструментом, обеспечивавшим переход от социализма к капитализму.
Несмотря на все убийства и перестрелки, российский криминалитет в действительности обеспечил определенную стабильность в период переходной экономики. Разумеется, по нормальным стандартам, вымогательство, похищение людей и убийства покажутся весьма суровым «полицейским режимом», а автоугоны и трафик наркотиков и женщин большинство из нас не сочтет законным деловым начинанием. Однако Россия находилась не в нормальных условиях. От организованной преступности не свободно ни одно общество, разве что такое, которое держится на жестоких репрессиях (хотя в Северной Корее уровень организованной преступности, безусловно, очень низок, бюджет этого государства в значительной степени зависит от продажи наркотиков преступным синдикатам соседних стран). Но если в такой огромной стране, как Россия, с такими природными богатствами и в период эпохальных изменений в мировой экономике одни правила игры (пятилетний план) заменить другими (свободный рынок), столь масштабные изменения обязательно предоставят исключительные возможности сообразительным, сильным или удачливым (олигархам, организованной преступности или бюрократам, власть которых внезапно перестало контролировать государство). Вне всякого сомнения, Ельцин и его правительство допустили ряд вопиющих ошибок. Однако в то время они подвергались сильному экономическому давлению, поскольку рушащаяся советская система больше не могла обеспечить снабжение населения продуктами питания, а инфляция достигала не менее 150 % (еще до либерализации цен) и останавливаться не собиралась. Необходимо было что-то предпринимать.
Как показали подсчеты российского правительства, сделанные в середине 1990-х годов, от 40 до 50 % экономики страны находилось в «сером» или «черном» секторах, и именно в этом контексте Россия и остальной мир должны рассматривать феномен организованной преступности: она возникла в обстановке хаоса и была исключительно жестокой, однако ее происхождение изначально объясняется рациональной реакцией на весьма необычные социально-экономические условия.
2. В отличие от традиционных американских и итальянских мафий, участники российских банд не были связаны узами «верности семье». Нормы воровского мира (благодаря которым воры пользовались уважением и признанием) в условиях примитивного российского капитализма продержались лишь несколько месяцев.
Очень скоро и сам титул вора в законе был выставлен на продажу. Теперь его можно было просто купить, а не зарабатывать единственно возможным способом — многолетними тюремными сроками. Этот обесценившийся авторитет вора рухнул под ударами уличных банд и разветвленных мафиозных бизнесов, а с ним пала и строгая иерархия воров, существовавшая в советских тюрьмах.
Чеченская мафия была одной из самых агрессивных и ужасных группировок из всех, возникших в Москве или где-либо еще.
Одной репутации этих бесстрашных и жестоких бандитов часто было достаточно, чтобы запугать противника или убедить бизнесмена перейти под чеченскую «крышу». Впрочем, ее члены набирались не с одного только Кавказа и тем более не из одной Чечни: «Чеченскую мафию не следует путать с повстанцами, которые воюют в Чечне; она стала торговой маркой, франшизой — «Мак-Мафией», если хотите, — объясняет Марк Галеотти, который последние пятнадцать лет занимается изучением российской преступности. — Они продавали наименование «мечены» рэкетирам из разных городов — конечно, при условии, если те им платили и всегда держали свое слово. Если какая-то группировка относила себя к «чеченам», но не осуществляла своих угроз, она обесценивала бренд. Тогда к ним приходили настоящие чеченцы». Таким образом, российская мафия в процессе своего развития руководствовалась не верностью «семье», а исключительно деловыми контактами. Сколько мне заплатят? За кого? Какая мне от этого польза? Это означало, что они были непредсказуемы, изменчивы и опасны.
3. Подобные организации исчислялись в России тысячами, в отличие от американской «Коза Ностры» с ее пятью семьями.
В 1999 году в России было зарегистрировано свыше 11,5 тыс. «частых охранных предприятий», в которых работало 800 тыс. человек. Из них почти 200 тыс. человек имело лицензию на ношение оружия. По оценкам МВД России, это распространение огнестрельного оружия вызывало увеличение числа обычных и заказных убийств. К 1995 году в России ежегодно совершалось по несколько тысяч убийств, главным образом в Москве, Санкт-Петербурге, Екатеринбурге и других крупных деловых центрах. В 1997 году действовали такие расценки на устранение соперника: «7 тыс. долларов за «:клиента» без телохранителей и до 15 тыс. долларов, если у него были телохранители». Как это ни парадоксально, если вы не были бизнесменом или бандитом из «крыши», в Москве можно было чувствовать себя в большей безопасности, чем в большинстве других крупных городов. «Солнцево было одним из самых безопасных мест в России, — рассказывает Алексей Мухин, один из самых проницательных московских обозревателей, занимающихся криминальными группировками. — Там на вас не нападут на улице, поскольку там — вотчина солнцевской группировки, которая испытывала неподдельную гордость за свою родину».
В то время в Москве было около двадцати крупных группировок и десятки мелких банд, в том числе славянские и кавказские. Хотя между славянскими и так называемыми этническими группировками и бывали трения, стороны обычно побаивались влияния и огневой мощи друг друга. За первые пять лет «солнцевская братва» выбилась в крупнейшие славянские группировки. Эта «:братва», равно как и ее конкуренты, измайловская и люберецкая группировки, раньше других перешла от Первого Этапа Организованной Преступности — «крышевания» — ко Второму Этапу, которым был монопольный контроль над товарами и услугами. Таким образом и осуществлялся переход от частной «правоохранительной структуры» к полноценному организованному криминальному синдикату.
Недалеко от невыразительного центра московского района Солнцево проходит дорога, ведущая к деревне Федосино, которая хоть и стоит недалеко от гудящего столичного мегаполиса, но по духу своему ближе к крестьянскому миру Толстого. Центр этого мирка — скромная, но ухоженная и ярко раскрашенная церковь, колокола которой дают необычайно чистый звон. В центре этой звонницы из девяти колоколов (целое богатство для столь небольшого прихода) подвешен звучный басовый колокол, на котором выгравировано: «От настоятелей церкви, благотворительного фонда «Участие», фирмы СВ-Холдинг и от солнцевской братвы».
Три последние организации — это детища Сергея Михайлова, который родился в феврале 1958 года в скромной рабочей семье на окраине Москвы. В молодости Михайлов выучился на метрдотеля и работал в гостинице «Советская» в центре Москвы, недалеко от футбольного стадиона «Динамо». Это место давало определенное влияние, поскольку в отеле размещали иностранцев, и он был одним из немногих мест в городе, где после девяти часов вечера можно было приобрести алкоголь. «Не забывайте, в этой стране шикарным считалось коллекционировать пустые банки из-под западного пива. А иметь доступ к настоящему спиртному, когда магазины уже закрыты, — это давало не только престиж, но и возможность делать деньги».
Сергей Михайлов, босс Солнцева.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.