Из сборника «Блокнот Бенто»

Из сборника «Блокнот Бенто»

Я хочу рассказать вам историю о том, как отдал японскую кисть для каллиграфии, седо. О том, где и как это произошло. Кисть подарил мне друг-актер, ездивший в Японию, поработать в театре но.

Я часто ею рисовал. Сделана она была из конского и овечьего волоса. Когда-то эти волоски росли из кожи. Может быть, поэтому, собранные в кисточку с бамбуковой ручкой, они так живо передают ощущения. Когда я рисовал этой кистью, то создавалось впечатление, будто она и мои пальцы, легко ее держащие, касаются не бумаги — кожи. Мысль о том, что бумага, на которой рисуют, подобна коже, содержится в самом этом выражении — «прикосновение кисти». «Одно-единственное касание кисти!» — так называл его великий рисовальщик Ситао.

История происходила в муниципальном бассейне одного известного, но не шикарного, парижского предместья, который я, бывало, регулярно посещал. Я приходил туда ежедневно в час дня, когда большинство людей обедали, так что в бассейне было не так людно.

Здание бассейна длинное, квадратное, стены сделаны из стекла и кирпича. Оно было построено в конце 60-х, открыто в 71-м. Располагается оно в небольшом парке, где растет несколько японских берез и плакучих ив.

Когда плаваешь в бассейне, через его стеклянные стены видны уходящие ввысь ивы. Потолок в бассейне обшит панелями, и теперь, спустя сорок лет, нескольких недостает. Сколько раз я, плавая на спине, замечал это, одновременно ощущая, как вода поддерживает и меня, и какую-нибудь историю, меня занимающую?

Существует рисунок, сделанный в XVIII веке Хуан Шэнем, — цикада, поющая на ветви плакучей ивы. Каждый листок на этом рисунке — одно прикосновение кисти.

Снаружи видно, что здание городское, не сельское, а если не знать, что это бассейн, и забыть о деревьях, можно подумать, будто оно имеет какое-то отношение к железной дороге — помещение для мытья вагонов, погрузочная платформа.

Над входом нет никаких надписей, лишь маленькая эмблема, а на ней три цвета национального флага — символ Французской республики. Входные двери стеклянные, на них по трафарету выведено POUSSEZ[7].

Стоит толкнуть от себя одну из этих дверей и зайти внутрь, как оказываешься в другом мире, едва связанном с улицами, припаркованными машинами, торговым районом.

В воздухе слабый запах хлорки. Все освещено снизу, а не сверху — следствие того, что свет отражается от водной поверхности двух бассейнов. Акустика отчетливая — у каждого звука свое негромкое эхо. Везде преобладает горизонтальное, а не вертикальное. Большинство людей плавают, плавают из конца в конец большого бассейна, дорожка за дорожкой. Стоящие только что сняли или снимают с себя одежду, поэтому ощущения иерархии, разницы в положении, почти нет. Вместо того повсюду господствует это ощущение горизонтального равенства.

Кругом множество печатных объявлений, во всех бросаются в глаза канцеляризмы и бюрократический синтаксис.

Сушка волос прекращается за 5 мин. до закрытия.

Купание без шапочки воспрещено. Указ горсовета. Действ, с пн. 12.09.1980.

Убедительная просьба. Вход воспрещен. Только для сотрудников.

Голос, звучащий в подобных объявлениях, неотделим от той долгой политической борьбы за признание прав и обязанностей граждан, которая шла при Третьей республике. Размеренный, обезличенный комитетский голос — а где-то вдали смеется ребенок.

Году в 50-м Фернан Леже написал серию полотен под названием «Plongeurs» — «Ныряльщики в бассейне». Эти картины, с их первичными цветами и спокойными, простыми линиями, прославляли мечту и планы рабочих, которые наслаждаются досугом и — поскольку они рабочие — преображают досуг в нечто, еще не имеющее названия.

Сегодня до осуществления этой мечты дальше, чем когда бы то ни было. И все-таки порой, складывая свою одежду в шкафчик в мужской раздевалке, надевая ключ на запястье, принимая обязательный горячий душ, перед тем как ступить в ванночку для ног, подойти к бортику большого бассейна, нырнуть, я вспоминаю эти картины.

На большинстве плавающих, помимо обязательных купальных шапочек, темные очки для плавания, которые защищают глаза от хлорки. Взглядами пловцы обмениваются редко, а если кто-то из них случайно заденет ногой другого, то немедленно извиняется. Атмосфера не та, что на Лазурном берегу. Здесь каждый сам по себе, каждый независимо преследует собственную цель.

Поначалу я обратил на нее внимание, потому что она плавала не так, как все. Движения ее рук и ног были на удивление медленными — подобно движениям лягушки, — и в то же время это ей не слишком мешало. У нее были другие, не как у всех, взаимоотношения с водной стихией. Китайский мастер Ци Байши (1863–1957) любил рисовать лягушек, и сверху их головы выходили у него очень черными, словно на них надеты купальные шапочки. На Дальнем Востоке лягушка — символ свободы.

Ее шапочка была золотисто-рыжего цвета, одета она была в купальный костюм цветочной расцветки, немного напоминавшей чинц, английский ситец. Ей было под шестьдесят, я предполагал, что она вьетнамка. Позже я обнаружил, что ошибался. Она из Камбоджи.

Каждый день она плавала почти час, дорожка за дорожкой. Как и я. Когда она решала, что пора, вскарабкавшись по одной из лесенок в углу, уходить из бассейна, на помощь ей приходил мужчина, сам плававший в нескольких дорожках от нее. Он тоже был из Юго-Восточной Азии, чуть худее, чуть ниже ростом, чем она, с лицом более точеным — ее круглое лицо напоминало луну.

Он подходил к ней сзади и клал руки на ее зад, чтобы она, стоя лицом к бортику бассейна, могла на них сесть, и слегка поддерживал ее, когда они вместе вылезали из воды.

Оказавшись на твердом полу, она направлялась от бортика к ножной ванночке, ко входу в женскую раздевалку, одна; в походке ее не было заметно прихрамывания. Однако, раз за разом наблюдая этот ритуал, я видел, что при ходьбе тело ее напряжено, словно растянуто на колышках.

Мужчина со смелым, точеным лицом был, вероятно, ее муж. Не знаю, почему я слегка сомневался на этот счет. Было ли дело в его почтительности? Или в ее холодности?

Когда она появлялась в бассейне и собиралась войти в воду, он сходил по лесенке до середины, она садилась ему на одно плечо; затем он осторожно погружался, пока вода не дойдет ему до бедер, чтобы она могла спуститься на воду и уплыть.

Оба они знали эти ритуалы погружения и извлечения наизусть и, возможно, сознавали, что вода здесь играет роль более важную, чем любой из них. Быть может, поэтому они и казались скорее партнера-ми-исполнителями, чем мужем и женой.

Шло время. Чередой проходили дни. Наконец однажды, когда, отмеряя свои дорожки и плывя друг другу навстречу, мы с ней впервые за тот день поравнялись — нас разделяла какая-нибудь пара метров, — мы подняли головы и кивнули друг другу. А когда, собираясь уходить из бассейна, поравнялись в последний раз, то обменялись знаком «au revoir»[8].

Как описать этот знак? Он включает в себя приподнятые брови, откинутую, словно в попытке отбросить волосы назад, голову, сощуренные в улыбке глаза. Очень незаметно. Очки, подтянутые кверху, на купальную шапочку.

Однажды, когда я после плавания принимал горячий душ — там, в мужской раздевалке, восемь душей, кранов, чтобы их включить, нет, надо нажать на старомодного вида кнопку, похожую на дверную ручку, фокус же в том, что среди этих восьми имеются некие различия в длительности потока горячей воды, по окончании которого приходится снова нажимать на кнопку, и к тому времени я уже точно знал, в каком душе горячая струя не выключается дольше всех, и, если он был свободен, я всегда выбирал его — так вот однажды, когда я после плавания принимал горячий душ, под соседний встал тот мужчина из Юго-Восточной Азии, и мы обменялись рукопожатиями.

После мы перекинулись парой слов и договорились, когда оденемся, встретиться на улице, в маленьком парке. Так мы и сделали, и его жена присоединилась к нам.

Тогда-то я и узнал, что они из Камбоджи. Она состоит в очень дальнем родстве с семейством знаменитого короля, а впоследствии принца Сианука. Двадцати лет, в середине 70-х, бежала в Европу. До того изучала искусство в Пномпене.

Говорила она, а я задавал вопросы. У меня снова появилось ощущение, будто он выполняет роль охранника или помощника. Мы стояли у берез, рядом с их припаркованным «ситроеном» модели С15, где два сиденья спереди, а сзади свободное место. Машина, повидавшая виды. Вы по-прежнему пишете картины? — спросил я. Она подняла руку в воздух, жестом изобразив, будто выпускает птицу, и кивнула. У нее часто бывают боли, сказал он. Еще я много читаю, добавила она, на кхмерском и на китайском. Тут он дал понять, что им уже пора бы садиться в свой С15. Я заметил, что с зеркальца заднего вида свисает крохотное буддистское колесо Дхармы, похожее на штурвал корабля в миниатюре.

После того как они отъехали, я лег на траву под плакучими ивами — стоял месяц май — и понял, что думаю о боли. Она покинула Камбоджу — тогда еще Кампучию — в год, когда Сианука свергли, вероятно, с помощью ЦРУ, и, когда «красные кхмеры» под предводительством Пол Пота, захватив столицу, приступили к насильственному выселению двух миллионов ее обитателей в сельскую местность — там им, лишенным любой частной собственности, пришлось учиться тому, как стать «новыми кхмерами»! Миллион из них не выжили. В предшествующие годы Пномпень и окружающие его деревни систематически бомбили американские самолеты В-52. Погибло не меньше ста тысяч человек.

Народ Кампучии с его могучим прошлым, — Ангкор-Ват, тяжелые, не ведающие боли каменные статуи, впоследствии расколотые и разграбленные силой чего-то, что нынче принято считать страданием, — народ Кампучии в тот момент, когда она покинула родину, был окружен врагами: вьетнамцами, лаосцами, тайцами; в то время его тиранили и зверски уничтожали собственные провидцы от политики, превратившиеся в фанатиков, чтобы мстить самой реальности, чтобы свести реальность к одномерной. Подобная редукция несет с собой боль — столько, сколько поместится в сердце.

Глядя на ивы, я наблюдал за тем, как стелются по ветру их листья. Каждый листок — маленькое прикосновение кисти. Я понял, что невозможно отделить боль, очевидно унаследованную ее телом, от боли, что пережила ее страна в последние полвека.

Сегодня Камбоджа — самая бедная страна Юго-Восточной Азии, девяносто процентов ее экспорта производится в мастерских-потогонках, где делают вещи для многонациональных торговцев тряпками, украшенными брэндом.

Мимо меня пробежала группа четырехлетних детей, они направились вверх по ступенькам, через стеклянные двери — на урок плавания.

Когда я в следующий раз увидел ее с мужем в бассейне, то приблизился к ней, дождавшись, пока она доплывет до конца очередной дорожки, и попросил ее назвать мне причину своей боли. Она ответила тут же, словно сообщила название места: полиартрит. Началось, когда я была молодая, когда поняла, что должна уехать. Спасибо, что поинтересовались.

Левая половина ее лба немного другого цвета, чем остальная часть, более коричневая — словно бы к ее коже некогда приложили продолговатый лист, от которого осталось небольшое пятно. Когда голова ее, откинутая назад, плавает на поверхности воды и лицо напоминает луну, это пятно на лбу можно сравнить с одним из «морей» на лунной поверхности.

Мы оба брели по воде, и она улыбалась. Когда я в воде, сказала она, я меньше вешу, и через некоторое время у меня перестают болеть суставы.

Я кивнул. А потом мы опять стали плавать. Плавая на животе, она, как я уже говорил, двигала ногами и руками медленно, словно лягушка. На спине она плавала, как выдра.

Камбоджа — земля, у которой уникальные, осмотические взаимоотношения с пресной водой. Кхмеры называют свою родину «тык-дэй», что означает «водная земля». Обрамленную горами, плоскую, горизонтальную, пойменную равнину Камбоджи — по площади составляющую около пятой части Франции — пересекают шесть рек, включая огромный Меконг. За время летнего сезона дождей ее поток увеличивается в пятьдесят раз! А в Пномпене, в самом начале ее дельты, уровень воды регулярно поднимается на восемь метров. Одновременно с этим каждое лето разливается лежащее к северу от Пномпеня озеро Тонлесап, в четыре раза превышая свой «нормальный» зимний размер, и превращается в гигантский резервуар, а река Тонлесап поворачивает вспять и течет в противоположном направлении, так что низовья ее становятся верховьями.

Неудивительно поэтому, что на этой равнине имелись самые разнообразные и богатые в мире возможности для пресноводной рыбной ловли, что тамошние крестьяне веками жили за счет риса и рыбы из этих вод.

В тот день, плавая в обеденный перерыв в муниципальном бассейне, после того, как она произнесла слово «полиартрит», словно название места, я решил подарить ей свою кисть для седо.

Тем же вечером я положил ее в коробочку и обернул. И каждый раз, отправляясь в бассейн, я брал ее с собой, пока наконец они снова не появились. Тогда я положил коробочку на одну из скамеек позади трамплинов для ныряния и сказал об этом ее мужу, чтобы он взял ее, когда они будут уходить. Я ушел прежде, чем они.

Прошли месяцы, мы с ними не встречались — я был в отъезде. Вернувшись в бассейн, я поискал их глазами, но не увидел. Поправив очки, я нырнул. Несколько детей ныряли ногами вперед, зажав носы. Другие, стоя на бортике, прилаживали к ногам ласты. Тут было шумнее и оживленнее, чем обычно, потому что уже наступил июль; школа закончилась, и дети, чьим семьям не по карману было уехать из Парижа, приходили сюда и часами играли в воде. Для них была особая входная плата, минимальная, а инструкторы по плаванию, они же спасатели, поддерживали беззаботную, нежесткую дисциплину. Несколько завсегдатаев по-прежнему были здесь, со своими строгими привычками и личными планами.

Я проплыл около двадцати дорожек и собирался было начать новую, как вдруг к своему огромному удивлению почувствовал, как на мое правое плечо твердо легла чья-то рука. Повернув голову, я увидел окрашенное луноподобное лицо той, что некогда изучала искусство в Пномпене. На ней была все та же золотисто-рыжая купальная шапочка, и она улыбалась — широкой улыбкой.

Вы здесь!

Она кивает и, пока мы бредем по воде, подходит близко и дважды целует меня в обе щеки.

Потом спрашивает: птица или цветок?

Птица!

Услышав это, она откидывает голову назад, на воду, и смеется. Жаль, что вы не можете услышать ее смех. В сравнении с плесканием и криками детей вокруг нас он низкий по тональности, медленный, неослабевающий. Лицо ее более луноподобно, чем всегда, луноподобно и вне времени. Смех этой женщины, которой скоро исполнится шестьдесят, все продолжается. Не знаю почему, но это — смех ребенка, того самого ребенка, чей смех слышался мне сквозь комитетские голоса.

Спустя несколько дней ее муж подплывает ко мне, осведомляется о моем здоровье, шепчет: на скамейке у трамплина. Потом они покидают бассейн. Он подходит к ней сзади, подводит руки под ее зад, а она, стоя лицом к бортику, садится на них, он слегка ее поддерживает, и они вместе вылезают из воды.

Ни она, ни он не машут мне на прощанье, как делали в другие разы. Вопрос скромности. Скромности жестов. Подарок нельзя сопровождать притязанием.

На скамейке большой конверт, я его беру. Внутри — картина на рисовой бумаге. На картине птица — ведь это я выбрал, когда она спросила, чего я хочу. На картине изображен бамбук, а на одном из его побегов примостилась лазоревка. Бамбук нарисован по всем правилам искусства. Одно прикосновение кисти, начинающееся с верхушки стебля, останавливающееся на каждом сочленении, спускающееся и чуть расширяющееся книзу. Ветви, узкие, как спички, нарисованы кончиком кисти. Темные листья выполнены одиночными прикосновениями, словно мечущиеся рыбешки. И наконец, горизонтальные узлы, мазки кисти слева направо, между каждой парой частей полого стебля.

Птица со своей голубой шапочкой, желтой грудкой, сероватым хвостом и коготками, похожими на букву «W», на которых она может, если понадобится, висеть вниз головой, изображена по-другому. Если бамбук плавно течет, то птица кажется вышитой, ее цвета нанесены кисточкой, заостренной, как игла.

Вместе на поверхности рисовой бумаги бамбук и птица обладают элегантностью единого образа; ниже, слева от птицы, нанесено имя художника, незаметный узор. Ее зовут Л.

И все-таки когда входишь в рисунок, когда дожидаешься, пока его воздух прикоснется к твоему затылку, то чувствуешь, что эта птица бездомна. Неизъяснимо бездомна.

Я обрамил рисунок, словно свиток, не наклеивая на картон, и с огромным наслаждением выбрал место, где его повесить. Потом, как-то раз, спустя много месяцев, мне понадобилось что-то найти в одной из иллюстрированных энциклопедий Лярусса. И вот листая страницы, я случайно наткнулся в ней на небольшую иллюстрацию, изображавшую mesange bleue (лазоревку). Я был озадачен. Она казалась до странного знакомой. Тут я понял, что в этой стандартной энциклопедии передо мною модель: так две W, коготки лазоревки, располагались в точности под тем же углом; голова с клювом — тоже. Именно эту иллюстрацию взяла в качестве модели Л., рисуя примостившуюся на бамбуке птицу.

И вновь я кое-что понял о бездомности.