Блокнот шестой: год 2000-й
Блокнот шестой: год 2000-й
Чтоб над телом моим Не поставили крест,
Чтоб врагу не показывать Спины,
Именами святыми Наших жен и невест
Нарекли боевые Машины.
Вся прошлая война в Чечне шла под названием «антитеррористическая операция». Те, кто воевал и погибал там, не очень-то понимали разницу.
Летом было принято решение дислоцировать на всей территории Чечни армейскую дивизию и бригаду внутренних войск на постоянной основе (как военные городки).
Мы, группа депутатов из Комитета по безопасности Госдумы, решили поехать туда и увидеть все собственными глазами.
Я написал тогда:
«Сентябрь — окончание холодного лета 2000-го. В среду ночью вернулся оттуда. Продолжаю чеченский дневник: начало — январь 95-го, пальба, огонь, дым, неубранные трупы на улицах, подвал под грозненским молокозаводом (тогда с непривычки было удивительно страшно).
…Что такое пейзаж после битвы — понимаешь, когда смотришь с вертолета. Мы облетели практически всю Чечню с севера на юг. И если на севере, над станицами Наурской, Знаменской, Шелковской, практически не видно следов войны, то чем ближе к Урус-Мартану, Гудермесу, Шали, тем больше взорванных мостов, разбитых дорог и — руин, руин, руин… Вот он, наш отечественный космос. О самом Грозном уже и не говорю — если что и делать с этим городом, так только одно: продать его Голливуду для съемок фильмов ужасов. Да, еще одна деталь, замечательно видимая с воздуха: пылающие горы. Вначале не понял, что это за вечные огни (в одном месте, где-то в районе Гудермеса, насчитал их одиннадцать). Пояснили: это взрывают подпольные нефтяные скважины. Там, где можно, чьи можно. А чьи-то нельзя… Но об этом позже.»
Идея этой поездки возникла в Комитете по безопасности Госдумы после выхода президентского указа о создании в Чечне воинских частей на постоянной основе — как армейских, так и внутренних войск. В принципе, идея здоровая и нужная: если уж закрепляться в Чечне, то закрепляться по-настоящему, а не наскоками, командируя туда на три месяца то одни батальоны, то другие… Сколько людей погибло при таких передвижениях, мы уже знаем. Вспомнить хотя бы подмосковный ОМОН, который так и не добрался до конечного пункта своей опасной командировки…
Мы решили посмотреть, как же налаживается эта «постоянная основа». Как живется офицерам и солдатам? Каким оружием они воюют? Как обустраиваются? Как к ним относится местное население? Проявлена ли забота о семьях павших офицеров?
В нашу делегацию входили четверо: Аркадий Баскаев, Василий Волковский, Николай Овчинников и я. Так как мы должны были побывать в расположении 46-й бригады внутренних войск, то с нами летел (или, точнее, мы с ним, так как это был самолет ВВ) и генерал-лейтенант Станислав Кавун, заместитель командующего. Чуть не позабыл написать: внутренние войска МВД РФ (кто-то из умников в МВД начал смертельно обижаться, если не добавить священное «МВД РФ», будто внутренние войска уже перешли в налоговую полицию).
Мы побывали и в штабе бригады, который будет располагаться в районе разгромленного аэропорта «Северный», и во всех пяти батальонах, раскиданных в разных районах Чечни. Что они из себя представляют, места постоянной дислокации?
Вырывается ров, который по периметру окружает батальон. Ставятся палатки. Водружается российский флаг. Устанавливаются щиты с портретами исторических героев кавказской войны. Суворов по сравнению с Путиным кажется карликом: его портрет раз в пять меньше, чем нашего президента. И начинается великое строительство: этот временный бивуак должен стать военным городком.
Где-то есть уже электрический свет, у других пока его нет… У одних только холодная вода, у других — только горячая (вдруг источник обнаружили). Здесь уже асфальтируют дорожки, а там еще непролазная грязь. Некоторые офицеры взяли с собой жен: ведь жить здесь долго, два года как минимум, другие только и думают, как бы унести ноги из этого бесприютства.
Но еще, еще и еще раз убедился: люди у нас лучше, чем власть. Люди настоящие, а власть — виртуальная.
Мы привыкли, что наши российские люди, а уж тем более офицеры и солдаты, умеют преодолевать трудности. Так же, как к тому, что власть обязана создавать трудности, чтобы люди не разучились их преодолевать.
Подписав в августе Указ о размещении в Чечне наших частей на постоянной основе (46-й бригады ВВ и 42-й армейской дивизии), президент Путин, видимо, не поинтересовался: есть ли деньги на такое грандиозное начинание?
Под новые части не было выделено ни копейки! По крохам собирало деньги командование внутренних войск (в армии, как я знаю, такая же ситуация). Миром, как говорили раньше, скидывались на то, чтобы людям было где жить и чем воевать…
Да еще и обманывали…
В штабной палатке набились офицеры — замечательные глаза, мужественные лица… Ох, эти ребята из внутренних войск! Как же им досталось от революционных наших преобразований! От Ферганы до Карабаха, от Осетии до Чечни! Сколько голов сложили! И вот приезжает к ним делегация Комитета по безопасности Госдумы. Как бы власть… О чем же они у нас спрашивали? Да нет, сначала не о своих судьбах. Почему им дают списанную технику? Почему у них устаревшее оружие? Почему попадают к ним солдаты метр с кепкой — здесь же все-таки война? И потом, сами себя стесняясь, вопросы: а все-таки, как нам будут платить? «Давайте, давайте, не стесняйтесь…» — говорим мы. Оказывается, когда им предлагали поехать в Чечню на эту «постоянную основу», то обещали два месячных оклада. На месте оказалось — полтора. (Хотя в той же Северной Осетии, где сейчас более-менее мирно, платят двойные оклады, что, в принципе, тоже не миллионы). Обещали «боевые»… «Боевые» — это почти девятьсот рублей в день, как платили во второй чеченской войне.
Мой коллега по Думе, генерал-полковник Аркадий Баскаев, в недавнем прошлом командующий Московским округом внутренних войск, объясняет:
— Ну кто же вам сказал такую чушь? Да, надо пробивать «боевые» тем, кто будет участвовать в боевых операциях, кто будет сидеть на блокпостах… Ну а всем? Когда в ту войну военные чиновники в Моздоке, не поднимавшие своих седалищ от стульев, тоже получали «боевые», это же было неправильно, согласны?
Офицеры понимающе кивают…
И снова вопрос: «А квартиры нам дадут после этих двух лет?»
Баскаев отвечает вопросом на вопрос: у кого есть квартиры?
Поднимаются всего три руки…
— Кто же вам все это обещал?
Показывают официальную военкоматовскую листовку, из которой следует, что те, кто поедет в Чечню, может заработать аж по две тысячи долларов в месяц. Ну а в городе Казани дошли до того, что по телику давали бегущую строку с этими фантастическими условиями… Мы краснеем. Нам нечего ответить.
И вдруг — под самый дых:
— А почему за пересылку семьям из наших и так небольших денег Минсвязи вычитает восемь процентов?
Мы что-то говорим, что-то обещаем… Слава богу, Баскаев сумел договориться с губернатором Московской области Громовым, что он возьмет шефство над 46-й бригадой. Может, дома для офицеров построит? Может, дизелей подкинет?
Нам — верят. Или — не верят. Эти мужики привыкли, что им надо честно выполнять свою мужскую работу. Независимо от того, обманет власть снова или нет.
Аркадий Баскаев с удивлением смотрит на бэтээр на гусеничном ходу:
— Откуда он взялся? Такие списаны лет двадцать тому назад.
— Ну хоть что-то… — смущенно говорит комбат.
И такое — в каждом из пяти батальонов, где мы побывали.
Спрашиваю у артиллерийского полковника: «Что это за канонада была целую ночь? Палили по базам боевиков?» Он честно отвечает: «Снарядов у нас столько, что их дешевле отстрелять, чем уничтожить…»
Вот как! Если американцы в том же Афганистане испытывают новые виды вооружений, то у нас забота — как бы утилизировать старое, накопленное за последние десятилетия в таких количествах, что хватило бы и внукам и правнукам. И я понимаю удивление командующего Приволжским округом ВВ, с которым случайно встретился в Гудермесе: он посылал ребят воевать, а не охранять нефтяные скважины местных баев! Я это видел и в первую, и во вторую чеченскую войну. Точно так же, как бойцов из какого-нибудь подмосковного гарнизона посылают строить генеральские дачи, наших солдат и офицеров в Чечне постоянно используют не только для борьбы с террористами, но и для более важной задачи — защиты коррупционеров. Не случайно, между прочим, на фугасах практически ежедневно подрываются рейсовые автобусы и армейские бэтээры, зато ни разу еще не был взорван бензовоз или эшелон с нефтью!
Что же сегодня происходит в Чечне?
Вернуться все хотели
До дома да до хаты,
Но вот осиротели
На одного солдата.
Кавказские кресты…
За ними слезы вдовьи.
На грудь получишь ты,
А друг на изголовье.
Боев нет. А люди гибнут каждый день.
Обстрелы, фугасы… Даже в гудермесской комендатуре, на складе боеприпасов, обнаружили фугас. Но обнаружить удается не всегда.
Сколько сегодня боевиков «в строю»?
— Банды — во всех районах, — говорит генерал-лейтенант Евгений Абрашин, командующий группировкой ВВ на Северном Кавказе.
У Масхадова — примерно 250 человек. У Басаева — 300–350, у Хаттаба (вернее, у тех, кто сменил «черного араба» после его гибели) — примерно 500, у Бараева — до 600…
По словам наших командиров, масхадовской армии, как таковой, больше нет, то есть нет единого управления. Способны к партизанским операциям? Да, конечно. К активным боевым действиям — нет.
Цифры: 250, 300, 500 — вовсе не означают, что все эти бойцы разбиты на роты или батальоны. Нет, большинство из них давно уже в своих селах. Они, как говорят наши спецслужбы, «легализовались». Но есть еще одна странная вещь в этой войне, о которой я не могу не рассказать.
Все время хочется поименно назвать, кто же виновен в такой кровавой жатве этой войны? Сейчас я знаю, кто. Их двое: Квашнин и Масхадов.
Помните атаку на Григория Явлинского, когда — после событий в Дагестане — он предложил остановить наши войска на Терекском хребте и не идти дальше? Ведь погибнут тысячи… Что только тогда на него не навешали!
А оказывается, такого же мнения придерживалось и большинство генералов. Да, остановиться. Да, блокировать не лояльные к России чеченские районы. Незачем брать Грозный, жертвуя жизнями солдат и офицеров…
Тогда верх взял Квашнин, «сладкоголосый соловей», как зовут его в армии, нашептавший кандидату в президенты, что «замочить террористов» необходимо для политической победы…
А с другой стороны — Масхадов.
Оказалось (уж поверьте достоверности этой информации), что Басаев и Хаттаб были против обороны Грозного. Но для Масхадова важно было сохранить столицу, чтобы чувствовать себя президентом.
Вот и доигрались. За одну лишь ночную атаку, в которой полегло 26 ребят из знаменитой Софринской бригады, кто ответит?
…Что-что, а этого я не мог представить… В Старопромысловском районе Грозного, в развалинах бывшего большого города, — парад Софринской бригады.
Аркадий Баскаев настолько гордился своим детищем, что мы дважды — вне официальной программы — побывали в Софринской бригаде. В последний раз — уже на пути в Моздок: бригада отмечала свой юбилей.
Зажгли вечный огонь в память о павших. Стояли навытяжку, когда вся бригада построилась на свой маленький парад. А когда подняли третий тост — чтобы помянуть друзей, начальник штаба бригады, оставшийся за командира, волнуясь, сказал: «Мы испекли каравай».
И солдат внес каравай…
А знали бы вы, как они там живут, на развалинах нефтехимической станции (если я не ошибся в названии этих руин)…
В Урус-Мартане, в батальоне, куда мы приехали, чеченские дорожники укладывали асфальт.
Мы подошли к ним:
— Как вы жили раньше? Как живется сегодня?
Оказалось, что раньше эти люди чувствовали себя… федералами — пока им платили из ростовского управления по строительству дорог.
При Масхадове они получали пятьсот рублей. Сейчас — о бещали заплатить три тысячи.
— Басаев хвастался, что получил от Березовского два миллиона долларов… Понастроили себе домов… Ну а мы-то кто для них? — сказал мне чеченский мужик.
И добавил:
— Как в кино. Красные придут — грабят. Белые придут — грабят…
Мы понимающе кивнули. В Гудермесе встретился с командующим Приволжским округом внутренних войск:
— В Аргуне наших мужиков заставляют охранять какие-то нефтяные скважины. Кто приказал? Какой-то глава администрации. Буду разбираться…
А я тут же вспомнил статью Ани Политковской из «Новой газеты» о чеченском черном нефтяном бизнесе и о том, кого заставляют его охранять.
У нашего коллеги по Госдуме, Николая Овчинникова, бывшего начальника Екатеринбургской милиции, была в тот день своя отдельная программа: визит к местным милиционерам. Он рассказал: бывшие опера и следователи вышли из подполья, чтобы выполнять свою милицейскую работу, которой они обучились еще в советское время. И что? Выполняют, даже преступления раскрывают. Но доверие к чеченской милиции — как со стороны местного населения, так и со стороны федеральной власти — восстанавливается очень трудно. Запомнился факт из грозненской уголовной хроники, о котором рассказал Овчинников. Вот запись в оперативном журнале:
«Неизвестный бэтээр каждый вечер приезжает на мебельную фабрику. За данью…»
Как в Москве… Только там до бэтээров еще не дошло.
В том же Гудермесе мне рассказали, что самый чистый бензин — у Кадырова, нового ставленника нашей Москвы.
Однажды пытались уничтожить подпольные нефтяные заводики в Гудермесе. Это стоило жизни российскому полковнику.
Все играем, правительственные ребята…
И — напоследок.
Российская армия, при своей полной бедности, вооружила в Ведено батальон в 600 человек, состоящий из одних чеченских парней.
Может быть, это наша новая концепция?
И хотя генерал Баранов, командующий объединенной группировкой, объяснял нам, что это, в принципе, здорово и что Минобороны дало им только легкое оружие, я так и не мог понять, почему он лжет?
Дали и гранатометы, и минометы. И — когда пытались пройти в Ведено ребята из Саратовского спецназа — они были блокированы своими же чеченскими коллегами. Впоследствии у одного из этих минобороновских «бойцов» изъяли автомат, из которого было совершено убийство в Астрахани, а сам «боец», как оказалось, с 8 5-го года находился в розыске.
Ведено и поныне является местом, где находят себе приют лидеры боевиков.
За счет бюджета Минобороны. Под руководством Супьяна Тарамова, президента московского «Старк-банка».
Странная квашнинская идея…
Потому-то чеченская история — постоянное продолжение истории московской.
…Я не узнал «Северный», главный аэропорт Грозного.
Его больше нет. Хотя осталась взлетная полоса. Само здание уже не поддается восстановлению.
Последний раз я улетал отсюда года два назад, в сердцах прервав переговоры с Казбеком Махашевым об освобождении наших военнопленных.
Помню, провожал меня до трапа юный чеченский автоматчик, которого мне выделили тогда для охраны.
Мы успели уже привыкнуть друг к другу за эти дни.
— Привезите мне камуфляж, — вдруг попросил он.
— Какой камуфляж! Тебе учиться надо…
— Нет… Я буду воевать. Всегда воевать…
Где он сейчас, этот пацан?
Погиб ли при бомбежках? Прячется ли где-то в горах? Простил ли нам все, что было? Простим ли и мы его?
… Потом началась мирная московская неделя, мало чем отличающаяся от других, точно таких же.
Так всегда: острота последних впечатлений от войны постепенно сглаживается, заволакиваясь новыми впечатлениями и заботами.
Но что-то из увиденного и услышанного ТАМ вдруг всплывет из глубин памяти и заставит тебя внутренне вздрогнуть. О господи! Да как же я мог забыть мимолетный разговор с полковником в полуразрушенном блиндаже под Шатоем? Помню молодого комбата, кричавшего в трубку полевого телефона: «Соседи, соседи! Дайте залп по высотке…»; помню сожженный бэтээр, в котором за неделю до нашего приезда сгорел зам комбата и еще трое ребят; помню москвича-контрактника (совсем пацана), который дал московский телефон своей бабушки. Я выяснял, получают ли солдаты боевые деньги, определенные президентским указом — восемьсот с чем-то в день (офицерам под тысячу)? Не исчезают ли они в интендантских закромах? Доходят ли до каждого, кто хотя бы день своей жизни провел на грани смерти?
Да, отвечали мне, доходят… И описали механизм, как это делается. Солдатам денег на руки не дают: все-таки сумма получается немалая. Не дают их и при демобилизации — мало ли что может случиться с человеком в дороге? Вот приезжай к себе домой, открой счет в Сбербанке и сообщи его в свою часть. И только тогда — пожалуйста.
Но, оказывается, боевые деньги за сыновей могут получать родители.
— Вот они и зачастили к нам, — сказал мне полковник. — Приезжают и приезжают…
Потом мы заговорили о чем-то другом: мало ли тем на войне? И эта фраза — тогда я не придал ей особого значения — тут же забылась. Но вот неожиданно в других, московских, буднях всплыла в памяти:
«РОДИТЕЛИ ПРИЕЗЖАЮТ И ПРИЕЗЖАЮТ…»
Вижу, вижу, как на перекладных, с пересадками, в общих и плацкартных вагонах добирались из российских городков и сел на далекий Кавказ, на войну, к своим сыновьям — отцы, мамы, бабушки, сестры солдат, отданных на кровавый заработок; как искали их части и как потом им долго втолковывали, что такое финчасть; как непривычно им было расписываться в ведомостях этих финчастей; как бережно прятали эти деньги — немыслимые для их нищенских зарплат и пенсий! — на пути домой.
Родители приезжают не только навестить сыновей! Они приезжают к ним, как к спасителям: помоги, сынок…
У кого-нибудь поднимется рука бросить в них камень? Кто-нибудь скажет об отсутствии у них родительских чувств? Или, может быть, даже о деградации душ? Вы понимаете, что произошло? Общество долго убеждали: доведем необъявленную войну до победного конца — тогда и начнем жить лучше. А пока надо потерпеть, ведь казна не резиновая… Хотели «замочить» террористов — а вышло, что «замочили» всю страну.
В конце марта было официально объявлено, что «война закончилась». Тогда же отменили и «боевые».
Вообще, с этими «боевыми» — когда они заслужены на деле, а не на халяву (как в случае многочисленных московских проверяющих, которые умудрялись получать «боевые» в моздокских штабах) — было много разных историй.
И грабили ребят, возвращавшихся с войны (иногда прямо у сберкасс в их поселках и городах), и исчезали они бесследно (до сего дня идут по этому поводу многочисленные суды), и через Военбанк прокручивали…
Но самое-то интересное: президентский Указ о выплате «боевых» сам президент не отзывал. Потому-то и спрашивали нас в батальонах, окопавшихся в Чечне «на постоянной основе»: а где же обещанные «боевые»? И справедливо спрашивали!
Но, как я выяснил уже в Москве, Указ был аннулирован приказом министра обороны.
Вот они, такие вот законы этой странной войны! Кто их пишет? На кого что списывается? Какой кровью оплачиваются чьи-то счета в отечественных и западных банках?
Кто нервы сберег, тот доволен вполне.
Кого-то там пулей, кого-то снарядом.
Есть странного много на этой войне —
Чем дальше от фронта, тем выше награда.
Потому-то очень часто меня спрашивали ТАМ наши офицеры: «Скажите, а за КОГО мы воюем?»
Спрашивали, хотя и сами знали ответ на этот вопрос… Да, прав был Григорий Явлинский, предупреждая тогда, поздней осенью 99-го, что наступать на Грозный — безумие. Это — новая война!
В этой поездке от многих генералов, с которыми пришлось встретиться, слышал, что Явлинский, человек сугубо гражданский, оказался прозорливее, чем «сладкоголосый» Квашнин. Хотя и логику Квашнина я понимаю: тому, кто уже примеривал на себя мантию президента, нужна была «маленькая победоносная война». Как тут не помочь? А солдаты и офицеры? Сотней больше, сотней меньше…
(Кстати, после публикации в «Новой газете» мне позвонили из Главной военной прокуратуры и сказали, что направляют в Чечню специальную комиссию, чтобы эыяснить, что же это за «чеченский батальон» на деньги Минобороны сформировал Квашнин в Ведено? Комиссия, как я знаю, выехала, но к каким она пришла выводам, несмотря на все свои попытки, не знаю и по сеи день: никто ничего не хотел говорить.)
Когда наша делегация вернулась в Москву, мы провели через Думу специальное постановление о положении в 46-й бригаде и даже сумели отдельной строкой закрепить ее финансирование в бюджете на следующий год (чем дело закончилось — об этом в следующем блокноте).
Вторая чеченская война отличается от первой своей обыденностью.
Какие акции протеста прокатились по стране в 95-м, 96-м годах! Сколько было митингов, демонстраций! Да хотя бы вспомнить миллион подписей, собранных Борисом Немцовым у себя в Нижнем Новгороде (за что тогда на него смертельно обиделся Борис Ельцин).
А эта война как бы и не война. Приходилось слышать и такое: если бы не вторжение Хаттаба и Басаева в Дагестан, никакой войны вообще бы не было. Если бы так!
Приведу выдержки из статьи корреспондента французской газеты «Le Monde» Франсуа Бонне, который в свою очередь обильно цитирует тогдашнего премьер-министра Сергея Степашина, уже после своего премьерства давшего «Независимой газете» обширное интервью:
«Бывший премьер-министр Сергей Степашин заявляет, что „решение о вторжении в Чечню было принято еще в марте 1999 года“. Интервенция была „запланирована“ на „август-сентябрь“, именно на период, когда по России прокатилась волна протестов, послужившая для развертывания борьбы с „исламским терроризмом“. „Это произошло бы, даже если бы не было взрывов домов в Москве“».
В то время как число погибших в чеченской кампании исчисляется уже тысячами, появляется все больше свидетельств о том, что развязывание войны в Чечне было тщательно спланированной предвыборной операцией Кремля. Эти данные порождают все больше вопросов относительно причастности российских властей к террористическим актам в сентябре 1999 года, унесшим жизни 300 человек, и рейду в Дагестан исламских боевиков чеченского полевого командира Шамиля Басаева в начале августа.
В интервью «Независимой газете» бывший премьер-министр Степашин не оставил камня на камне от официальных заявлений о том, что эта война стала «ответом на действия международного терроризма» и «на непрекращающиеся акты агрессии против России». Он пояснил, что уже в марте 1999 года было принято решение о завоевании Чечни. «Я готовился к активной интервенции, мы планировали оказаться к северу от Терека в августе-сентябре». Степашин подчеркнул, что «это произошло бы, даже если бы не было взрывов в Москве», и что Владимир Путин, «бывший в то время директором ФСБ, обладал этой информацией». Сергей Степашин высказал также критическое мнение относительно нынешней военной операции. «Я бы дважды подумал, прежде чем форсировать Терек и продвигаться на юг… блицкриг не получился, и мы столкнулись с партизанской войной».
Статья французского журналиста была напечатана 26 января 2000 года — наше общество как раз пришло в эйфорию от знакового путинского лозунга — «Мочить в сортире».
Да, ждали эту войну, хотели этой войны, иначе не составило бы особого труда прикрыть границу между Чечней и Дагестаном российскими войсками (а прикрывали ее, как помните, только дагестанские милиционеры и ополченцы). Как не дали бы ни Хаттабу, ни Басаеву спокойно уйти от возмездия.
Потому-то до сих пор мы как бы не замечаем вторую чеченскую войну.
Это где-то там, далеко, зарево пожарищ! Это не у нас, это в другой стране умирают солдаты!..
За первые 7 месяцев военной операции в Чечне рейтинг Владимира Путина вырос с 2 % до 54 %.
Дорога в Кремль была открыта.
История Андрея Бабицкого, корреспондента радиостанции «Свобода», случилась именно тогда.
В мае этого года я написал в «Новой газете»:
«До полудня прошедшей среды, — писал я в своей газете в мае того года, — я знал лишь то, что знали все: задержание на блокпосту журналиста, молчание сначала, потом — все более и более разгорающийся скандал, полувнятные комментарии по теленовостям различных полувнятных официальных лиц, предъявленные ему обвинения в причастности к незаконным вооруженным формированиям, потом откат назад: кого-то командируют из Москвы на Кавказ, кому-то дают приказ разобраться честно и объективно.
Да ладно. Об этом вы и сами все знаете.
В среду днем я узнал, что Андрею Бабицкому пытались предъявить обвинение в нелегальном вывозе иконы из Чечни в Москву, то есть из войны в мир. Икона, как выяснилось, была оценена экспертами из музея Андрея Рублева ровно в десять рублей. Успел написать заметку в уже выходящий четвертого новый номер „Новой газеты“. В тот же день, вернее, еще вечером в среду, узнал, что из следственного изолятора Андрея Бабицкого перевезли в Моздок, на нашу военную базу, где сменили санкцию — с ареста на подписку о невыезде с постоянного места жительства, то есть из Москвы. Помню, даже расстроился, что номер газеты уже печатается и мои ассоциации с прошлым (не в чем обвинить? Подсунем наркотики и т. д. и т. п. — посадим как миленького) глупы и неуместны.
Ошиблись — исправим. Погорячились — с кем не бывает…
То есть я еще надеялся.
Да, это было вечером в среду… Потом произошло то, что произошло. С Андреем Бабицким, хотя не только с ним. Я вдруг понял, перед каким порогом мы встали. Почти перешагнули. Или уже перешагиваем.
Не надо только говорить: ну, понятно! раз попал в передрягу журналист, то есть коллега — то сейчас всех начнете запугивать!
Я видел много войн. Видел, как работают коллеги. Чаще — гордился их работой, иногда — было стыдно за них. Мы внимательно следили за тем, кто как пишет и кто о чем сообщает. Бросались на помощь друг другу, если случалась беда.
Да, но писали-то мы не друг о друге. Что мы-то? Мы лишь гости у тех, кто, даже не зная за что, погибает на войне, оставаясь лишь на случайных фотографиях да в непросыхающих слезах матерей и друзей.
Мы старались показать, сказать, написать правду о том, что происходило и происходит на самом деле, и были, честно, горды, когда нам это удавалось. Ведь правду-то должны знать не в каком-нибудь узком президентско-генеральском кругу: мы же все в одном кругу, в одной стране и в одном времени. Да и смерть-то одинакова, что на свалке, что на Новодевичьем.
Так что, еще раз — не надо. Не имя журналиста Андрея Бабицкого защищаю. Наши с вами имена. Мы-то сами сегодня кто? Кого из нас делают? Кому мы сегодня мечтаем поверить? Каким порядком нас заманивают?
Прошу читателя извинить меня за то, что отвлекся от хронологии событий.
Давайте по порядку.
Первое. Самое сенсационное известие — что Андрея Бабицкого обменяли на трех российских солдат.
Начал сопоставлять все факты — ничего не складывается. В среду вечером официально объявляют: его переводят из следственного изолятора, где он сидел в камере на четверых, в Моздок, откуда, судя по сообщениям, он должен был улететь на военном самолете в Москву и там пребывать под следствием и с подпиской о невыезде. Что? Он вышел из камеры, сказал всем „До свидания“ и один потопал из Наурского района на военный аэродром? Нет, конечно же нет. Посадили в машину, привезли в Моздок и куда-то поселили, не дав, естественно, ни с кем связаться по телефону (ладно уж полевые командиры! домой-то он мог позвонить?) Нет, ни одного звонка!
Дальше. Вдруг новое сообщение: сотрудники ФСБ вышли на чеченских боевиков с просьбой об обмене журналиста. Сколько потом ни слушал новости — больше об этом ни слова. Уже в пятницу утром Александр Зданович, представитель ФСБ, пытался опровергнуть сам факт участия своего ведомства в этом обмене (а телекамера ФСБ в момент обмена — это тоже случайность?)
Уже третий год „Новая газета“ занимается спасением наших солдат, оказавшихся в чеченском плену, и мы-то знаем, каким долгим, трудным, мучительным бывает сам этот переговорный процесс. Что, у ФСБ (а если не у ФСБ, то у каких-нибудь других наших спецслужб) есть прямая связь с боевиками? Если так — то почему же ею не воспользовались раньше? Сколько еще можно было бы спасти ребят!
Но куда вдруг запропастилась санкция прокурора о невыезде Бабицкого из Москвы? Из Москвы — нельзя, а к боевикам — пожалуйста? Из-за истории с Андреем, как было официально сообщено, в Чечню выехал и. о. Генерального прокурора Устинов. А он-то куда исчез по дороге?
Иными словами, не могу представить, как можно было провести эту операцию в реальной жизни и в реальные сроки.
У меня очень большое сомнение вызывает сама видеозапись, кочующая по всем телеканалам все последующие дни: на этой видеозаписи нет одного — строки внизу с указанием даты и часа, когда она была сделана. Это — раз. И почему те, кто отдавал Андрея, были без масок, а те, кто принимал, — в масках? Это — два. Если отдали совсем каким-то неизвестным типам в разгар ожесточенных боев, то со стороны тех, кто отдавал журналиста, это чистый произвол.
Под письмом, направленным федеральным властям по поводу обмена Андрея Бабицкого, стоит подпись полевого командира Усы Хаджиева. Двое суток я потратил на то, чтобы выяснить, кто это. ТАКОГО ПОЛЕВОГО КОМАНДИРА НЕ СУЩЕСТВУЕТ. Нашелся только рядовой боевик с таким именем и фамилией, но его влияние на то, чтобы принять решение об освобождении трех российских военнопленных, равно нулю.
Кто же тогда были чеченские участники видеошоу, один к одному напоминающего знаменитые кадры из фильма „Мертвый сезон“? Кто скрывался за этими масками? Почему от них мы не услышали ни слова? Только увидели картинные объятия „масок“ с Андреем, которые, по замыслу авторов сюжета, должны были доказать всем, кто их посмотрит: отдали нашего, отдали боевика.
Это то, что меня как человека, уже двадцать лет занимающегося расследованиями, смутило прежде всего.
Но теперь — ко второму: от логики житейской — к логике политической. Кем же должен был предстать перед страной российский гражданин, работающий на радиостанции „Свобода“? (А сколько российских граждан работают сейчас в иностранных фирмах? О тех же, включая высших должностных лиц и членов их семей, кто имеет миллионные вклады в иностранных банках, я даже не говорю. Это другая песня.) Кем-кем… Пытаюсь найти определение… Нашел: „литературным власовцем“.
В теленовостях один за другим выступают высокопоставленные лица российской политики. Министр обороны Сергеев: „Я бы обменял сотню Бабицких на трех наших солдат“. Министр внутренних дел Рушайло: „Он попросился обратно к своим — его и отпустили“. Первый зам начальника Генерального штаба Манилов: „Откуда он пришел — туда и ушел“. И, наконец, вот что ответил и. о. президента Владимир Путин на вопрос о том, как бы он поступил на месте Бабицкого (это было в пятницу, на полузакрытом брифинге для журналистов): „Как настоящий патриот, я бы не пошел на этот обмен“.
Да, ребята-демократы…
Не ручаюсь за точность цитирования, но ручаюсь за смысл сказанного: Бабицкий — это что-то вроде Басаева, только поменьше…
Но письмо самого Андрея Бабицкого (вот оно передо мной) я процитирую дословно:
„Желая оказать содействие Комиссии при президенте по освобождению насильственно удерживаемых военнослужащих, я даю согласие на участие в моем обмене на российских военнослужащих при посредничестве полевого командира Турпалаали Атгериева. Хочу подчеркнуть, что не имею ни малейшего сомнения в собственной невиновности, а потому мое решение продиктовано исключительно желанием оказать помощь в освобождении военнопленных. Обязуюсь, со своей стороны, понимая гуманную направленность работы комиссии и целиком разделяя ее цели, никоим образом не предпринимать действия, порочащие ее репутацию. Уверен, что со стороны Турпалаали Атгериева таковых действий предпринято не будет и он в своих предложениях будет руководствоваться соображениями гуманности“.
Перечитываю письмо Андрея еще и еще раз и вдруг впервые замечаю деталь, мимо которой проходил: дату, которой помечено это письмо.
21 января!
16-го он был задержан. Несколько дней о нем не было ничего слышно. То есть в день написания этого письма он еще содержался на фильтропункте (в следственный изолятор он был переведен только 26-го).
Господи!
Еще не было никакого международного скандала. Еще не вмешался и. о. президента, еще не был направлен туда следователь по особо важным делам Генпрокуроры да и сам Генпрокурор еще не стронулся с места. Еще не было нелепого обвинения в краже иконы за десять рублей!
То есть еще ничего не было, а операция уже была подготовлена. Операция, в которой Андрею Бабицкому была предназначена его собственная роль.
Все это время нам врали, обвиняя журналиста Бабицкого в сотрудничестве с террористами, втаптывая в грязь его имя. Может быть, и международныйскандал понадобился для того, чтобы чеченские лидеры поняли: подобный обмен на трех солдат-пацанов будет равноценен.
А потом — неведомые чеченцы в масках и — путь в неизвестность, под улюлюканье тех, кто и направил его на этот путь.
Не знаю, кто и как говорил с Андреем Бабицким на фильтропункте, не могу представить себе, что чувствовал сам Андрей, когда писал это заявление в Комиссию при президенте по освобождению насильственно удерживаемых военнослужащих (заявление это в комиссии так и не было получено), да и с самим Андреем мы никогда не пересекались ни в мирных, ни в военных командировках.
Но в одном уверен: Андрей Бабицкий искренне откликнулся на просьбу спасти пленных ребят. Он — мужественный и честный журналист. Ведь именно он — вспомните! — был одним из немногих, кто сам себя сделал заложником и в самой буденновской больнице, и в автобусе, который вез террористов из Буденновска, да и Черномырдин говорил тогда с Басаевым по телефону Андрея Бабицкого. (Жириновский, между прочим, показался в Буденновске перед телекамерами, но и близко не подошел к самой больнице, — не потому ли сегодня он так охотно принимается Кремлем в ранг „патриотов“.)
Но нормальный человек не поступает иначе. Нормальный — спасатель. Помню, как, для того чтобы спасти ребят, сам себя определил в заложники на той, первой чеченской, боевой полковник Слава Пилипенко. Знаю, как много раз удерживали мы от обмена пленных ребят на самого себя нашего Славу Измайлова. Убежден, что точно такое же письмо подписал бы Виталий Бенчарский, с гордостью носящий свой боевой орден. Да большинство наших офицеров, воюющих в Чечне — точно такие же.
Патриотизм — это в первую очередь готовность спасти попавшего в беду гражданина своей страны, а уже потом — всю страну. Всю-то легче…
Вот такие дела…
Ну и, наконец, последнее.
Я уже сказал вначале, что пишу не просто о судьбе своего коллеги-журналиста.
Что-то еще, еще, совсем другое мучало меня все последнее время. Назвал бы это предчувствием опасности (знаете, как это бывает), когда и сам не поймешь, откуда, от кого, почему, но признаешь ее неизбежность, сам кляня себя за детские суеверия.
И вот история с Андреем Бабицким стала тем штрихом, той деталью, которая сделала почти реальной ранее размытую картинку, застывшую в воображении.
Э, да мы все в опасности!..
Сначала удивлялся, почему даже некоторым своим старым знакомым приходилось объяснять, что же делал журналист Бабицкий на чеченской стороне. Да о чем вы? А как же иначе добывать объективную информацию? Вспомним журналистов с первой чеченской — ту же Лену Масюк, других ее коллег, для которых тяжким, почти смертельным испытанием стали репортажи с той стороны. Ведь если бы не жуткие кадры, снятые Андреем в Чечне и показанные по НТВ, с десятками убитых наших солдат, мы так бы и продолжали верить официальным военным сводкам, что в боях погибают „два, три, четыре солдата“, оскорбляя и память мертвых, и человеческое достоинство живых. (Может, за эту правду и отомстили Бабицкому? Вдруг и такая мысль мелькнула сейчас.)
Не могу понять логику того же Кошмана, упрекающего Бабицкого в том, что у него при задержании были обнаружены чеченские аккредитации за подписями Басаева и компании. А как же добывать элементарную информацию в той кровавой неразберихе? Да и как вообще продвигаться по охваченным войной дорогам?
Он знал чеченских командиров? Но и я знаю многих из них. Да и Кошман их знает. Рушайло. И Шаманов. Один из наших премьеров сам, лично освобождал задержанного в аэропорту Внуково вице-премьера Чечни Атгериева, через посредство которого Андрей надеялся спасти попавших в неволю наших солдат (кстати, кто подсказал ему имя этого полевого командира, чье участие в обмене потом так и не было обозначено?) В чем же обвинять тогда Андрея Бабицкого? Так и Путина можно обвинить в дружбе с сомнительным Собчаком, а Волошина — почти в отцовской привязанности к не менее сомнительному Роману Абрамовичу.
Точно так же не могу понять, почему факт, что российский гражданин Бабицкий работает для радио „Свобода“, стал пунктом обвинения в его адрес. Как если бы он сотрудничал с гестапо, не меньше. Да еще совсем недавно ни один из российских политиков не отказывался дать интервью этой „вражеской“ радиостанции, а буквально на днях один из новых именитых депутатов сказал мне, что о том, что реально происходит за думскими кулисами, он узнает из „Свободы“, отчаявшись пробраться сквозь политическую ангажированность наших клановых телекомпаний.
Что же такое начало у нас происходить?
Да ведь понимаем что.
Помню, как-то, еще в юности, замечательный художник Борис Жутовский объяснял мне две составные части фашизма — неважно, с каким знаком: тоталитарная пропаганда и тоталитарный террор. Тоталитарная пропаганда промоет мозги так, что миллионы будут аплодировать тоталитарному террору. Пока дело не коснется самого человека.
(В тоталитарной пропаганде мы уже поднялись на определенные высоты. Это показала не только прошедшая избирательная кампания, но и история с Андреем Бабицким. Ничего гнуснее не видел за последнее время, чем „Однако“ Леонтьева: заявив сначала, что Бабицкий его друг, он почему-то вспомнил, что в период безденежья тот торговал рыбой. Леонтьеву легче: он всю жизнь носится между Гусинским и Березовским, высчитывая, кто подороже купит его грязный товар, завернутый в яркую глянцевую оболочку.)
Повторяю, мы — в опасности. Не только те, кто пишет, говорит или мелькает на телеэкране. Мы — это множество „я“, а меч никогда не разбирает, на чью голову он упадет. Одно утешение: потом могут и реабилитировать…
История Андрея Бабицкого — одно из таких подтверждений.
Другое — ленивая реакция Москвы на победу ультраправых в Австрии. В отличие от всего цивилизованного мира. Что, у нас уже неактуален стал лозунг „Фашизм не пройдет“? Мы что, уже и к этому готовы?
Третье — причина отказа Евгения Примакова баллотироваться в президенты России: „невозможность сделать это в негражданском обществе“.
А общество — это мы все. И „неграждане“ — тоже мы.
То-то удивимся через год-два, где же мы были раньше, испуганно глядя друг на друга и друг друга переспрашивая: „Смотрите, кто пришел…“
Ведь не случайно в Давосе четверо представителей нашего истеблишмента замялись, когда их спросили, кто такой Путин…
Вот о чем я думаю все последнее время.
Вот почему так горяча для меня история Андрея Бабицкого.
Вот почему я предупреждаю.
Где он сейчас? В каких подвалах? На каких заснеженных дорогах? Здоров ли он? Жив?
Еще один человек с паспортом российского гражданина, брошенный властью и оклеветанный ею.
Их, правда, у нас много. Одним больше, одним меньше…
P. S. Очень тревожное сообщение получил о судьбе Андрея Бабицкого только что. Не хочу в это верить. Не могу. Мне обещали позвонить через два дня. Представляю, что это будут за два дня ожидания».
Сейчас уже не припомню, какого же тревожного сообщения я тогда ждал?
Дело против Бабицкого, как вы все помните, кончилось ничем, пшиком…
Помню только, что однажды позвонил Генри Резник, адвокат Бабицкого, и спросил, смогу ли я — вместе с Сергеем Юшенковым и Димой Муратовым — стать поручителем Андрея: чтобы он во время долгого следствия мог уехать на неделю в отпуск?
Мы все, конечно, согласились, пришли в следственную часть, заполнили всякие анкеты…
Ну а потом дело, вокруг которого устроили целое политическое шоу, было забыто.
Специально напоминаю, чтобы не забывали.