Усиление коммуникации против усиления слежки

Усиление коммуникации против усиления слежки

ДЖУЛИАН: В начале 1990-х, когда запрет криптографии на государственном уровне породил движение шифропанков, многие верили в могущество интернета, который должен был гарантировать всем нам свободную и неподцензурную — по сравнению с обычными СМИ — коммуникацию. Однако шифропанки всегда понимали, что у свободы Сети есть обратная сторона: возможность следить за любым обменом информацией во всей полноте. Сегодня усиленной коммуникации противопоставлена усиленная слежка. Под «усиленной коммуникацией» подразумевается наличие у вас дополнительных степеней свободы по сравнению с теми, кто пытается контролировать чужие идеи; усиление слежки означат обратное.

Сегодня слежка куда более заметна, нежели в те времена, когда поток информации просматривали только американцы, британцы, русские и власти некоторых других стран вроде Швейцарии и Франции. Теперь за Сетью внимательно наблюдают все, практически каждое государство, слежка приобрела массовый характер, она коммерциализируется. Сегодня она становится тотальной: люди рассказывают в интернете обо всех своих политических пристрастиях, о семейных и дружеских связях. Таким образом, усилилась не только слежка за общением людей, существовавшая и ранее, — расширилась сама коммуникация. Причем увеличился как ее объем, так и число типов коммуникации. Новые типы, ранее бывшие приватными, ныне перехватываются в массовом порядке.

Идет битва между силой сведений, собранных информаторами и теневыми структурами, которые постепенно образуются, расширяют связи друг с другом и с частным сектором, и возросшей мощью обычных людей и интернета, ставшего для человечества привычным средством связи.

Я хотел бы поговорить о том, как нам следует рассказывать о наших идеях. Передо мной стоит большая проблема: как человек, не понаслышке знакомый с государственной слежкой и понимающий, как далеко транснациональная индустрия безопасности зашла за последние двадцать лет, я слишком хорошо обо всем этом осведомлен и потому не могу посмотреть на ситуацию глазами обывателя. Однако теперь мой мир — мир всех и каждого: все мы выложили в интернет суть нашей жизни. Мы обязаны как-то рассказывать о том, что нам известно, пока мы можем это делать.

ЭНДИ: Я предлагаю посмотреть на ситуацию не с точки зрения обычного гражданина, а с точки зрения человека, облеченного властью. Не так давно я побывал в Вашингтоне на одной странной конференции и увидел парней с беджами немецкого посольства. Я подошел к ним и сказал: «Ух ты, вы из посольства Германии», — а они сказали: «Ну, не совсем из посольства, мы на деле из-под Мюнхена». Выяснилось, что они представляют внешнюю разведку, и на вечернем фуршете я у них поинтересовался: «Так в чем же суть секретности?» Они ответили так: «Главное — замедлить процессы, чтобы лучше их контролировать». В этом и заключается их агентурная работа: они замедляют процесс, чтобы люди не поняли, что происходит. Объявить что-то секретным — значит ограничить круг тех, кто обладает знаниями и может на это воздействовать. Если посмотреть на Глобальную сеть с точки зрения власть имущих, последние двадцать лет — страшные годы. Власти воспринимают интернет как болезнь, которая затрудняет их возможность влиять на происходящее и ограничивать знания людей и их способность воздействовать на реальные процессы. Взять хотя бы Саудовскую Аравию, где по какому-то историческому совпадению религиозные вожди и владельцы большей части страны — это одни и те же люди: их заинтересованность в переменах равна нулю. Где-то от нуля до минус пяти, может быть. Они воспринимают интернет как болезнь и спрашивают консультантов: «Есть у вас лекарство от этой штуки? Если интернетная зараза появится в нашей стране, нам нужен иммунитет». Ответ — тотальная слежка. Консультанты говорят: «Нам нужен полный контроль над этой штукой, нам нужны фильтры, нам необходимо знать обо всем, что делается в Сети». Вот что происходило в последние двадцать лет. Власти вкладывались в слежку как могли — они страшились, что интернет станет им помехой.

ДЖУЛИАН: И все-таки вопреки тотальной слежке миллионы людей благодаря массовой коммуникации могут быстро прийти к согласию. Если у нас получится очень быстро перейти из обычного состояния в новое состояние согласия масс, государству, даже способному наблюдать за процессом, не хватит времени, чтобы дать эффективный ответ.

С другой стороны, вспомним о том, что в 2008 году в Каире прошла акция протеста, организованная через Facebook. Она застала правительство Мубарака врасплох, и в итоге протестующих выследили через тот же Facebook[29]. В 2011 году в «руководстве революционера», одном из важнейших документов тех египетских событий, самая первая страница призывала «не использовать Twitter или Facebook», чтобы распространять это руководство — и на последней странице стояло то же самое предостережение[30]. Тем не менее множество египтян использовали и Twitter, и Facebook. Эти люди выжили лишь потому, что революция получилась успешной. Если бы она провалилась, все они оказались бы в очень, очень тяжелом положении. Не стоит забывать и о том, что президент Мубарак уже на ранней стадии отрезал Египет от Сети. Помогло революции отключение интернета или навредило — это еще вопрос. Некоторые считают, что помогло — люди стали выходить на улицу, чтобы узнать новости, а когда ты на улице — ты на улице. Когда перестают работать мобильник и интернет, поневоле заволнуешься.

Революция должна быть успешной, ей нужна критическая масса участников, она должна случиться стремительно и победить — в противном случае инфраструктуру, позволившую людям быстро прийти к согласию, используют, чтобы выследить и изолировать тех, кто все это организовал.

Так обстояли дела в Египте, а Египет — да, союзник США, но не часть англоязычного разведывательного альянса, куда входят США, Великобритания, Австралия, Новая Зеландия и Канада. Давайте представим себе, что египетская революция начинается в Америке. Что произошло бы с сетями Facebook и Twitter? Государство взяло бы их под контроль. И если бы революция потерпела поражение, ЦРУ и ФБР стали бы извлекать из социальных сетей сведения о главных зачинщиках, как это происходит сейчас.

ЖЕРЕМИ: Слежку трудно отделить от контроля. Нам нужно говорить и про слежку, и про контроль. Это больше моя тема — контроль над интернетом со стороны правительств или корпораций.

ДЖЕЙКОБ: Думаю, не надо объяснять, что цензура — побочный продукт любой слежки вообще, будь то самоцензура или настоящая техническая цензура, и мне кажется, именно это важно донести до обычных людей, не углубляясь в технические дебри. Скажем, если б мы прокладывали дороги так, как строим интернет, на каждой стояли бы камеры слежения и микрофоны, доступ к которым имела бы только полиция — или люди, успешно притворяющиеся полицией.

ДЖУЛИАН: Джейк, в Великобритании дела так и обстоят.

ДЖЕЙКОБ: Когда компания строит дорогу, от нее не требуют оснастить каждый квадратный сантиметр высококлассными приборами слежения, передающими данные некоему тайному обществу. Если обычным людям объяснить, что именно так мы строим дороги в интернете и потом призываем ими пользоваться, люди поймут аналогию и осознают: контролировать дорогу не всегда будут те, кто ее создавал.

ЭНДИ: А кое-кто и дорог-то не строит. Он разбивает в интернете сад и предлагает всем раздеться. Да, я про Facebook! Бизнес, который приносит людям радость, раскрывая сведения о них всем подряд.

ДЖЕЙКОБ: Именно. В ГДР информаторов вознаграждали за то, что они работали на Штази — орган госбезопасности, — и точно так же их теперь вознаграждают за наличие аккаунта в Facebook. Только Facebook платит не деньгами, а социальным кредитом — соцсеть позволяет тебе переспать с соседом. Тут важно говорить именно о человеческом аспекте, потому что дело не в технике как таковой, а в контроле посредством слежки. Местами это совершеннейший паноптикон[31].

ДЖУЛИАН: Меня занимает философия технологии. Под технологией я понимаю не какой-то прибор, а, скажем, согласие большинства в правлении или структуру парламента — то есть системное взаимодействие. Например, я полагаю, что феодальные системы породила мельничная технология. Как только благодаря громадным инвестициям мельницы оказываются централизованы, их чисто физически становится легко контролировать — и естественным образом появляются феодальные отношения. В ходе истории мы, видимо, учились создавать все более сложные технологии. Некоторые из них совместимы с демократией, и доступ к ним может быть обеспечен всем и каждому. Но бо?льшая часть технологий из-за своей сложности порождает в итоге весьма сплоченные организации вроде корпорации Intel. Не исключено, что любая технология по своей природе проходит через периоды открытия, централизации и демократизации, когда знание о ней передается следующему, более образованному поколению. Но мне сдается, что основное свойство технологии — это сосредоточение контроля над ней в руках тех, кому принадлежат необходимые данной технологии физические ресурсы.

Показательный пример тут — производство полупроводников. Для него нужен абсолютно чистый воздух, нужен завод, на котором тысячи работников обязаны носить специальные головные уборы, чтобы ни один кусочек кожи, ни один волосок не помешали многошаговому и чрезвычайно сложному процессу. Компания, создающая полупроводники, обладает миллионами часов научных наработок. Если это популярный продукт — а полупроводники именно таковы, на них держится весь интернет, — значит, освобождение интернета завязано на производство полупроводников. Оно же, в свою очередь, зависит от способности тех, кто физически контролирует завод, находить дешевое сырье.

Следовательно, основа революции высокотехнологичных коммуникаций — и основа свободы, которой мы благодаря этим коммуникациям способны обладать, — неолиберальная, транснациональная, глобализированная рыночная экономика современности. На деле интернет — верхушка айсберга. Высота, которую, если мы говорим о достижениях технологии, современная экономика может взять. Интернет зиждется на очень сложных торговых связях между производителями оптоволоконного кабеля, производителями полупроводников, горнодобывающими компаниями, которые извлекают из-под земли сырье, а также здесь не обойтись без финансовой смазки, которая делает возможной торговлю, без судов, стоящих на страже законов о частной собственности, и т. д. В реальности интернет — это вершина пирамиды всей неолиберальной системы.

ЭНДИ: Что касается технологии, после того как Иоганн Гутенберг изобрел печатный станок, его время от времени запрещали в разных частях Германии, именно потому книгопечатание и распространялось: его запрещали в одной местности, оно перемещалось в другую юрисдикцию[32]. Я не изучал эту историю в деталях, но знаю, что печатников преследовала католическая церковь, поскольку те нарушали ее монополию на изготовление книг, и когда у них появлялись проблемы с законом, они переезжали туда, где книгопечатание было разрешено. Запрет по-своему помогал распространять печатные станки. С Сетью, думаю, все происходило чуть по-другому. У нас появились машины, которые можно было применять как средство производства, — даже Commodore 64, хотя большинство использовало его для других целей.

ДЖУЛИАН: На каждом маленьком компьютере можно запускать собственное программное обеспечение.

ЭНДИ: Именно. А еще при помощи компьютера можно распространять идеи. Но, с другой стороны — и это философский аргумент, — в начале 1990-х, когда интернет вышел на глобальный уровень, один из основателей базирующегося в США Фонда электронных рубежей Джон Гилмор заметил: «Сеть интерпретирует цензуру как нечто вредное и обходит ее стороной»[33]. Как мы знаем сегодня, это была техническая трактовка пополам с оптимистическим взглядом на перспективы интернета, своего рода попытка принять желаемое за действительное — и одновременно самоисполняющееся пророчество.

ДЖУЛИАН: Но это было верно для Юзнета, который появился около тридцати лет назад и представляет собой, если угодно, множество связанных друг с другом электронных почтовых ящиков. Чтобы понять, что такое Юзнет, вообразите, что нет разницы между людьми и серверами и у каждого есть свой юзнетовский сервер. Вы пишете что-то и передаете файл одному или двум людям. Те (автоматически) проверяют, не получали ли они ваше послание раньше. Если нет, они принимают его и рассылают всем, с кем у них есть связь, и т. д. В результате послание дойдет до каждого, и у всех будет по копии. Если некто начнет подвергать файлы цензуре, его попросту проигнорируют, на Юзнет это не повлияет. Послание дойдет до всех, кто не является цензором. Гилмор говорил о Юзнете, а не об интернете. И он не имел в виду сайты.

ЭНДИ: Это технически верное замечание, но интерпретация слов Гилмора и их долгосрочное воздействие породили людей, которые осознавали себя как интернет. Они говорили: «Ладно, цензура есть, но мы ее обойдем», — а политик, не разбиравшийся в технологии, думал: «Черт, эта новая штука ограничивает наш контроль над информационной сферой». Я думаю, Гилмор, один из провидцев шифропанка, сделал великое дело: он вдохновил криптоанархистский взгляд на мир, когда у тебя есть своя версия анонимной коммуникации и ты не боишься, что за тобой будут следить.

ЖЕРЕМИ: По-моему, различные технологии распространяются по-разному — чтобы понять, как работает мельница или печатный станок, надо их увидеть, а сейчас мы все чаще встраиваем систему контроля в саму технологию. Контроль — это часть технологии. В большинстве случаев мы не можем даже открыть современный компьютер, чтобы узнать, из каких компонентов он состоит. И все компоненты спрятаны в маленькие футляры, так что мы не в состоянии понять, что именно они делают.

ЭНДИ: Из-за их сложности?

ЖЕРЕМИ: Из-за сложности и еще потому, что создатели технологии не хотят, чтобы кто-то разобрался в том, как она работает. Ведь речь идет об оригинальной технологии[34]. Кори Доктороу описал это в статье «Будущая гражданская война за компьютеры общего назначения»[35]. Если компьютер универсален, вы можете делать с ним что захотите. Обрабатывать любую информацию на входе, превращать ее во что угодно на выходе. И мы создаем все больше и больше устройств, являющихся компьютерами общего назначения, но работают они только как GPS-навигаторы, или как телефоны, или как MP3-плееры. Мы создаем все больше устройств со встроенной системой контроля, которая запрещает пользователю делать какие-то вещи.

ДЖУЛИАН: Встроенный контроль не позволяет понять, как работает устройство, и переделать его, чтобы оно работало не так, как задумано производителем, а когда устройство подключено к Сети, все становится еще хуже.

ЖЕРЕМИ: Именно, потому что одной из его функций может быть слежка за пользователем и его данными. Вот почему в свободном обществе такое значение имеет свободное ПО.

ЭНДИ: Я абсолютно согласен с тем, что нам нужны машины общего назначения. Но сегодня утром, когда я пытался вылететь сюда из Берлина, лайнер не смог подняться — я столкнулся с таким впервые. Самолет отъехал в сторону, и командир экипажа сказал: «Дамы и господа, наши электрические системы отказали, так что мы решили остановить самолет и перезапустить системы». Я сидел и думал: «Черт, звучит как перезагрузка Windows: клавиши Control + Alt + Delete — вдруг заработает!» И я не слишком огорчился бы, если бы на самолете установили узкоспециальное устройство, которое управляет только самолетом — и делает это очень хорошо. Когда я лечу в самолете, я не хочу, чтобы пилотов отвлек «Тетрис», или вирус Stuxnet, или что-то еще[36].

ЖЕРЕМИ: Самолет сам по себе не обрабатывает твои личные данные, он не контролирует твою жизнь.

ЭНДИ: Ну, когда самолет летит, он очень даже контролирует мою жизнь.

ДЖЕЙКОБ: Довод Кори, я думаю, можно обобщить так: у нас больше нет машин, самолетов, слуховых аппаратов — у нас есть компьютеры на четырех колесах, компьютеры с крыльями и компьютеры, которые усиливают слух. И вопрос не в том, узкоспециальные они или нет, вопрос звучит по-другому: можем ли мы проверить, делают они именно то, что, как утверждается, они должны делать, или нет, и можем ли мы понять, насколько хорошо они функционируют? Люди сплошь и рядом пытаются доказать, что у них есть право упрятать информацию под замок и держать ее в секрете, поэтому они либо усложняют компьютеры, либо ставят юридические препоны, не позволяющие понять, как машины устроены. Тут есть опасность для общества, потому что, как нам известно, люди не всегда действуют в интересах общества, и мы также знаем, что люди ошибаются — не злонамеренно, — так что убирать информацию под замок очень опасно по ряду причин, в том числе и потому, что никто из нас не идеален. Это факт. Возможность получить доступ к чертежам системы, от которой зависит наша жизнь, — одна из причин, из-за чего такое значение имеет свободное ПО, но потому же нас должно волновать и аппаратное обеспечение, «железо». Оно позволяет делать надежные инвестиции, улучшать используемые системы и проверять, работают ли эти системы так, как должны. Безотносительно свободы: устройство этих систем важно знать еще и потому, что если оно нам не известно, то мы склонны полагаться на власть — на тех, кто либо понимает, как системы работают, либо может их контролировать, даже если незнаком с принципами их функционирования. Вот почему сейчас столько говорят про кибервойну: люди, которые вроде как отвечают за войны, заговорили о технологии так, будто понимают, как она работает. Они часто рассуждают о кибернетической войне, и никто из них — вообще никто — не рассуждает о кибернетическом укреплении мира или о миротворчестве. Они вечно говорят о войне — это их бизнес, и они пытаются взять под контроль технологию и законодательство, чтобы добиться своих целей. Если мы не будем контролировать нашу технологию, эти люди захотят использовать ее в собственных интересах, в частности для ведения войн. Так могут появиться на свет всякие страшные штуки — думаю, именно так был создан червь Stuxnet. С другой стороны, пока Америка воюет, разумные люди говорят, что контроль над технологией способен предотвратить войну. Может, это и хороший довод для государства, которое не атакует постоянно другие страны, но вряд ли он применим к стране, вовлеченной одновременно в несколько военных операций.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.