Как мы его переживаем

Как мы его переживаем

Наблюдения корреспондента «ВМ», сделанные в наши дни

В фельетоне Ильфа и Петрова о холодах 1935 года господствует кисловато-умильный тон — тон печати, которой еще дозволяется говорить об отдельных недостатках, но главные темы лучше уже не трогать. В начале можно поругать производителей термометров и замазки, но в конце обязательно подпустить сладкую фиоритуру о бальных перчатках милиционеров и своевременно взлетающих самолетах. Нам тоже надо помаленечку осваивать этот стиль, так что будемте упражняться.

Ильфа и Петрова в 1935 году поражала лживость москвичей, постоянно преувеличивающих холод за окнами. Меня в 2006 поражает другая их черта — легковерие. Поистине, человек очень быстро привыкает к хорошему.

Несколько теплых зим подряд легко убедили среднего москвича, что так теперь будет всегда. Между тем теплая зима — нечто вроде высокой цены на нефть: вопрос небесной конъюнктуры. Это хорошо переносится, но развращает. Человеку начинает казаться, что он держит Бога за бороду; что замерзать или стонать без электричества могут только жители каких-нибудь Ямало-Ненецких округов, но им-то всем и Бог велел, а мы внутри Садового кольца вечно будем процветать при минус трех, по области до шести. В мои школьные годы тридцатиградусный мороз — случавшийся, надо признать, ежезимне, хоть и ненадолго, — отнюдь не считался поводом пропускать школу, тогда как сегодняшний ребенок и при минус двадцати пяти предпочитает отлежаться под одеялом. Его право. Не хочу уподобляться ильфо-петровским дедушкам, которые в свое золотое время ходили купаться в шестидесятиградусный мороз, а теперь ворчат на всеобщую изнеженность. Но еще страннее искреннее удивление москвичей: как это, зима — и минус тридцать?! Чрезвычайная ситуация, караул, штормовое предупреждение.

Между тем на радио звонят из Нового Уренгоя с радостной вестью: ребята, а у нас зима на редкость теплая! Минус сорок три! Вот прошлая была — пятьдесят шесть, так мы даже праздник «Русская зима» отменили. Выживаемость провинции, готовность ее к любым испытаниям и стоическая уверенность, что это и есть норма, — представляются мне наиболее наглядным залогом того, что москвичи в конце концов будут вытеснены более жизнеспособными особями. Вероятно, мы переедем в теплые края, если только не вымрем там от птичьего гриппа.

Мы легко и охотно принимаем на веру грозное обещание Чубайса начать в столице отключения электроэнергии на случай, если морозы ниже — 25 продержатся дольше трех дней. Он ведь уже пообещал один раз, что сделает перестройку необратимой, — и пожалуйста, после его приватизации уже нечего обращать. В другой раз он пообещал забить последний гвоздь в гроб коммунизма — и где теперь коммунисты? Их и в более теплую погоду на митинг не вытащишь… В общем, если он сказал, то уж сделает. И никому в голову не пришло, что отключения электроэнергии по Чубайсу вовсе не обязаны быть столь же катастрофичными, как приватизация; что речь идет не о полном обесточивании половины нашего города, как случилось летом, но именно о попытке застраховаться от новой аварии на подстанции. Отключать будут не роддома и больницы, и не наши с вами частные квартиры, а объекты, которые наиболее затратны и при этом не первостепенны. Здесь открывается подлинный простор для творчества: начинается обострившаяся в условиях холода борьба за то, кто первостепенен, а кто нет.

Прекращены наиболее энергоемкие (то есть подъемные и землеройные) работы на стройках со сроком сдачи объекта в третьем-четвертом кварталах этого года. Прочие работают. Предупреждение о желательности экономить энергию получили все главные редакции Москвы — и то сказать, где еще тратится столько тока? На одни компьютеры сколько уходит! Вероятно, некоторая борьба за экономию развернется и на телевидении — и слава Богу, потому что если с этим телевидением ничего не может сделать все министерство культуры, то уж генералу Морозу вместе с Чубайсом оно точно покорится. Я бы отключил на это время все телевидение, кроме информационных программ и родного «Времечка», которое ночами ездит по городу, собирая замерзающих бомжей и свозя их в приюты.

Потом сообщили о прекрасной мере: обесточиваются наиболее электроемкие рекламные билборды. Иногда мне начинает казаться, что два-три ледяных месяца в году — это не так уж плохо, особенно если у страны хватает мазута.

Можно и потерпеть холод по дороге из дома на работу или во время прогулки с собакой, если хоть часть московской наружной рекламы перестанет в это время напоминать мне об элитных бутиках и сверхкомфортных жилых домах в моем родном районе, где и так уже незастроенного газона не осталось.

Появилась у москвичей и еще одна новая черта, весьма тревожная для пристрастного наблюдателя. Стабильность стабильностью, нефть нефтью, но люди подспудно чувствуют, что под этой тонкой корочкой по-прежнему бултыхается ледяная трясина. То есть на всех не хватит, и жизнь наша как была, так и остается борьбой за существование. Проявления этой звериной борьбы я вижу везде, но прежде всего в подъездах. Почти в каждом появилось объявление с призывом тщательно закрывать за собой дверь, не доверяя доводчику. Потому что иначе в подъезд и на чердак могут проникнуть бомжи. А если вы будете тщательно закрывать дверь, они не проникнут и замерзнут снаружи, и всем будет хорошо.

В Москве очень много бездомных, их точного количества не скажет вам никто, город сам себе не желает признаваться в том, что проблема существует, — ибо тот, у кого нет крыши над головой, по московским меркам как бы уже не человек. В Париже — тоже богатый город, и не грязнее нашего, — в холода отдали бездомным две станции метро. Я позвонил тогда крупному начальнику московского метрополитена и спросил: а у нас ничего подобного не планируется?

— А к себе вы бы пустили бомжа? В квартиру? — вопросом на вопрос ответил начальник, и я вынужден был признать, что ответил не сразу. Если бы совсем некуда было бы девать бомжа при тридцатиградусном морозе — пустил бы, конечно. Но ведь моя квартира — не метро. Объяснить эту разницу начальникам очень трудно. Российский чиновник давно уже не видит разницы между своей квартирой и своей государственной вотчиной. И это, наверное, хорошо. Болеют люди за дело.

Иногда даже несут в квартиру то, что предназначалось для вотчины, — но какая, в сущности, разница? Любые природные катаклизмы напоминают только об одном. Все мы люди, и все, независимо от статуса, одинаково беззащитны перед холодным ликом природы. Когда об этом напоминает цунами — страшно; но когда холод — нормально. Мы родились и живем в холодной стране и не должны об этом забывать. То, что жители других стран могут позволять себе лишь в минуты великих испытаний или по очень большим праздникам, — милосердие, братская помощь, межчеловеческая солидарность, — для нас должно стать нормой. Такой же, как суровая русская зима.

19 января 2006 года,

№ 8(24299)