Зачем Герасим утопил Муму?

Зачем Герасим утопил Муму?

Собака как зеркало российских перемен

Ахматова делила людей на две категории: кофе-кошка-Мандельштам; чай-собака-Пастернак. Бывают, конечно, исключения: кофе-Пастернак, но это случай редкий. Обычно кошатники предпочитают ночные бдения и кофе. Собачники любят дневной свет и крепкий чай.

В российской истории тоже чередуются эти два периода — кошачий и собачий. Кошачий — идеальное время для людей, которые гуляют сами по себе. Собачий — время государственного служения, когда личные капризы непопулярны, а то и попросту опасны. Обо всем этом очень точно рассказала петербургская поэтесса Нонна Слепакова, чьи стихи «Собакам и кошкам» впервые опубликованы еще в 1993 году. Процитирую их целиком, поскольку наше время там предсказано и описано исчерпывающе:

Я не люблю собак.

Их выучку, их рабью

Собачью преданность — вне зла и вне добра;

Эрделя куцый зад, боксера морду жабью,

Притворство и прицел в улыбке овчара…

Ведь ежели когда у нас любовь к животным

Дарована была из самых высших рук,

То разве к лошадям военно-благородным

И к псам сторожевым — на сигаретах «Друг».

Пес — вечный инструмент охраны, гона, сыска

(Хоть в этом и нельзя винить самих собак),

Меж тем как замкнуто-подоткнутая киска —

Житейской милоты, бестрепетности знак.

Люблю отдельную, хотя впритирку рядом,

Двойную жизнь кота, когда, уйдя в себя,

За мною он следит лишь уголочным взглядом,

Не доверяясь мне, но помня и любя.

Но если вдруг коты на основанье этом

Надменно соберут избраннический сход

И псину нарекут плебеем и отпетым

Скотом, ничтожеством, за то что он — не кот,

И вызовут, шипя, машину живодеров,

Чтобы на улицах переловить собак, —

Я кошек разлюблю без долгих разговоров

И полюблю собак.

Вот так, и только так.

К этой характеристике, в общем, нечего добавить. В девяностые коты душили собак, объявив их «детьми Шарикова», и теперь расплачиваются за это.

Кошачьи времена в российской истории опять закончились. Кошачьи концерты по любому поводу устраивать уже, почитай, некому. Кисообразный вальяжный Киселев вытеснен из медиа, и последнюю ведущую, в которой была кошачья независимость и легкая кошачья стервозность, осторожно отодвинули от канала Ren-TV. Пришла псовость, а впереди — густопсовость: время личной преданности, заботы о большинстве, службы идеалам.

Хорошо это или плохо — решать не берусь. Плохо, скорее всего, не это, а то, что кошачий реванш неизбежен, а мне этот русский котопес, замкнутый круг, в котором бесконечно чередуются собачьи и кошачьи реванши, уже несколько осточертел своей предсказуемостью и бесплодным верчением на месте. Из России никогда не удастся выдавить всех независимо мыслящих людей, точно так же как невозможно удержать такую большую страну без некоторой внутренней дисциплины; кошки и собаки должны бы мирно сосуществовать, трудясь на общее благо, — но вот никак у них не получается. В результате наступление года собаки в высшей степени символично. Сам я убежденный собачник (чаевник, пастернаковец), стремящийся к лояльности не из трусости и не из желания урвать кусок — что-то не больно много я их урвал, — а просто потому, что кошачье самолюбование мне претит, а жить без твердых истин и проверенных правил я не в состоянии. Тем не менее уживаться со служебными псами, Шариками, верными Русланами мне еще трудней, чем с котами. Наверное, я не собака и не кошка, а какое-то третье животное — например, еж.

Тем не менее нельзя не признать, что собака — любимая героиня русской литературы и русского сознания; кошке здесь повезло значительно меньше. Причина проста: главным русским развлечением всегда бывала охота, а главной спутницей охотника — собака. Почти все создатели великой русской усадебной литературы, в диапазоне от Аксакова до Некрасова, обожали собак, фотографировались с ними, посвящали им стихи и прозу; когда Зина Некрасова случайно застрелила на охоте борзого кобеля Кадо, Некрасов приказал установить над его могилой памятник, и поныне доступный обозрению в Чудовой Луке под Петербургом. Тургенев на многих фотографиях и портретах запечатлен с любимыми борзыми, Чехов хоть и не охотился, но обожал собак и тоже часто снимался с ними (да и любимая его героиня у него — с собачкой). Куприн, Горький, Андреев — кого ни возьми, все с песиками. Самое трогательное из произведений Тургенева — о собаке, и именно Муму сделана у него символом человеческой души. Рассказ-то ведь не такой простой: поколения школьников мучаются над вопросом «Зачем Герасим утопил Муму». Почему он не мог уйти вместе с ней от проклятой барыни?! Ведь сам же в конце концов ушел! А в том и дело, что уйти он мог, только убив что-то в себе, утопив свое, так сказать, муму: неназываемую тайную сущность. Без этого не обретается свобода. Чуть не двадцать лет спустя Тургенев вернулся к той же теме, написав «Собаку» — где собака сделана уже метафорой совести: чуть герой ложится спать, как тут же под кроватью у него что-то начинает урчать, возиться, трясти ушами… Он под кровать со свечкой: никого, и звуки стихли. Он опять спать: урчит, фырчит, ушами машет! Не буду пересказывать эту прелестную историю, достойную Стивена Кинга: настоящий русский триллер, на какие Тургенев был первостатейным мастером. Факт тот, что собака выступала символом всего лучшего, чистого, доброго и надежного. И не зря самое слезное стихотворение в русской литературе — есенинская «Песнь о собаке».

Возобладала иная функция собаки — охранительная, служебная; вместо борзых любимыми героями советской прозы и поэзии сделались овчарки.

Мухтары и Джульбарсы победоносно шествовали из киноленты в киноленту, а пес Никиты Карацупы по кличке Индус наверняка стал бы идеалом для тысяч советских овчарок, если бы они умели читать. Карацупа с Индусом задержали 467 нарушителей (дело было в Гродековском пограничном отряде на Дальнем Востоке). Не знаю, правда, к нам бежали эти нарушители (в качестве диверсантов) или от нас (в качестве эмигрантов), но Карацупа с Индусом тормозили всех.

У всякого советского положительного героя обязательно была собака, за которой он преданно ухаживал в надежде когда-нибудь вместе с нею призваться в армию.

Пес стал до того популярен в качестве национального героя, что свою лучшую, на мой вкус, басню — о двух моделях поведения в заведомо безвыходной ситуации, — Сергей Михалков написал именно о собаках. Если помните, есть у него такой классический текст: «Полкан и Шавка». Волки окружили двух служебных собак. Ясно, что задерут. За волками явное численное преимущество. Полкан наговорил волкам грубостей, а Шавка стала умиляться, ластиться, просить прощения и всячески выслуживать себе жизнь.

Волки, как известно, «на всякий случай раньше Шавку съели». Ну и, само собой, — «У басенки моей простейшая мораль: мне жаль Полкана. Шавки мне не жаль».

Жаль, конечно, всех, но по сути-то Михалков прав: если уж попадаешь в ситуацию, не предполагающую выхода, — нужно хотя бы устроить себе прощальное развлечение, наговорив врагам гадостей. Именно так — героически, нерационально — вели себя все советские положительные собаки. Дело в том, что у собаки инстинкт гораздо сильнее рассудка — преданность пса не знает различий, он одинаково верен злому и доброму хозяину. Именно такая нерассуждающая верность требовалась от советского человека.

Потому что иначе он начал бы задумываться: а так ли хорошо дело, которому я служу? А надо ли любить страну только за то, что я в ней родился? А почему самым лучшим является то, чего я не выбираю? Ну и так далее.

Однако советский человек должен был вести себя уж подлинно как собака — то есть сохранять верность даже и тому, кто двадцать раз себя скомпрометировал. Об этом написал Эдуард Асадов самое пронзительное и самое знаменитое свое стихотворение — «Балладу о рыжей дворняге», которую знали наизусть все школьницы. Помните: «Ведь может быть тело дворняги, а сердце — чистейшей породы».

Признаком чистейшей породы была верность хозяину. Отлично помню наводнявшие прессу в семидесятые годы легенды о собачьей верности: одна собака прошла за хозяином семьсот километров и нашла-таки его в чужом городе, другая третий год воет над местом, где хозяина убили, третья, как мальчик из пантелеевского «Честного слова», сутками сидела там, где ее оставили сторожить давно несуществующий груз… Задача была понятна: мы должны по-собачьи любить родное и по-собачьи не спрашивать, хорошо оно или плохо. Не зря роман Инги Петкевич о советской власти называется «Купание красной суки».

Самым точным произведением о советской власти стал «Белый Бим Черное Ухо» Троепольского. Троепольский до «Бима» написал много колхозной прозы, Тихонов до фильма о «Биме» сыграл Штирлица, но именно эта картина прославила и Троепольского, и постаревшего Тихонова, на чьем счету было штук десять культовых картин. Не могла история о собаке так взволновать общество, если бы не было в ней существенного подтекста. История о пропавшем, потерявшемся, замученном людьми псе говорила не только о кризисе гуманизма в обществе, не только о том, что все озверели, утратили идеалы, разучились сочувствовать друг другу и четверолапым друзьям, — но еще и о том, что все советское находится в серьезном кризисе. Главный символ советской власти вырождался на глазах: вместо бодрого пограничного пса — интеллигентный сеттер, завшивевший, больной, голодный, никому не нужный. Вся советская власть, иногда еще грозно порыкивавшая, давно уже, в сущности, стала превращаться в эту собаку. Помню, как во дни «Норд-Оста» встретилась мне на Пролетарке больная грязная собака, пытавшаяся согреться в подземном переходе, — и я с невыносимой предрассветной тоской подумал: вот так и Россия… Белый Бим с черной меткой — это был готовый символ страны, и вскоре эту собаку добили-таки, приговаривая, что собаке собачья смерть. Или сама она померла — теперь уже неважно. Важно, что без нее стало ненамного лучше.

Потом опубликовали повесть Георгия Владимова «Верный Руслан» — и стало понятно, что даже собака не всегда способна сохранять верность идеологии, когда эта идеология становится вовсе уж людоедской. Два одновременно грянувших издательских залпа — «Руслан» и «Собачье сердце» — доказали, что верность сама по себе ни к чему хорошему не ведет, а собачье обожествление сильнейшего, готовность по его приказу бросаться на кого попало, — вообще сомнительные добродетели. Кошачье мировоззрение возобладало, и собака надолго перестала быть главной героиней эпохи. Стало модно заводить дорогих, элегантных котов.

Продолжалось все это до тех пор, пока во главе страны не оказался человек, любящий собак по-настоящему. Я много раз видел и слышал Путина, но только единожды заметил в его глазах настоящую теплоту.

Это было, когда он по телевизору отвечал на вопрос о своем лабрадоре Кони. Лабрадор Кони — до некоторой степени символ нашей эпохи. Это не очень большая и не слишком агрессивная собака, не питбуль какой-нибудь и не бультерьер; она хороша не только для охоты, но и для игры; она не самец, а самка. То есть это собака с максимально, так сказать, человеческим лицом; возвращение собачьих добродетелей в самой мягкой, подчеркнуто неагрессивной форме. Но поворот обозначен. Она собака. Черного кобеля не отмоешь добела, говорит веселый русский мужичок; собаку не загримируешь ни под кого — лает.

Главная задача собаки — служить. Даже если заводят ее исключительно для развлечения.

…Сам я завел собаку в 1997 году, и вот при каких обстоятельствах. Мы с женой и дочерью возвращались из Парка культуры, где умудрились прокатать на аттракционах и проесть почти все деньги, бывшие у нас с собой. У жены случайно осталась в кошельке двадцатидолларовая бумажка. В метро продавали щенка лайки — удивительно красивого, примерно двухмесячного, с умными глазками. Этими умными глазками щенок так на нас смотрел, что мы выложили последнюю двадцатку (как раз за сто рублей щенка и отдавали). Нам сказали, что это мальчик, и мы немедленно назвали его Кингом, в честь любимого автора.

По дороге я зашел к матери — она живет в соседнем доме. Вообще-то она никогда не была замечена в особенной любви к собакам и в бытность мою ребенком не разрешала мне взять щенка невзирая на все мои сопли и вопли. Теперь же она вдруг пришла в восторг и вспомнила, что точно такая же лайка по кличке Багира, Багирулища, была у нее в детстве, когда мой дед — майор Советской Армии — после войны служил в Выборге. Мать принялась кормить животное, щекотать его, обнаружила даже, что оно на самом деле девочка, — ее тут же переименовали в Кингу, — и заявила, что берет собаку себе: «Вы не сможете за ней ухаживать!» Так единственная собака, которую я завел, оказалась не совсем моей. И вот какую вещь я заметил: появление собаки в доме повлияло на мать очень положительно! Она даже мне стала больше прощать. Она явно стала веселее. И как бы она ни радовалась, смывшись от семьи на лето в санаторий, — по собаке она тоскует страстно, расспрашивая главным образом о ней и уж только потом о внуках. Оно и понятно: с внуками мы как-нибудь справимся, они и сами не дураки, а собака требует ухода.

То есть я понял главное: наличие собаки действительно делает человека… ну, ответственнее, что ли, и при этом мягче. Все мы любим людей свободомыслящих и легкомысленных, но предпочитаем иметь дело с человеком долга. И если этот долг не превращает нас в животных — он делает из нас людей; надо только дозировать его. Делать это, в общем, несложно.

Чтобы не любить всей страной навязанного Руслана, Джульбарса или Мухтара, достаточно каждому завести свою собаку. Хотя бы внутреннюю.

Чтобы нам не навязывались добродетели вроде верности и чести — лучше выдрессировать их в себе самому. И это лучший совет, который я могу дать в канун года собаки всем, у кого почему-либо еще нет собаки.

15 декабря 2005 года,

№ 235(24280)