Отставка определяет истинный вес политика

Отставка определяет истинный вес политика

В судьбе всякого политика, покидающего высокий пост, этот момент неизбежно становится одной из узловых вех его биографии. Особенно если после этого политик превращается из сторонника правящего режима в оппозиционера.

«После этого», разумеется, не означает «вследствие этого». Именно такова позиция Касьянова: Михаил Михайлович не упускает возможности напомнить, что в оппозицию он перешел не сразу и уж точно не от обиды на президента Путина за внезапную отставку. Но общественное мнение устроено так, что изменить его бывает крайне сложно.

В биографии предыдущего российского политического инсургента Бориса Ельцина есть поучительная история про то, как началась его опала. Причиной ее стало злополучное выступление Ельцина на Пленуме ЦК КПСС в октябре 1987 года, когда он осмелился чуть-чуть покритиковать «генеральную линию» партии и за это получил по полной программе. На самом деле речь, которая стоила Ельцину места первого секретаря Московского горкома КПСС и кандидата в члены Политбюро ЦК, производила удручающее впечатление своей беспомощностью. Какие-то общие слова, намеки, полунамеки; ничего по-настоящему острого, жесткого, конфликтного в выступлении не было.

Когда ближайшие помощники Ельцина прочитали выступление шефа, то руками развели от досады: и вот за это — в отставку? Потом решили (кстати, по-моему, даже не посоветовавшись с Борисом Николаевичем): погибать, так с музыкой! Один из сподвижников Ельцина Михаил Полторанин, в то время главный редактор «Московской правды», сочинил совершенно другую речь, которая в действительности никогда не произносилась. Но через несколько дней она вовсю гуляла в списках по Москве.

В той придуманной речи было сказано обо всем, о чем люди с недовольством говорили на улицах и дома на кухнях, что копилось и вызывало раздражение. Бесконечные выступления Горбачева, успевшего порядком утомить публику своим нравоучительным многословием на фоне отсутствия реальных перемен в жизни людей. Километровые очереди за водкой. Неловкая и непривычная публичная активность Раисы Максимовны. Версия о том, что тогдашняя первая леди якобы пыталась вмешиваться в работу первого секретаря столичного горкома, который публично пожаловался на это Пленуму и был за это наказан, попала в точку, как биллиардный шар в лузу. Популярность Ельцина стала расти как на дрожжах, он вернулся в политику, став народным любимцем и трибуном. Когда в Политбюро опомнились — а для этого, смешно сказать, понадобилось целых два года — и напечатали в партийном журнале подлинную стенограмму выступления, никого уже не интересовало, что было на самом деле. Народ уже наизусть знал совершенно другой, апокрифический текст.

Миф о том, как Ельцин — и один в поле воин — с открытым забралом обрушился с критикой на самого Горбачева, жил своей отдельной жизнью, продолжая работать на рейтинг будущего президента России. Возможно, это был первый в нашей современной истории по-на- стоящему удачный опыт применения пресловутых PR-технологий в политической борьбе.

Я вспоминаю это так подробно потому, что и в 2004 году власть допустила ошибку, которой Касьянов мог воспользоваться. Неожиданная отставка вполне лояльного, а главное — весьма успешного, премьер-министра была объяснена Путиным предельно невнятно и неубедительно. Другие высшие чиновники при увольнении всегда получали взамен новое назначение и государственную награду. Замечу, что Касьянов, который долгие годы верой и правдой служил Отечеству и сделал действительно немало, не получил ни одной государственной награды не только после отставки, но и вообще в течение всей своей продолжительной карьеры.

Спустя год после увольнения Касьянов объявил, что начинает оппозиционную политическую деятельность. На мой взгляд, он тогда должен был откровенно рассказать людям о причинах и обстоятельствах своей отставки. Но весной 2005 года он не захотел, а точнее — не сумел это сделать. И мне понятно почему.

Для этого нужно было перешагнуть через определенные правила аппаратного этикета, номенклатурной этики и т. п. Согласно этим неписаным законам, чиновник не должен комментировать свою отставку. Политик — обязан.

Процесс превращения Касьянова из чиновника в политика шел медленно и трудно. Но все же, как говорится, лучше поздно, чем никогда.

И лишь спустя пять лет Михаил Михайлович впервые подробно говорит о том, какие события предшествовали его отставке, как она была обставлена и что случилось потом.

Первые три с половиной года моей работы на посту премьер-министра я верил, что мы, Владимир Путин и я, разделяем одни и те же демократические ценности, одинаково видим будущее России. И делаем все в основном правильно. Да и сегодня я думаю, что все было правильно, за исключением трех-четырех вещей, о которых я сожалею.

Пожалуйста, чуть подробнее, о чем именно?

Обо всем, что произошло с НТВ и ТВ-6. Сейчас понятно, что когда погибло НТВ, кончилось независимое телевидение в России.

Другая, очевидная, с точки зрения сегодняшнего дня, ошибка: изменив временно пропорции распределения доходов между федеральным бюджетом и бюджетами регионов, через год, максимум через два, необходимо было восстановить статус-кво. Я этого не сделал. Когда-то соотношение доходов было 50 на 50. Мы сделали 52 на 48; бюджет федеральный стал получать больше за счет доходной базы регионов. Но мы это сделали как временную меру для стабилизации госфинансов. На тот момент эта мера была правильная.

Но потом, после моего ухода, правительство вошло во вкус и сейчас пропорция вообще уродливо перекошена в пользу федерального центра. Это привело к обескровливанию региональных бюджетов. Более того — сработал «принцип домино» Регионы стали забирать средства из бюджетов органов местного самоуправления.

Можно назвать еще две-три ошибки, но, тем не менее, повторяю: мне казалось, что мы с Владимиром Путиным — соратники, строим, пусть не без ошибок, демократическое государство с рыночной экономикой.

Простите, но неужели вас не насторожила история с «Норд-Остом» — задолго до весны 2003 года?

Насторожила.

Известно, что вы единственный на заседании Совета безопасности выступили против штурма Театрального центра на Дубровке. Это правда?

Когда вечером 23 октября 2002 года террористы взяли в заложники больше 8оо человек, члены Совета безопасности собрались на срочное совещание у президента. Силовики сразу же предложили штурмовать здание: переговоры исключены, никаких уступок боевикам, все равно жертв не избежать. Я резко возразил: ни в коем случае нельзя сразу применять жесткие меры, необходимо вести переговоры. Главное — избежать человеческих жертв.

Не потому ли президент тут же выслал вас из Москвы, отправив вместо себя на саммит АТЭС в Мексику? Тем самым он исключил из процесса принятия решения человека, который сразу же проявил себя противником силовых действий.

Но в той ситуации Путину действительно никак нельзя было уезжать из Москвы.

Согласен. Тем более что у многих в памяти была еще свежа история с «Курском» когда президент не сориентировался, вовремя не прервал отпуск на море. А в это время гибли люди… Но ведь и вам, премьер-министру, тоже было уместнее оставаться в столице. Вместо президента в Мексику в такой чрезвычайной ситуации вполне мог поехать министр иностранных дел Игорь Иванов.

Все же саммит АТЭС — это встреча глав государств и правительств. Министров вместо них там не бывает.

Но вы по-своему правы, «некие крены политики» уже были, но предчувствие беды у многих появилось лишь после памятной стычки Путина с Ходорковским, поднявшим тему коррупции в высших эшелонах власти.

Тогда, сразу по завершении встречи с РСПП, я вместе с Путиным зашел к нему в кабинет и, как мне казалось, весьма деликатным образом стал ему объяснять, что Ходорковский, высветив на заседании тему очевидно сомнительных крупных сделок с участием госструктур, был абсолютно прав. Я был уверен, что президент просто не знаком с этой темой или его неверно информировали.

Но когда в ответ я услышал жесткую реакцию с просьбой не защищать олигархов и совершенно безапелляционное утверждение о важности той самой сомнительной сделки «Роснефти», да еще со знанием неизвестных мне деталей, то понял, что все уже зашло в другую сторону. Глубже, чем я мог предположить.

В июле 2003 года, после ареста Платона Лебедева, вы стали публично критиковать правоохранительные органы.

Я дважды выступил с заявлениями в прессе, что нельзя арестовывать предпринимателей по подозрению в экономических преступлениях, что все это плохо отражается на имидже страны и настроениях инвесторов, на экономике в целом. Тем более что и тогда, и сейчас всем ясно — оснований для ареста Лебедева и Ходорковского, а потом и обвинительного приговора в их отношении не было.

Я несколько раз разговаривал с Путиным по поводу Лебедева, и тот как бы дал понять, что его освободят под подписку о невыезде. После этого мне как-то и в голову не приходило, что все пойдет по жесткому сценарию. Потом, пытаясь установить диалог между Ходорковским и президентом, я еще несколько раз говорил с Путиным. Пытался убедить его в неприемлемости происходящего.

Путин каждый раз уходил от разговора, но потом сказал, что, мол, они (имея в виду Ходорковского и других владельцев ЮКОСа) финансируют не только «Яблоко» и СПС, которые он (Путин) позволил им финансировать, но еще и коммунистов.

Я ничего не сказал в ответ, поскольку был крайне удивлен. Я и не подозревал тогда, что разрешенная законом финансовая поддержка политических партий должна быть еще одобрена президентом в конфиденциальном порядке. Сомнений в истинных мотивах происходящего у меня больше не осталось. Я понял: дело плохо. Но даже в последний раз встречаясь с Ходорковским за несколько дней до его поездки по Сибири, я не мог себе представить, что он вернется из нее уже арестантом.

Получается, что для президента было главным в тот момент наказать Ходорковского за нарушение договоренностей о том, чтобы бизнес был вне политики. Ведь не только с вами у Путина был контракт о невмешательстве в политические дела. Насколько я знаю, у него была такого же рода «конвенция» с крупными предпринимателями уровня Ходорковского. Между собой олигархи называли это соглашение «шашлычным пактом» потому что заключено оно было на даче у Путина за шашлыками. Тогда президент пообещал ключевым бизнесменам, что власть не будет вмешиваться в их дела и гарантирует сохранность их собственности. А они взамен не должны вмешиваться в политику, пока их об этом не попросят (кстати, сбрасываться деньгами просят часто, но только на те проекты, на которые укажет Кремль). Вот только не знаю, был ли на тех шашлыках Михаил Борисович.

Кстати, хочу вас спросить про знаменитое выступление Путина по телевидению на следующий день после ареста Ходорковского: «Прекратить истерику!» Это он к кому обращался?

Тогда из известных людей только двое публично осудили арест Ходорковского: Анатолий Чубайс и я. Очевидно, что Путин обращался к нам и ко всей стране: не вздумайте вмешиваться!

И что было потом?

А потом, через два дня, я поехал в командировку на Северный Кавказ, в Нальчик, и при встрече с прессой вновь однозначно осудил арест Михаила Ходорковского. Думаю, что тогда Путин воспринял это как прямой выпад уже против себя самого.

К этому моменту ваши отношения стали, по-видимому, напряженными.

Натянутость, заметная для членов правительства, безусловно, существовала, но публично все выглядело нормально. К тому времени я уже иначе смотрел на другие разногласия между нами, например, на сопротивление Путина моим попыткам начать реформу газовой отрасли. Об этом я уже рассказывал.

Да уж, если суммировать все, что мы обсудили, тут и без «Газпрома» получается весьма длинный список: ЮКОС, арест Ходорковского, «Норд-Ост», разгром старого НТВ, странная история с внешним долгом, неприятный эпизод с отставкой Аксененко…

Но тогда мне все еще казалось, что это всего лишь сбои, ошибки, и их можно исправить. А может, я просто себя успокаивал, не хотел верить, что процессы приобретают необратимый характер, что президент более не заинтересован в демократических преобразованиях, в либеральных реформах, направленных на повышение конкуренции, на диверсификацию экономики.

Кажется, осенью 2003 года новых реформ ваше правительство уже не инициировало.

Не скрою, я чувствовал, что после ареста Лебедева, а затем и истории с Ходорковским у моих коллег из правительства поубавилось энтузиазма в отношении проведения реформ. Все восприняли это как сигнал, что либеральные преобразования будут сворачиваться. Кудрин, Греф, другие министры пребывали в угрюмом настроении, были морально подавлены. Темпы проведения уже намеченных реформ стали падать. Мне приходилось не то чтобы подгонять, но активизировать членов правительства.

Но, несмотря ни на что, мы той осенью тоже многое сделали. Например, страхование вкладов в банках: теперь накопления граждан защищены. Либерализация валютного регулирования: был снят огромный массив требований валютного контроля, мешавший людям и бизнесу нормально жить и работать. В частности, граждане и компании получили возможность открывать счета за рубежом, свободно осуществлять переводы. Создание Стабилизационного фонда: теперь правительству есть чем финансировать почему-то возникший огромный дефицит бюджета. Административная реформа, как я уже говорил, была практически готова.

Но тут наступил декабрь 2003 года, когда очередные выборы в Госдуму обернулись для демократических партий полной катастрофой.

Это правда. Во-первых, ни СПС, ни «Яблоко» в парламент не прошли, не преодолев 5-процентный барьер, а «Единая Россия», напротив, получила в Думе конституционное большинство. Это стало важным сигналом обществу о намерениях верховной власти централизовать управление Госдумой, то есть встроить парламент в вертикаль.

Во-вторых, началась президентская предвыборная кампания и одновременно сжатие политического пространства. Жириновский и Зюганов, почуяв, куда дует ветер, выдвигаться не стали, вместо себя для галочки поставили охранника Малышкина и животновода Харитонова. СПС и Яблоко отказались от участия в кампании. Объединяться они, как всегда, не хотели, да и, по-видимому, не могли.

Борис Немцов, да и не только он, уговаривал Владимира Рыжкова выдвинуться в президенты в качестве единого кандидата от демократических сил, чтобы они были представлены на выборах. Сам Рыжков, безусловно, имел тогда определенные стартовые преимущества перед остальными политиками демократического направления. Он не был членом провалившихся на выборах СПС и «Яблока», более того — сумел-таки попасть в парламент (в 2003 году 225 депутатов Госдумы из 450 в последний раз избирали по одномандатным округам, что оставляло представителям оппозиции шанс побороться за депутатские мандаты). Конечно, победить на президентских выборах Рыжкову едва ли удалось бы, но он мог показать неплохой результат, консолидировав демократически настроенный электорат.

Но Рыжков стал отказываться, дескать, есть гораздо лучший кандидат — президент Чувашии Николай Федоров, опытный политик, в прошлом известный своими демократическими взглядами, смелостью и принципиальностью. Например, он единственный демонстративно остался сидеть, когда в зале заседаний Совета Федерации зазвучал вновь восстановленный в своих правах сталинский гимн. Немцов с Рыжковым полетели в Чебоксары уговаривать Федорова. Но он тоже сказал: «Нет»… Думаю, к тому времени работа на посту президента родной республики ему была гораздо интереснее и важнее. Вслед за Федоровым снова наотрез отказался и Рыжков, на этот раз мотивируя своей молодостью: мол, мне еще рано в президенты, вот через четыре года будет в самый раз. То ли испугался, то ли действительно верил в то, что говорил. В итоге единственным мужчиной среди оппозиционных политиков на тот момент оказалась Хакамада.

Ирина тогда нашла в себе мужество вступить в борьбу за президентское кресло. Но ни СПС, ни «Яблоко» не решились ее поддержать. И ей пришлось войти в кампанию самостоятельно, как независимому кандидату.

Справедливости ради нужно здесь рассказать еще одну историю, Политики, общественные деятели, журналисты, выступавшие за консолидацию разрозненных сил демократической оппозиции, предприняли тогда попытку объединения, чтобы к следующим президентским и парламентским выборам выступить единым фронтом. Для этого был создан «Комитет-2008», куда входил и ваш покорный слуга. Но и внутри этой организации очень скоро развернулась борьба за первенство, начались споры и склоки вокруг того, кто больший демократ, а кто меньший, кто с кем должен объединяться, а кто не должен. В общем, все потонуло в обычных внутривидовых демократических «разборках».

Конечно, изменение политической атмосферы, осознание новых реалий влияло на настроение всех, кому небезразлично, что происходит в стране.

В начале января 2004 года я дал интервью газете «Ведомости», где еще раз осудил действия правоохранителей в отношении ЮКОСа и Ходорковского. В ответ на это разозленный Путин устроил принудительное «погружение» членов Совбеза в дело Ходорковского — Лебедева.

Что еще за погружение?

После завершения очередного субботнего совещания с членами Совбеза президент поручил генпрокурору Устинову зачитать все имеющиеся обвинения. По-видимому, он считал, что министры проникнутся пониманием и ни у кого не будет и капли сомнения, что я мог быть в чем-то прав в своей критике.

Устинов монотонно зачитывал страницу за страницей в течение, по-моему, часа, может быть, полутора. Совбезовцы, не очень понимая, зачем это все делается, сидели, не шевелясь, с каменными лицами. Я один время от времени не сдерживал улыбку, реагируя на всякого рода несуразицы и очевидные выдумки.

Все это время Путин внимательно следил за реакцией присутствующих. А реакции было только две: мои ухмылки и каменные лица остальных членов Совбеза. Вопросов, разумеется, ни у кого не было, комментариев тоже. Так молчаливо все и разошлись.

Как это напоминает эпизод, который произошел со мной и моим коллегами по «старому».

НТВ в январе 2001 года! В то время мы попали под нешуточное давление. Наш бывший гендиректор Добродеев, сбежавший с НТВ еще в начале 2000 года, когда над телекомпанией только начинали собираться тучки, и за это вознагражденный должностью руководителя ВГТРК, названивал прежним подчиненным, уговаривая их поскорее бросать НТВ и переходить к нему на работу: «все равно вас рано или поздно разгонят…» Некоторые поддавались на уговоры. Можете себе представить, какую атмосферу это создавало в коллективе! Потом нас стали одного за другим вызывать в Генпрокуратуру на допросы. Меня, например, вызвали в связи с тем, что четыре года назад в программе «Итоги» я показал кадры, снятые скрытой камерой, на которых один высокопоставленный кремлевский чиновник встречается за границей с темными личностями, членами измайловской организованной преступной группировки.

И вот спустя четыре года, как раз в самый разгар борьбы Кремля за контроль над НТВ, этот чиновник вдруг об этом вспомнил, решил оскорбиться и подал жалобу в Генпрокуратуру на вторжение в его частную жизнь. В один прекрасный день к следователям вызывают Татьяну Миткову, причем делают это громко, публично — не просто повестку присылают, а дают утечку в СМИ: завтра в Генпрокуратуре ожидают на допрос знаменитую телеведущую. Впоследствии выяснилось, что Митковой собирались — хотите верьте, хотите нет — предъявить обвинение в том, что она якобы угрожала физической расправой соседу по дому, который затопил ее квартиру, а потом отказывался возместить ущерб. Тут мы окончательно не выдержали и решили устроить демонстрацию протеста: все мало- мальски известные журналисты НТВ объявили, что назавтра пойдут в прокуратуру вместе с Митковой — забирайте всех сразу. Собрались утром возле Главного следственного управления Генпрокуратуры, которое тогда находилось в Благовещенском переулке неподалеку от Пушкинской площади, подогнали туда спутниковую тарелку, чтобы репортаж о нашей акции выдать в новостях в прямом эфире. Набежала толпа журналистов других СМИ, стали брать у нас интервью. Светлана Сорокина, глядя в объективы телекамер, обратилась прямо к Путину: «Зачем же вы, Владимир Владимирович, руками прокуратуры с журналистами воюете?» Не ручаюсь за точность цитаты, но смысл был примерно такой. И еще Светлана, кажется, добавила — по праву землячки президента — что раньше, когда она знала Путина в Питере, за ним такого не водилось.

Наконец все мы двинулись к входу в прокуратуру. Вдруг адвокат Митковой получает на мобильный звонок от следователя: извините, уважаемые, ради бога и все такое прочее, не- увязочка вышла, недоразумение. Не надо к нам приходить, просто нам от Татьяны Ростиславовны по одному дельцу надо было чисто формальные объяснения получить. Ничего срочного, мы сами в Останкино приедем в любое удобное время. Словом, включили задний ход. А не успели мы вернуться в телецентр, прибегает помощник Сорокиной с вытаращенными глазами: «Светлана Иннокентьевна, вам из приемной Путина звонили, просили срочно перезвонить». Судя по всему, Владимир Владимирович либо сам услышал, как Сорокина обращается к нему по телевизору, либо кто-то ему доложил, и решил эту ситуацию купировать. Сорокина тогда была слишком яркой телезвездой., причем с безупречной репутацией защитницы справедливости.

Короче, Сорокина позвонила Путину, он взял трубку, начал деланно журить ее за то, что она к нему через экран обращается. Нет чтобы по старой дружбе позвонить или в гости зайти и обо всем поговорить. Она Путину в ответ: мол, не приглашаете. Слово за слово, и через день мы — человек десять ведущих журналистов НТВ — отправились в Кремль на встречу с Путиным.

Поначалу он встретил нас довольно радушно и тут же решил ознакомить с подробнейшей справкой о «злодеяниях» владельца НТВ Владимира Гусинского, которую подготовил ему генпрокурор Устинов. Наверное, с полчаса Путин вслух читал нам эту бумагу, написанную ужасающе корявым специфическим прокурорским языком. В ней было перепутано все, что можно, одна небылица нагромождена на другую, правда перемешивалась с полуправдой, а полуправда с откровенной ложью. Все в точности как в той истории, которую вы только что рассказали.

Поскольку люди мы подкованные, стали тут же аргументированно возражать: «Это все неправда, вас, Владимир Владимирович, специально дезинформируют, вводят в заблуждение». У Путина наши доводы явно вызвали раздражение: ах, они еще осмеливаются со мной спорить! Его тон тут же изменился на жесткий и недружелюбный, и мы поняли, что в будущем нас ничего хорошего не ждет. И были правы — в апреле большинство участников той встречи вынуждены были уйти с НТВ, а со временем — вообще с телевидения. Вот такая история. В ней, на мой взгляд, сконцентрировалось очень многое.

Вернемся в начало 2004 года. Что происходило в правительстве после выборов в Думу?

Мы делали рутинные январские дела: подводили итоги ушедшего года, уточняли весенний план реформ, обсуждали запуск исполнения нового бюджета и выдвижение кандидатур представителей государства в акционерных обществах с госучастием. Весьма неожиданно новый глава президентской администрации Дмитрий Медведев начал направлять в правительство письма с предложениями о массовом выдвижении в советы директоров разных компаний работников администрации: Игоря Сечина, Виктора Иванова, Владислава Суркова, себя, а также других чиновников рангом пониже. Я категорически выступил против такой постановки вопроса, в корне противоречившей позиции правительства.

Но ведь и раньше чиновники участвовали в управлении коммерческими предприятиями с государственным участием?

Участвовали, но это были члены правительства или их заместители, имевшие непосредственное отношение к тому или иному сектору экономики. Признаюсь, даже такое положение дел было не очень правильным. Но мы в правительстве смотрели на это как на временную меру: в будущем правительственных чиновников должны были постепенно заменить независимые директора, работающие по контракту. А тут — работники администрации, то есть советники президента, не имеющие никакого отношения к промышленности и конкретным предприятиям.

Разумеется, все понимали, что это делается по указанию Путина, хотя никаких поручений он правительству на этот счет не давал.

Для меня стало очевидным, что президент неуклонно дрейфует от либеральных подходов к командным механизмам воздействия на экономику.

Я подписал необходимые инструкции по выдвижению госпредставителей без учета предложений Медведева и уехал, как и было запланировано, на десять дней в отпуск в Австрию по приглашению канцлера Вольфганга Шюсселя кататься с ним на лыжах.

Через три дня звонит мне Владимир Путин и говорит, что Медведев жалуется ему на руководителя правительственного аппарата Мерзликина, который не учел предложения администрации в документах, подписанных мною перед отъездом. Я пояснил, что Мерзликин тут ни при чем, и еще раз высказал Путину принципиальную позицию правительства по поводу госпредставителей в акционерных обществах, изложенную неделей раньше Медведеву. Ну, и как вы, наверное, догадываетесь, разозленный президент дал мне команду всех включить.

Не секрет, что тогда к вам в Австрию приезжал лидер СПС Борис Немцов. Но лыжи — это лишь прикрытие, а главное было — обсудить политическую ситуацию в стране и планы на будущее. Так ли это?

Действительно, Борис приезжал с женой на полтора дня. Он тогда уже сложил с себя полномочия лидера СПС и очень переживал за поражение партии на выборах.

Мы с ним все же покатались на лыжах, но большую часть времени посвятили разговорам о политике. Разумеется, он, как и я, ощущал, как сжимается политическое пространство и пытался спрогнозировать развитие ситуации.

Борис убеждал меня, что, учитывая мою очевидную публичную позицию, я не «жилец» на посту премьера, и предлагал мне возглавить СПС. Он считал, что это дало бы новое «дыхание» партии и нейтрализовало бы меняющуюся политическую ситуацию. Конечно, мы обсуждали также ход предвыборной президентской кампании.

По-моему, это была не самая плохая идея — вам пойти в СПС. Почему вы не согласились? Неужели вам не было очевидно, что объем разногласий с президентом уже достиг критической массы? Почему вы сами не ушли в отставку?

Хотя в тот момент у меня уже созрело решение после выборов уйти из правительства, я по-прежнему полагал, что общий вектор развития страны при этом остается прежним. Если бы я инициировал свою отставку, а значит, отставку всего правительства, то это неизбежно привело бы к политическому кризису в стране во время предвыборной президентской кампании. Я тогда не считал, что накопившиеся между мной и президентом противоречия являются достаточным основанием для такого серьезного политического шага. Поэтому я планировал уйти спокойно по истечении конституционного срока — в мае 2004 года. Я думал о ровном уходе, после чего намеревался заняться частным бизнесом, а не политической деятельностью.

А еще ведь была нашумевшая история, когда в феврале 2004 года «Газпром» отключил газ Белоруссии, хотя вы просили Миллера этого не делать?

Я не просил, а приказал. Сказал примерно следующее: «Правительство — высший орган исполнительной власти в государстве. Я представитель государства — главного акционера „Газпрома“. Поэтому я вам от имени Правительства Российской Федерации объявляю: государство приняло решение — газ Белоруссии не отключать». И еще добавил, что президент в курсе моей позиции.

Когда же утром стало известно, что газ все- таки отключили, я спросил у Миллера: «Почему не исполнили?» Он ответил: «Команду дал президент».

Я звоню президенту и спрашиваю: «В чем дело? Почему так?» В ответ слышу: «А Лукашенко не подписал контракт».

Разговор продолжился на ближайшем совещании членов Совбеза, причем на повышенных тонах. На заседании я с возмущением объявил: «Это абсолютно неправильное решение. Хочу, чтобы все знали: я категорически против. В Минске минус 25. Промышленность сейчас встанет — металлургическая, стекольная, другие отрасли, где технология непрерывного цикла — все рухнет. Значит, все заводы нужно будет перестраивать. Продукцию этих заводов, между прочим, мы потребляем. Мы что, хотим угробить союзную страну?»

Путин в ответ заявляет: «Лукашенко нас не уважает, контракта нет до сих пор…» Я говорю: «Да и плевать. Какой контракт?! Это же не формалистика. Это же люди!»

Мою сторону, пусть и осторожно — «да, есть вопросы» — занял министр иностранных дел Игорь Иванов.

Путин, видимо, почувствовав, что за столом есть люди, готовые как-то поддержать мою позицию, встал и резко объявил: «Все, прекратили споры, завершили совещание!» Что-то еще сказал мне, я — ему. Совбезовцы от нашей перепалки просто под стол сползли от ужаса…

Получается, что тогда вы невольно выступили защитником «батьки» которого Владимир Владимирович, говорят, очень недолюбливает.

Но в тот момент меня меньше всего волновало, что подумает Владимир Владимирович. Для меня было принципиально важно, что отключение поставок газа в разгар зимы может привести фактически к техногенной катастрофе. Александра Григорьевича же я всегда прагматически воспринимал как данность: вот есть Белоруссия, которая должна быть нашим другом и партнером. А у нее временные проблемы. У нее вот такой президент. Другого там нет, значит, пока надо вести дела с этим.

Но согласитесь: такой президент укрепился у власти в значительной мере благодаря нашему невмешательству и даже попустительству, ведь мы закрывали глаза на диктаторские замашки Лукашенко. Возможно, сейчас нам хотелось бы иметь более вменяемого и договороспособного партнера, Но изменить уже ничего не можем: мы своими руками создали ситуацию в Белоруссии.

Хотя внешняя политика — это конституционная прерогатива прежде всего президента, не хочу снимать с себя ответственность за ошибки. Конечно, у нас было предостаточно рычагов воздействия на режим Лукашенко, мы могли «очеловечить» его. Многого можно было добиться благодаря экономической интеграции. Прежде всего — за счет введения единой валюты. В один момент мы с Лукашенко фактически уже договорились, что будет один эмиссионный центр в Москве, а российский рубль станет единой валютой Союзного государства. Мы разработали двусторонний план экономической поддержки Белоруссии на переходный период. Если бы этот план был реализован, то буквально через три месяца, правда, тяжелых для белорусов, Белоруссия сравнялась бы с Российской Федерацией и по уровню цен, и по платежеспособности населения, и по другим показателям.

Но потом Лукашенко все спустил на тормозах. Он понял, что если будет введена единая валюта, то он утратит возможность включать, когда надо, печатный станок, а когда надо — искусственно сдерживать цены, и в результате его власть серьезно ослабнет. В самый последний момент перед началом российско-бело- русского саммита в Москве, когда все соглашения были готовы к подписанию, Лукашенко объявил, что по поводу введения единой валюты нужно еще подумать и тому подобное. С тех пор в области экономической интеграции с Белоруссией мы никуда не продвинулись.

Раз уж мы об этом заговорили, не кажется ли вам, что результат пятнадцати лет заигрывания России с Лукашенко — полный ноль? Сколько всего прощали Лукашенко, сколько помогали ему, надеясь добиться объединения России и Белоруссии в Союзное государство! «Батька» в Кремле поднимал за это тост, а потом (этаким жестом гуляки-офицера) бил хрустальный бокал об пол. А сегодня, после того как столько посуды побито, белорусский президент начинает понемногу разворачиваться на Запад. Не удивлюсь, что, если Россия попытается как-то повлиять на «батьку» и подтолкнуть интеграционные процессы, Александр Григорьевич раньше оппозиции выведет на улицы Минска стотысячную демонстрацию под лозунгом: «Кремль, руки прочь от независимой Белоруссии!»

Думаю, вы не преувеличиваете. На Лукашенко произвела большое впечатление война России с Грузией. Как сильный и опытный политик, для которого власть — превыше всего, он испугался, что с ним могут разобраться так же, как с Саакашвили. И тут же стал разворачиваться лицом к Европе. Выпустил на свободу несколько политзаключенных, сделал ряд послаблений оппозиции. Брюссель послал ответный сигнал — снял запрет на въезд белорусских руководителей в ЕС, пригласил Белоруссию в «Восточное партнерство». Буду рад за белорусов, если Лукашенко и дальше пойдет по этому пути. Правда, верится в это слабо…

Александр Григорьевич настолько большой оппортунист, что способен на все.

Будет смешно, если благодаря оппортунизму и прагматизму Лукашенко граждане Белоруссии раньше нас вернут себе политические права и свободы.

В любом случае после того столкновения с Путиным по вопросу поставок газа в Белоруссию вас, видимо не должны были застать врасплох «оргвыводы» которые президент сделал через неделю.

Повторяю, у меня не было никаких сомнений, что я уйду в отставку в мае, когда это будет гораздо спокойнее и технологичнее. Ведь по закону правительство автоматически слагает полномочия перед вновь избранным президентом. К тому же примерно за полгода до президентских выборов я для себя уже определился: вне зависимости от решения Путина надо уходить, слишком много разногласий возникло между нами в последнее время. Нормально вместе работать уже нельзя, по крайней мере я этого больше не хотел.

Вы так говорите, как будто оставаться премьером или нет — было ваше решение. Ведь все считали, что вы — это ельцинское наследие, и освободиться от него естественно. Почему вы решили, что Путин хотел вас видеть на этом посту и дальше?

Дважды, в 2001 и 2002 годах, у нас с Владимиром Путиным были на эту тему разговоры по его инициативе. Тогда он мне говорил, что если и дальше у нас все будет идти нормально, то мы продолжим нашу совместную работу. И мы даже предварительно обсуждали пакет реформ на второй президентский срок. Но это было до всех конфликтов, после которых я уже исключал возможность продолжить работу во главе правительства.

Насколько я понимаю, вы были морально готовы к отставке?

Да. Но не 24 февраля. Это было вне всякой логики. Я считал, что нормы политической жизни должны соблюдаться, отставка правительства — это вообще-то ЧП, в стране же не произошло ничего экстраординарного, что заставило бы прибегнуть к этой чрезвычайной мере.

Ходили самые разные версии о причинах вашей отставки. Некоторые аналитики полагали, что это решение было принято давно, но увольнять вас раньше времени не хотели, опасаясь, что оппозиция может поднять вас на щит и превратить в опаснейшего конкурента Путину на президентских выборах. Поэтому уволили через несколько дней после того, как закончилась регистрация кандидатов в президенты.

Но есть и другая версия. Когда вы с Немцовым катались на лыжах и вели политические дискуссии в Австрии, спецслужбы доложили президенту, будто вы обсуждали антипутинский переворот. Замысел якобы был примерно такой: конкуренции на президентских выборах в марте 2004 года не предвидится, интриги никакой нет, победа Путина предрешена. Соответственно, из-за слабого интереса избирателей явка может оказаться ниже 50 процентов. Выборы будут объявлены несостоявшимися, а через три месяца, примерно в середине июня, состоятся повторные выборы. Полномочия же Путина истекают 7 мая. Значит, между 7 мая и серединой июня, в соответствии с Конституцией, временно исполнять обязанности президента будет премьер-министр Касьянов. Вот тут-то он и развернется — и победы на повторных выборах Путину не видать…

В общем, как я слышал минимум из трех заслуживающих доверия источников, все было красочно и детально расписано в папочке, которую спецслужбы положили на стол Путину.

В досье также содержалась настоятельная рекомендация срочно отправить правительство в отставку, дабы в принципе исключить возможность такого сценария. Где тут правда?

Когда Путин объявил мне об отставке, он ничего такого не говорил. Но уже вечером того дня мне подробно рассказали эту же самую историю люди, обладавшие серьезной информацией о настроении и мотивациях главы государства. Они убедили меня, что это и есть истинная причина отставки. Еще мне сказали, будто бы к тому донесению в папочке прилагались расшифровки наших с Немцовым разговоров, где мы якобы обсуждаем сценарий, как будут сниматься с выборов Хакамада, Харитонов, Глазьев, Малышкин, а в результате останутся только Путин и Миронов.

Я сразу вспомнил, как накануне, 23 февраля, был вместе с другими руководителями на праздничном концерте в Кремле. Президент в тот вечер вел себя как-то необычно. В перерыве все больше по углам о чем-то шептался с Патрушевым, избегая остальных. На следующий день, 24-го, Путин вдруг отменил традиционное совещание с членами правительства и попросил меня приехать одного. Я тогда еще с Константином Мерзликиным, начальником правительственного аппарата, поспорил: «Точно будет или замена кого-то из силовиков, или отставка правительства». Я больше склонялся к последней версии и оказался прав.

Как это было?

Президент заявил, что по Конституции он имеет право отправить премьера в отставку. Я не возражал. При этом Путин старался не пересекаться со мной взглядом, было заметно, что он нервничает, с трудом подбирает слова. Президент продолжил: «Я решил воспользоваться этим правом» Я повторил: «Это ваше законное право» После паузы он произнес: «Прямо сейчас» Я еще про себя подумал: «А какой в этом смысл?» Но виду не подал, пожал плечами, мол, хорошо, сейчас так сейчас. Президент говорит: «Тогда я подписываю указ об отставке премьер-министра»

Какие причины отставки президент вам привел?

Никаких. Я понял, что важнейшее политическое решение им явно не подготовлено, принято скоропалительно.

Почему вы так решили?

Потому что оно было юридически некорректно. И я обратил внимание президента на это: «Извините, — говорю, — но в отставку можно отправить только все правительство целиком, а одного премьера нельзя. Это не предусмотрено Конституцией». Он немного стушевался. Видимо, в спешке Путин эти тонкости забыл. Пришлось объяснять все нюансы и настаивать, чтобы глава государства прибыл в Белый дом и сам объявил правительству о своем решении. Причем разъяснял я это все очень корректно, не накаляя обстановку. Помимо всего прочего у Путина даже не было кандидатуры на должность председателя правительства. Он спросил моего совета: кого назначить исполняющим обязанности на переходный период? Я предложил Виктора Христенко. Президент, не раздумывая, согласился.

Затем он вызвал главу своей администрации Дмитрия Медведева, объявил ему о своем решении, поручил подготовить указ и организовать нашу совместную встречу с кабинетом министров. Вот и весь незамысловатый разговор об отставке Правительства России.

Кстати, когда я вышел из кабинета президента, произошла занятная история. В приемной находился замруководителя кремлевской администрации Игорь Сечин. Он приветливо поздоровался и, отойдя со мной в сторонку, сказал: «Спасибо, что вы научили нас управлять страной. Теперь мы верим в то, что умеем это делать сами. Не поминайте лихом».

Я улыбнулся и поехал в Белый дом готовить правительство к отставке.

Именно тогда, выступая в Белом доме, Путин высказался в том духе, что выбор нового премьер-министра станет ясным сигналом стране, в каком направлении пойдет движение после выборов. «Я могу, значит, должен сказать, куда пойдет страна». Многие подумали, что это просто красивые общие слова, когда больше нечего сказать. Но, как выяснилось, Владимир

Владимирович на самом деле сказал чистую правду. Сигнал был послан абсолютно четкий: Россия идет в сторону бюрократического госкапитализма. Назначение премьером Михаила Фрадкова, человека, представляющего собой квинтэссенцию сервильного бюрократа, да еще выходца из спецслужб, действительно было знаковым решением.

После того как президент публично объявил о новом направлении движения страны, он весьма долго благодарил правительство и отмечал его заслуги, но это уже без телекамер и прессы. Надо заметить, что делал это он не сухо, не формально, а очень проникновенно, явно от души.

Правда ли, что в тот день при расставании Владимир Владимирович взял с вас обязательство, что вы не будете заниматься политикой?

Я никогда никому подобных обязательств не давал.

А президент предложил вам какую-нибудь должность? Ведь практически все, кто уходил с высоких постов во времена Путина, получили новые государственные назначения. Кроме вас.

Президент настоятельно предлагал мне остаться на государственной службе и стать секретарем Совета безопасности. Три раза мы это обсуждали — в день отставки, потом через несколько дней и, наконец, практически сразу после выборов.

Когда президент в третий раз предложил мне Совбез, а я в третий раз отказался, мне стало даже как-то неловко. Он тогда с явной обидой в голосе сказал: «Послушайте, я никому еще три раза ничего не предлагал». Я объяснил ему: «Не думайте, что я какой-то странный или чудной человек. Я не капризничаю и не играю. Я в этой жизни прошел все ступени — от простого экономиста до премьера. В этой стране мною не пройдена только одна ступень, одна должность, но ее занимаете вы. Я принял решение, я не хочу оставаться на государственной службе, и не надо, пожалуйста, меня уговаривать».

Позднее, в другом разговоре с Путиным возникла еще одна идея: мэр Москвы. Я был не против. Потому что назначенный сверху чиновник и руководитель, избранный гражданами, — не одно и то же. Тем более речь шла о Москве, где 10 миллионов жителей и 6 миллионов избирателей.

Вскоре пошли слухи — не от меня, разумеется, — будто есть договоренность, что Путин поддержит мою кандидатуру на следующих выборах столичного мэра в 2007 году. И тут Юрий Михайлович Лужков неожиданно предложил мне встретиться.

И где прошла «встреча на Эльбе»?

Получилось вроде бы как экспромтом: мы вместе оказались на одном теннисном турнире. После игры Лужков и Елена Батурина позвали нас с Ириной пообедать. Мы поехали в ресторан гольф-клуба на Мосфильмовской. За обедом подробно обсуждали московские проблемы, будущее столицы. Лужков дал понять: он знает, что тема его замены прорабатывается.

Он что, хотел заранее вступить с вами в переговоры, о том, как осуществить цивилизованную передачу власти?

Впрямую ничего такого сказано не было, но это можно было предположить из тона нашего разговора и обсуждавшихся по его инициативе вопросов. Поскольку у нас всегда были ровные, уважительные отношения, то, думаю, что моя кандидатура была в той ситуации для Лужкова приемлемой.

Хотя мы в правительстве часто принимали очень болезненные для Москвы решения — например, по налоговым вопросам. Добиться, чтобы столичные власти их исполнили, порой было очень трудно, но удавалось. Были вещи, на которые я категорически не готов был закрывать глаза. Например, у Москвы до сих пор нет утвержденного Генплана, а это значит, что «точечная застройка», которая вызывает столько протестов у москвичей, просто незаконна.

Позднее идея баллотироваться на пост мэра Москвы отпала сама собой, так как в сентябре 2004 года Путин решил отменить выборы губернаторов, включая мэра Москвы.

Вопрос вашего трудоустройства больше не возникал?

Через три месяца после отставки мы с Путиным встретились в очередной раз. Президент сказал, что до выборов мэра Москвы еще далеко, а «ваш потенциал должен сегодня послужить стране». И попросил меня подумать о работе в Межгосударственном банке СНГ.

Я сразу ответил, что задачи, которые этот банк должен решать, не определены и он не вписан во внешнеполитическую стратегию. Подчеркнул, что России необходимо наращивать экономическое сотрудничество не только с СНГ, но и в не меньшей степени со странами Европейского союза. Через неделю я представил президенту ясную политическую и финансово-экономическую конструкцию. Цель — ускоренная хозяйственная интеграция постсоветского пространства с Евросоюзом. Россия подтягивает к этому процессу Украину, Белоруссию и Казахстан. Интеграция осуществляется путем создания новых совместных инфраструктурных объектов (автомагистрали, скоростные железнодорожные линии, трубопроводы, линии электропередач, терминалы для перевалки грузов, взлетно-посадочные полосы и т. д.).

Для реализации этого проекта предлагалось создать новое крупное банковское учреждение, объединяющее Международный банк экономического сотрудничества, Международный инвестиционный банк (это бывшие опорные банки СЭВ) и Межгосударственный банк СНГ, влачившие тогда (и по сей день влачащие) жалкое существование. Президент с энтузиазмом одобрил предложенную схему и поручил государственным органам начать работу над ней. Я выразил готовность провести консультации с восточноевропейскими странами, Путин вызвался договориться с Кучмой и Назарбаевым.

И где же этот банк?

1 сентября 2004 года случилась трагедия, общенациональное горе — Беслан. Чудовищный провал силовиков, спецслужб, власти вообще. Вместо того чтобы расследовать обстоятельства ужасной беды, наказать виновных, принять меры по усилению защиты людей, власть делает другой выбор — ущемляет гражданские права и политические свободы граждан. Нам всем объявляют, что «в целях борьбы с международным терроризмом» отменяются выборы губернаторов, усложняется до запретительного порядок создания политических партий, ликвидируется возможность избрания независимых депутатов в Госдуму, партии проходят принудительную перерегистрацию, а проходной барьер в Госдуму повышается для них до 7 процентов. Более того, правозащитные организации объявляются иностранными шпионами. Народное горе цинично используют для запуска антиконституционного переворота. И во главе этого процесса — президент Путин.