БОРЬБА ЗА ПРАВО БЫТЬ РАБОМ

БОРЬБА ЗА ПРАВО БЫТЬ РАБОМ

Не знаю, как бы я поступил на месте любой «говорящей головы» из телевизионного документального фильма «Дорогой Леонид Ильич» (2004 г., режиссер Василий Пичул). Вряд ли я был бы объективным, историчным и желчным. Много лет работая близким сотрудником какого-нибудь крупного государственного деятеля (если только не монстра какого-то, вроде Сталина или Гитлера), я бы волей-неволей нашел какие-то человеческие слова о каких-то его человеческих чертах. Ну, незлой человек. А иногда неожиданно добрый. Задумывался о судьбах мира. Любил красивых женщин. Тяжело болел. Ценил шутку. Не кричал, не топал ногами, не швырялся тяжелыми предметами. А оскорблять мое личное достоинство — да никогда в жизни!

Впрочем, недавно вышел мудрый и добрый фильм про Гитлера. Про запутавшегося человека. Который наделал много зла, но не стал от этого счастливее. Говорят, что сейчас в России снимается — или планируется — еще более мудрый и добрый фильм про Сталина. Который принял Россию с сохой (то есть с колосящимися нивами, на которых трудились крестьяне), а сдал ее с атомной бомбой (то есть со смертельным оружием посреди выжженной земли, на которой копошатся рабы).

Это я к тому, что нет ничего удивительного в добрых словах о Брежневе, льющихся с экрана телевизионного документального фильма.

Удивительно другое. Три вещи. Неискренность, мифология и, главное, контекст. Давайте по порядку.

Все эти люди, которые говорили хорошие слова о генеральном секретаре Брежневе, на самом деле не любили и не уважали его. Потому что сейчас они насмехаются над ним, презирают его, не хранят его личные тайны.

Издеваются над его страстью к орденам, страстью по-детски глубокой и серьезной. Они с усмешкой говорят, что от Раздоров, где он жил (это начало РублевоУспенского шоссе), до Кремля его кортеж доезжал за тринадцать минут. То есть движение на трассе замирало, и многотонные лимузины летели со скоростью под 200 км в час. Что, согласитесь, как-то неадекватно… Ах да! Леонид Ильич был отменный лихач и часто сам сидел за рулем. Иногда отрывался от машины сопровождения. Правда, когда у него случился инсульт, он, пытаясь самостоятельно вести свой «членовоз», сносил, бывало, все елочки вдоль дороги… Мне кажется, что от большой симпатии к человеку (даже бывшему хозяину) такого не расскажешь.

Они повествуют о его любвеобильности. Настоящий плейбой был наш дорогой Леонид Ильич! — одобрительно посмеиваются друзья и соратники. Господин Медведев, заместитель начальника личной охраны генсека, рассказывает, что его, как и всех сотрудников-мужчин, строго предупреждали — ни взгляда, ни жеста в сторону секретарш и референток Брежнева! Этого добряк Леонид Ильич не потерпит. Ибо ревнив! Иными словами, секретариат Леонида Ильича представлял собой служебный гарем. А лучше сказать — первобытную орду. Самец-хозяин, принадлежащие ему самки и молодые самцы, которым «это» запрещено. Данный историко-антропологический сюжет еще ждет своего исследователя. А зрители, наверное, ждут продолжения про «внучат Ильича», законных и незаконных. Не удивлюсь, если продюсеры уже дерутся за такой сценарий.

Но мы отвлеклись. Далее, бывшие соратники и коллеги совершенно бессовестно рассказывают о каких-то таблетках. Почему бессовестно? Потому что если тебе случайно открылась чужая врачебная тайна — так молчи же, никому не рассказывай! Это элементарно, это как чужие письма. А тут проскакивают слова «снотворные» и «транквилизаторы». А также вспоминают эпизод, как Леонид Ильич на курорте шутливо гонялся за своим врачом с криком «Дай таблетку!». Это уже серьезно. Нам намекают, что наш генеральный секретарь был, как бы это поэлегантней выразиться, ну, в общем, его ломало без дозы. Интересные дела.

Про обсуждение многочисленных романов его дочери я уж не говорю. Рассказы о цирковых любовниках, о Чурбанове, о бриллиантах цыганского барона. Об отношении покойного генсека к своей супруге: уважать-то он ее уважал, но «первой леди» она почему-то не стала. Только дом, обед, дети, внуки. Даже спросить у охранника, куда девались мужнины охотничьи сапоги, и то нельзя. Не в свое дело сунулась. Даже как-то стало обидно за Викторию Петровну. А сам себя Леонид Ильич называл царем. Правда, говорил, деревеньку пожаловать не может. А вот орденок — пожалуйста.

Зато в фильме избыток традиционной советской и даже царистской мифологии. Больше всего о том, как Леонид Ильич заботился о простых солдатах, а также о своих адъютантах. Попал человек в переплет, обслуживая генсека, — генсек позвонит, спросит, как да что. Солдату — побывку. Адъютанту — хорошую больницу. И жил скромно. Квартира на Кутузовском, 26, в шестом подъезде, где мемориальная доска висела — это, по словам писателя Карпова, просто гостиничный номер. Да, да, не падайте со стульев. Просто служебная жилплощадь, туда поселяли приезжих руководителей. Небольшой такой номерок, четыре комнаты плюс пятая для прислуги. Там и прожил всю (!) жизнь, скромняга. О том, что помимо ближней и дальней дачи у него был огромный двухэтажный апартамент на том же Кутузовском, естественно, ни слова.

Как ни слова об одной действительно великой личной заслуге нашего дорогого Леонида Ильича. В «кругах, близких к источникам», я слышал, что в начале семидесятых был разработан план превентивного неядерного ракетного удара по Китаю. Цель — одним махом ликвидировать все пусковые установки ядерных ракет беспокойного соседа. Говорят, Леонид Ильич этот план решительно отверг, ибо существовала хоть мизерная, но все же вероятность того, что одна китайская ракета уцелеет для ответного удара. Уже ядерного. А там уже — сами понимаете, что начнется. Даже если это легенда, то хорошая, красивая, гуманная. Но ей не нашлось места — и, очевидно, не случайно.

Миролюбивая легенда не подходит спешно создаваемому великодержавному мифу. Мифу, в котором мы — ух! Всем хвоста накрутим, кирдык устроим! Этот миф совершенно закономерно опирается на лживые и сусальные картинки из жизни генсеков, военачальников и народных артистов СССР. На мечты о прошлом. О сладком и красивом, сильном и справедливом, богатом и достойном прошлом. Yesterday! Yesterday! — музыкальное сопровождение фильма про Брежнева. И лейтмотив всего культурного контекста.

Итак, контекст.

Возрождение советчины идет, может, и не очень быстро, но явственно. Советчина как стиль: стиль всей жизни, стиль политического руководства, стиль убежденного вранья из соображений целесообразности. Написал это слово, и будто нахлынуло! «Ваш выезд за рубеж нецелесообразен». Господи! Какой цели должна быть сообразна поездка на болгарский курорт сроком на две недели? Ответом были строго нахмуренные брови.

Советчина как серьезная художественная ностальгия (Дейнека, Пластов, Вучетич) или как шутка, она же «стеб», — кураторы галереи: Решетников, Серов, Иогансон и их постмодерные апологеты — Комар и Меламид, Виноградов и Дубосарский (все-таки советскую пакость изображать веселее вдвоем). Как инфантильная поэтизация собственной молодости, тогдашних мелодий, фасонов и лиц.

Советчина как культивация «законной гордости». О, это кошмарное «зато нас все боялись»! И еще более жуткое — «зато в стране порядок был». Советчина как пристальный интерес к недавней истории, как вроде бы резонное стремление заменить советско-ангажированные и антисоветско-ангажированные книги (фильмы, телепередачи) чем-то взвешенным, сбалансированным. Чтобы соответствовало генеральной линии, которая формируется на наших глазах: этакий православно-капиталистический сталинизм. Никакой эклектики, все предельно органично.

В общем, советчина наступает со всех сторон. Отчего бы это так?

Отчего народ и его интеллигенция, так сильно пострадавшие за годы советского режима, радостно повизгивая, реставрируют советчину?

Да все от того же. От травмы и шока.

Попробуем поподробнее.

Начнем с травмы.

Советский (ныне российский) народ в прошедшем веке перенес ужасающие тяготы и страдания. Гражданская война. Коллективизация — индустриализация. Репрессии 30-х годов. Война. Миллионы военнопленных, которых родина предала трижды: один раз бросив навстречу вермахту плохо вооруженных солдат, потом объявив предателями и отказавшись делать взносы в Красный Крест и, после освобождения из нацистских лагерей, отправив в свои, родные лагеря. Депортации народов. Послевоенные репрессии. Закручивание гаек после столь желанной оттепели. Афганская авантюра. О том, что ближе, помолчим — и так хватит.

Впрочем, некоторым странам в ХХ столетии тоже досталось по первое число. Взять ту же Германию. Или Грецию, Италию, Испанию. Однако европейцы (а также народы других континентов) умеют обдумывать, обсуждать и, самое главное, оплакивать перенесенные катастрофы. Понимание того, что произошла народная беда, оплакивание этой беды — залог того, что беда будет изжита. Сначала в народной душе, а там и в повседневной жизни нации. Главная задача народа после кошмара войны или диктатуры, оккупации или коллективного безумия (вроде нацизма или коммунизма) — преодолеть пережитую травму. Не загнать в коллективное бессознательное, а, наоборот, вытащить оттуда. К сожалению, этого мы не умеем. И учиться не хотим.

Оплакивание национальной беды не нужно понимать совсем уж буквально. Это не значит всенародно плакать на центральных площадях, устраивать трауры, устанавливать покаянные монументы и служить панихиды во всех церквах. Впрочем, такие церемонии тоже нелишние, особенно воздвижение памятников, установка надгробий над безымянными могилами. Но главное — это внутренняя работа национального сознания. Сделать эту работу должны политики и интеллектуалы, в том числе — в первых рядах — люди искусства. Политики должны понимать, что народные несчастья следует осознать, обдумать, публично обсудить. Интеллектуалы и художники должны это реально сделать. Написать романы, стихи и песни. Философские трактаты и журнальные статьи. Снять фильмы и телепередачи. Выступать по радио и на читательских конференциях в районных библиотеках. В этой долгой и массовой работе интеллектуалы и художники должны быть смелыми и отважными. Никакой пощады народной самовлюбленности, никакого самооправдания, никаких трусливых слов типа: «Но не все же было так ужасно… но многие люди искренне верили… но дайте хотя бы старикам умереть спокойно, они же думали, что поступают правильно». Так ничего не выйдет. Никогда не поздно назвать беду — бедой, а не «особенностями ускоренной модернизации» или «спецификой построения новой государственности».

Но, увы. Ничего похожего в России не произошло.

Гражданская война была романтизирована. То есть было романтизировано планомерное взаимное истребление молодых и старых, крестьян и офицеров, профессоров и поэтов. Такая вот была совершена идеологическая подлость. Об остальном сказано едва-едва, вполслова и вполголоса. На русском языке нет практически ни одной книги о войне как о величайшей народной беде. Астафьев? Кто еще? А вот о подвиге — пожалуйста, полки ломятся, и иногда довольно талантливо. И всегда были охотники выдать народную беду за что-то другое. За уникальный исторический путь. За отдельные ошибки руководства. Но чаще всего делался вид, что вообще ничего не было, кроме вереницы побед. Неосознанная беда тяжким грузом ложилась на дно народной души.

Всем было тяжело в советские годы, но тяжелее всего было простому человеку. Простых людей пропало больше всего и при коллективизации — индустриализации, и в «кировском потоке», и в войну, и в немецком плену погибали простые люди, и их же потом отправляли в Сибирь. И от ночного стука в дверь простой человек вздрагивал гораздо чаще, чем интеллигент или номенклатурщик.

Простому человеку хуже всех было — и остается — еще и потому, что он совершенно не понимал — и по сей день не понимает, — что делалось в стране и почему он страдал. Интеллигент и чиновник могли строить какие-то предположения, теории, объяснения своего ареста и гибели — от великой Исторической Необходимости до банального сведения счетов внутри парторганизации. Почему попадал в лагерь простой человек — ему самому было непонятно. Жертва была необъяснима — и оставалась необъясненной. Ничего вразумительного, кроме: «Органы не ошибаются. У нас зря не сажают». Простой человек изнывал от страха, затопляющего душу. Такой страх передается по наследству — не в генах, естественно, а в семейном воспитании, что гораздо надежнее.

Но именно поэтому — из-за того, что не обсудили случившееся, не изжили пережитое, — возник миф о том, что страдала только интеллигенция и номенклатура. Да и то немного. Номенклатуре, собственно, досталось поделом: изобретатели мясорубки рано или поздно идут на котлеты. А интеллигенция — исключительно по легкомыслию. Не писал бы Мандельштам дурацких эпиграмм — получил бы Сталинскую премию. Со временем. А народ… народ не страдал. В крайнем случае, геройствовал, страдая, что значительно легче в плане ретроспективных самооценок.

Отсюда возникает то, что Фрейд назвал «навязчивым повторением». Невозможность справиться с травмирующими переживаниями прошлого — с ужасом жизни в бесправии — вызывает неодолимое желание повторить это ощущение. Снова погрузиться в неизбытый, такой родной и влекущий страх. Снова стремиться туда, где ночные шаги по лестнице и белый френч с душистой трубкой.

Травма не была вылечена — но по этой ране хлестанул шок свободы.

Все, что служило опорными столбами советской цивилизации, было в одночасье вышиблено вон. Радикально сменился социальный контракт. Раньше гражданин отдавал государству свою свободу — практически всю. Включая свободу читать книжки и слушать радио, носить модное и пить кока-колу. Взамен этого он получал малый рабский набор социальных услуг, которые поддерживали его как тело, годное к труду. Особо везучим полагался средний рабский набор — еда посвежее и квартира попросторней. Но для этого надо было стать академиком или народным артистом. Единицам полагался большой набор, включающий дачу в Крыму, бронированный лимузин и личную охрану.

Равенство в рабстве не допускало исключений. Даже набор генсека был абсолютно рабским. Уже цитированный господин Медведев, рассказывавший в фильме «Дорогой Леонид Ильич» о гаремных нравах брежневского аппарата, был впоследствии личным охранником Горбачева. Ему в случае чего надлежало закрыть шефа своим телом. И изрешетить каждого, кто близко подойдет с дурными намерениями. Каждого, да не каждого. В Форосе он не осмелился поднять руку на путчистов, нагрянувших арестовывать его шефа. То есть Горбачев был тоже рабом. Хотя его набор был самым сладким. Один спуск к морю на форосской вилле чего стоит…

И вдруг — все наоборот. Никаких тебе наборов, никаких гарантий. Но и никаких ограничений. Читай Набокова, слушай «Свободу», покупай… да что хочешь покупай, были бы деньги! Полная свобода их зарабатывать. А не заработал — извини, брат.

Воистину есть от чего в отчаяние прийти. Но было бы непростительным упрощением считать, что весь вопрос в деньгах. Что вот, мол, был советский народ таким, что ли, работящим иждивенцем, а теперь, мол, гарантированный паек кончился, пошла голодуха и социальная деградация, откуда и все проблемы. Отчасти, конечно, так. Но только от очень небольшой части.

Шок наступил не только экономический, но и культурный. Отчасти это похоже на шок модернизации, который пережили народы Ближнего и Среднего Востока, а также Центральной Азии. Такие элементарные, на наш европейский взгляд, вещи, как таблички с названиями улиц и номерами домов, светское образование, движение в сторону женского равноправия, были мощнейшим шоком, разрушившим все народные представления о пространстве и времени, о добре и зле. Эту бурлящую пустоту не удалось заполнить товарным изобилием при наличии вполне платежеспособного спроса. Через три поколения это аукнулось религиозным фундаментализмом и авторитаризмом, подчас карикатурным, но, очевидно, нужным народу, который таким манером излечивает шок модернизации.

Вот и у нас в России разрушены были не только социальные гарантии, но и представления о правде и порядке, о законе и справедливости. Увы, наши реформаторы на поверку оказались пошлейшими марксистами, на полном серьезе поверившими в агитпроповскую туфту о базисе и надстройке. Никаких попыток объяснить людям суть и перспективы экономических и политических реформ сделано не было. Вот и приехали.

Непереработанная советская травма в сочетании с неосмысленным шоком свободы — результат можно было предугадать.

Началась всенародная борьба за право быть рабом.

Художник, как говорил Горький, — это чувствилище класса. Классу обескураженных надоела вся эта бодяга. Хочется туда, где свободу забирают и дают взамен несложный букет социальных гарантий и полицейских репрессий, почему-то называемый порядком. Туда, где не надо размышлять, а надо обожать, гордиться и радоваться. Нет, не туда, где надо бетон месить ногами за колючей проволокой. А туда, где на свалившиеся с неба нефтедоллары закупают итальянские сапожки и французских мороженых кур. Гуляй, советский народ, доблестный строитель коммунизма.

Художник, выполняя заказ класса, создает песни, стихи и телевизионные программы о великих людях великой страны. О забытых страницах славного прошлого. О тех, кто сделал нас великими. О генеральных секретарях в первую очередь. Чтобы чувствовать себя полноправным рабом, нужен достойный хозяин, которым можно было бы гордиться.

Художник — в авангарде борьбы народа за рабское будущее. Пожелаем же ему создать яркие, убедительные образы неувядаемой, вечно влекущей советской зоны. Ты же, о народ, не забудь подать своему художнику краюшку хлебца, когда его поведут по этапу. Потому что социальный контракт «свобода в обмен на порядок» включает в себя принцип ротации.

Сегодня, значит, ты. А завтра, само собой, я. Ведь зря у нас не сажают. Но чур, чур! Чего это я так разволновался и людей перепугал? Нет, широко сажать не станут. Обещали же — возврата к сталинизму не будет. И это правильно. Застой гораздо лучше. Спокойнее, комфортабельнее, вальяжнее.

Душа-человек был наш дорогой Леонид Ильич. Красавец чернобровый. Ордена так и сияют. Эх, времена…

Написано осенью 2004 года («Искусство кино», № 10, 2004)

Данный текст является ознакомительным фрагментом.