История

История

Одним несчастным для себя июльским днем Эльза Каган имела неосторожность привести наконец Маяковского на дачу в Малаховке, которую снимала ее старшая сестра с мужем. Все произошло в мгновение, которое длилось всего пару часов. Познакомились. Брик сказал, что хочет издавать футуристов. Маяковский предложил свою только что законченную поэму. Он занял эффектную позицию в дверном проеме, отчего стал казаться еще больше. И прочитал «Облако в штанах», вернее, тогда еще «Тринадцатый апостол», с первых же строчек поглядывая на сидевшую прямо напротив Лилю и больше ни на кого.

Вашу мысль,

мечтающую на размягченном мозгу,

как выжиревший лакей на засаленной кушетке,

буду дразнить об окровавленный сердца лоскут;

досыта изъыздеваюсь, нахальный и едкий.

Для Лили это было необычно. Несомненно, очень талантливый, огромный, нахальный поэт. Какой-то новый поэтический сленг с неправильным, но выразительным применением приставок «вы» и «из». Он ей понравился. Она впечатлилась. А он сразу и без памяти влюбился. Невысокая рыжеватая сексапильная еврейка. Выдыхаемые ею флюиды соблазнения — ему не требовалось много и долго их вдыхать. Влюбчивый и ветреный поэт сразу забыл Эльзу. Но никто и представить себе не мог такой сумасшедшей любви с его стороны.

Закончив читать, он вдруг подошел к Лиле и сказал: «Можно я вам посвящу эту поэму?» И поцеловал ей руку. Осип Брик потер ладоши и объявил, что обязательно издаст эту гениальную поэму, хотя уверен, что с цензурой будут проблемы.

Через несколько дней Маяковский в московской гостинице целовал уже все тело чужой жены Лили Брик. И впал в оторопь, когда она сообщила ему, что муж в курсе их отношений, что он в принципе не против. Только не надо делать далеко идущих выводов и строить планы.

В течение июля и августа бедному Владимиру Маяковскому пришлось испытать главную психологическую травму своей жизни и найти относительно разумное продолжение своего дальнейшего существования. Как безумно влюбленный, он сделался и безумно ревнивым. Одна мысль о том, что его женщина ложится в постель со своим мужем, возможно даже предается с ним страсти, вызывала в нем острое желание убить Осипа. Вполне естественно. Но с другой стороны, Осип не только не ревновал, не только отнесся к сопернику вполне дружески, но и стал для него благодетелем. Брик отныне покупал все стихи Маяковского, платил за них по 50 копеек за строку. Прогресс за четыре года фантастический. Бурлюк платил 50 копеек в день, Брик — за строчку. А на эту сумму в те годы вполне можно было пообедать.

И Маяковский сделал правильный выбор. Свое любовное бешенство он стал выражать в стихах, а в быту, в жизни Ося Брик стал его лучшим другом. Но бешенство было ярким, плодотворным. Уже осенью Маяковский довольно быстро сочиняет поэму «Флейта-позвоночник». Немного меньше столетия спустя Александр Цекало написал слова к смешной песенке, которую исполнял с Лолитой Милявской:

Ты отказала мне два раза.

«Не хочу», — сказала ты.

Вот такая вот зараза

Девушка моей мечты.

Как ни кощунственно прозвучит, но эти слова и есть суть «Флейты-позвоночник». Но обида, ревность, всепрощающая и всеразрушающая любовь гиперболизированы до вселенских масштабов в лучшей, по мнению многих, поэме Маяковского.

Быть царем назначено мне —

твое личико

на солнечном золоте моих монет

велю народу:

вычекань!

А там,

где тундрой мир вылинял,

где с северным ветром ведет река торги, —

на цепь нацарапаю имя Лилино

и цепь исцелую во мраке каторги.

Писал он и об Осипе Брике во «Флейте» и других стихах:

Знаю,

любовь его износила уже.

Скуку угадываю по стольким признакам.

Или:

Минута…

и то,

что было — луна,

его оказалась голая лысина.

Лысый Брик читал это да нахваливал. И платил Маяковскому деньги. Такой, значит, цинизм, ставший частью русской культуры.

Некоторые биографы Маяковского пишут, что, блюдя видимость нравственности, в течение первых двух лет своего романа Владимир и Лиля интимные встречи устраивали в так называемых домах свиданий, дешевых гостиницах, где предавались греху любовники и куда также водили своих клиентов профессионалки. Это со слов самой Лили, которая вспоминала, что ей даже нравилось предаваться страсти в соседних номерах с проститутками. Она отчасти сама чувствовала себя такой. Но здесь она, как это за ней водилось, очевидно, присочиняла.

Уже осенью 1915 года Маяковский переехал в Петроград и откровенно поселился в квартире Бриков на улице Жуковского. Зачем нужно было бегать в дома свиданий? Осип Максимович ведь уходил из дома по многочисленным делам своего бизнеса? Дома у Бриков сам собой образовался литературно-художественный салон, где царила, разумеется, хозяйка. Собирались футуристы, поэты и художники прочих направлений. Бывал даже Горький до тех пор, пока он с Лилей крупно не поссорился. От Горького пошла сплетня, что Маяковский заразил венерической болезнью одну молоденькую девушку. Лиля явилась к буревестнику революции разбираться.

Она могла встать на защиту чести любовника. Но гораздо чаще мучила его изменами. С легкостью необыкновенной она заводила романы. Когда она покидала семейное гнездышко, обиженным Осе и Володе вместе бы горькую пить. Но Осе было все равно, а Володя бесился в стихах. Например, в яростном «Ко всему», написанном в начале 1916 года и первоначально называвшемся «Анафема». Поводом послужил невинный почти рассказ Лили о неудавшейся первой брачной ночи с Осипом. Взбесившийся Маяковский после этого талантливо предал анафеме Лилю, женщин, любовь вообще.

Теперь —

клянусь моей языческой силою! —

дайте

любую

красивую,

юную, —

души не растрачу,

изнасилую

и в сердце насмешку плюну ей!

Маяковский еженедельно ругался с Лилей, а заодно и с Осипом. Уходил, ночевал в гостиницах или у знакомых, напивался, ночи напролет играл в карты, возвращался, молил о прощении. И все по новой с тем же темпераментом. Самым опасным следствием этой страсти стала у Маяковского прослеживаемая в творчестве навязчивая мысль о самоубийстве. Она встречалась у поэта и до знакомства с Лилей. Во всем букете его психозов прекрасно уживался страх умереть от заражения с идеей покончить с собой.

Все чаще думаю —

не поставить ли лучше

точку пули в своем конце…

Теперь

такая тоска,

что только б добежать до канала

и голову сунуть воде в оскал.

(«Флейта-позвоночник»)

Аптекарь,

дай

душу

без боли

в просторы вывести…

А сердце рвется к выстрелу,

а горло бредит бритвою…

«Из сорок второго

куда ее дели?» —

«Легенда есть:

к нему из окна.

Вот так и валялись

Тело на теле».

(«Человек»)

В конце мая 1916 года, в очередной раз поругавшись с любимой, Маяковский уехал от Бриков и снял номер в гостинице. Накрутив себе нервы ревностью, добыл где-то пистолет с патронами. И однажды позвонил Лиле, сообщив, что сейчас застрелится. Наверное, гостиница была дорогой, раз с телефоном. Она попросила подождать его. Красивой сцены, когда она врывается в номер и видит перед собой хладный младой труп, не получилось. Бледный поэт сказал, что стрелялся, но произошла осечка. Второй раз не решился. Зато на столе лежало свежее стихотворное прощание «Лиличка!».

Через четыре года литературовед Роман Якобсон в домашней беседе с Лилей обронит:

— Я не представляю себе Володю старым, в морщинах.

Лиля серьезно ответит:

— Он ни за что не будет старым, обязательно застрелится.

В том же году у поэта появился шанс погибнуть на войне. Но это было бы уже не так эффектно, как уйти из жизни самому. Дела у России на фронтах шли не блестяще, раз понадобился политически неблагонадежный поэт. Маяковского призвали. Но военную службу он проходил в Петрограде по протекции Осипа Брика, у которого были хорошие связи. Чертежником в автошколе. Чтобы будущие шоферы изучали устройство автомобиля по рисункам классика советской поэзии.

Поэт и в самом деле не должен воевать. Особенно если он может воспеть и проклясть войну в стихах, как Маяковский. В горьковской «Летописи» кусками печатается поэма «Война и мир». Перекличка с Толстым получилась очень отдаленной. А название вообще другое. В дореволюционной орфографии «міръ» — антоним войны, а «миръ» — общество, вселенная. У Толстого в первом смысле, а у Маяковского во втором. Зачем поэту проливать кровь, когда он и так брал на себя всю вину человечества в военном безумии, подобно Христу.

Сегодня

не немец,

не русский,

не турок, —

это я

сам,

с живого сдирая шкуру,

жру мира мясо.

Тушами на штыках материки.

Города — груды глиняные.

Кровь!

Выцеди из твоей реки

хоть каплю,

в которой невинен я!

В начале 1917 года опять же кусками выходит в печати последняя поэма первого периода творчества Маяковского «Человек», опять же замешанная на любви к Лиле Брик. Можно считать, что это и последняя поэма Маяковского, вершина его поэзии. Того поэта-футуриста, который за пять лет до того, молодой и наглый, неожиданно для себя ярко вошел в литературу с парадоксальными образами, рифмами, построением строф, а главное — талантливой искренностью. Который в середине этого периода отравился любовью к замужней бестии. Она сделалась его музой, его мукой, виновницей главного, созданного им.

Да он и сам поэтическим сверхчутьем догадывался, что достиг какой-то вершины. Куда дальше в его культе богоподобия, если он начинает с описания рождества себя, как абсолютного, совершенного существа, продолжает осанной своему творчеству и неожиданно приводит к страстям и казням, состоящим только из неразделенной до конца, полной измен любви Лили.

Череп блестит,

хоть надень его на ноги,

безволосый,

весь рассиялся в лоске.

Только

у пальца безымянного

на последней фаланге

три

из-под бриллианта —

выщетинились волосики.

Вижу — подошла.

Склонилась руке.

Губы волосикам,

шепчут над ними они,

«Флейточкой» называют один,

«Облачком» — другой,

третий — сияньем неведомым

какого-то

только что

мною творимого имени.

Упоминание своих поэм тоже говорит о подведении каких-то итогов. Так же как позже в поэме «Про это» этот итог покажется Маяковскому далеким, минувшим идеалом.

— Забыть задумал невский блеск?!

Ее заменишь?!

Некем!

По гроб запомни переплеск,

Плескавший в «Человеке».

Поэмой «Человек» Маяковский ставит окончательный памятник своей несчастной любви к Лиличке, конец которой уподобляется концу света, каким видит его любой нормальный эгоцентрик-поэт.

Погибнет все.

Сойдет на нет.

И тот,

кто жизнью движет,

последний луч

над тьмой планет

из солнц последних выжжет.

И только

боль моя

острей —

стою,

огнем обвит,

на несгорающем костре

немыслимой любви.

А в нормальной земной жизни история любви двигалась к важнейшему рубежу синхронно с историей страны. Нетрудная служба в автошколе, которую Маяковский по большей части игнорировал. Трудная жизнь втроем в квартире Бриков. Карты, бильярд (еще одна страсть поэта), попойки и творчество. Вместе с Февральской революцией сама собой закончилась и отдача военной повинности родине.

Политикой оказываются увлечены все. Даже Осип Брик увлечен иногда в ущерб своему бизнесу. Маяковский в 1917 году впервые начинает ходить на работу в разные издательства и журналы. Но все же не очень утруждает себя этим. Развитие отношений внутри страны и внутри любовного треугольника куда более захватывающая тема.

В совсем недавней и современной ревизии событий октября 1917-го нередко слишком уж принижается значение взятия Зимнего дворца и захвата власти правительством Ленина. Называется не революцией, а переворотом. При этом сами большевики поначалу охотно пользовались термином «Октябрьский переворот». Как же не революция, когда жизнь в стране взорвалась, погубила миллионы жизней в кровавой междоусобице и потекла совсем на других основах придуманной, но оказавшейся живучей диктатуры ВКП(б) — ВЧК.

В автобиографии Маяковский пишет: «Принимать или не принимать? Такого вопроса для меня (и для других москвичей-футуристов) не было. Моя революция. Пошел в Смольный. Работал. Все, что приходилось. Начинают заседать». То есть все-таки некоторые сомнения были. И некоторое недоумение осталось с началом заседаний.

Пошел он в Смольный не просто так с улицы. Откликнулся на призыв народного комиссара просвещения, которое у большевиков включало и культуру, Анатолия Луначарского отдать свой талант на службу революции. В числе немногих известных творцов.

Поступок для Маяковского вполне логичный. В юности настоящий эсдек, имевший опыт революционной работы, тюремный стаж и даже читавший в гимназии «Антидюринг» под партой. В молодости как футурист, пророчествовавший о приходе революции, проклинавший гнусности буржуазного строя. Всем им (кроме разве что Блока), сознательно присягнувшим новому строю художникам кисти, слова, сцены мечталось, что действительно каким-то волшебным образом наступит другая эра, в которой будут жить другие люди после недолгого переходного периода. И этим людям понадобится принципиально иное искусство, которое призывники Луначарского и начали немедленно создавать.

Маяковский написал «массовую» поэму «150 000 000», которую сначала опубликовал без имени, предлагая читателям дописывать и улучшать. Никто не стал этого делать. Он же к первой годовщине переворота создал пьесу нового типа, где действовали в основном безымянные фигуры конкретной классовой принадлежности, вещи и вещества, «Мистерию-буфф». Ее тут же поставил Мейерхольд. А затем, за неимением иного хорошего драматургического материала, Всеволод Эмильевич принялся революционно трактовать Шекспира и Мольера. Альтман декорировал Дворцовую площадь так, чтоб ее не узнали. Малевич радовал пролетариат не только черными квадратами, но и другими угловатыми фигурами.

Но очень быстро выяснилось, что коммунистам на первых порах требовались лишь прикладные, пропагандистские литература и искусство: лозунги, плакаты, монументы. Понаставили в Москве и Питере гипсовых Марксов и Лениных, пока их не попортило дождем. Сбили в Александровском саду с обелиска имена царей династии Романовых и написали имена Кампанеллы, Фурье, Плеханова и прочих предтеч. Никакие массовые поэмы и пьесы оказались не востребованы, а вот агитки, призывающие бить Врангеля и мыть руки перед едой, очень даже были нужны. На вторых порах оказалось, что коммунистической власти надо держать в крепкой узде тот самый победивший пролетариат и воспитывать новое поколение на простых и реалистичных примерах. И Маяковский постарался приспособиться, чтобы остаться в лидерах литературы революции. Плохо постарался. Это стоило ему репутации и жизни, в конце концов.

Главной особенностью русской социалистической революции стало и то, что диктаторской власти сразу потребовалось бороться с разнообразными внутренними врагами, потом бороться с недовольством и инакомыслием. Совершенно объективная борьба. И только победа в ней позволила продержаться советам так долго. Поэтому уже в ноябре 1917 года была создана Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем во главе с Феликсом Дзержинским. Показав свою жестокую эффективность в военное время, она в мирное время вместо того, чтобы сократить свое значение, только увеличила. Тайная служба была необходима партийной верхушке и в клановом соперничестве за власть, и в идеологическом воспитании народа, и в силовых методах ведения экономики. ВЧК — ОГПУ — НКВД — МГБ — КГБ помимо функции управления, охраны, наказания всегда несла (несло, нес) функцию устрашения. Именно в этом органе нашли свою удобную нишу в наступившем строе супруги Осип и Лиля Брики.

Это был и спасительный, и стратегический маневр. Буржуазия стала главным врагом диктатуры пролетариата. А Ося и Лиля были ее типичными представителями уже в котором поколении. Зачем подвергать свою жизнь опасности, когда можно сделаться в какой-то степени хозяевами изменившихся обстоятельств? По-прежнему все решали связи, и у предприимчивого Осипа Максимовича они нашлись и здесь.

Позже в разных биографических свидетельствах говорилось, что О. М. Брик служил в юридическом отделе ОГПУ то ли с 1920-го, то ли с 1921 года по 1924 год и был уволен за нерадивость и непролетарское происхождение. Это при Дзержинском-то, который сам имел настолько непролетарское происхождение, что после его смерти даже родное местечко в Белоруссии не пришлось переименовывать. Оно издавна называлось Дзержиново по своим помещикам. А Лиля Брик вообще никогда не была сотрудницей органов. Но, во-первых, сотрудниками можно было быть и секретными, как тогда мило сокращали, сексотами. А во-вторых, близость Бриков к советской тайной службе началась гораздо раньше, с самого начала существования ВЧК. Есть и свидетельства о том, что Брика видели на Гороховой, где в Петрограде комиссия первоначально и располагалась, уже в декабре 1917-го. Равно как и Бабеля, о котором речь пойдет ниже. Не говоря уже о косвенных признаках того, что так оно и было. Во всяком случае, Лиля Брик числила своим знакомым молодого партийного функционера, а потом чекиста Якова Агранова с 1918 года. А он сыграл большую роль в истории нашего любовного треугольника. Превратиться же из знакомого в любовника Лили было обычным делом.

Причем надо заметить, что, вопреки мнению некоторых любителей конспирологии, ищущих повсюду следы тайных еврейских заговоров, ВЧК с самого начала не была еврейской лавочкой. Она была скорее латышской лавочкой.

Для переезда тройственной семьи в Москву в феврале 1919 года было много причин. Петроград после ликвидации столичного статуса начал быстро превращаться в провинциальный город. Москва, несмотря на все трудности Гражданской войны, все-таки представляла больше перспектив как в области литературы, так и секретной службы. И наконец, это определяла военная стратегия. Белые наступали по всем фронтам. И в отдаленной от границ Москве было как-то поспокойнее, чем в окраинном Петрограде. В нерушимости советской власти были уверены немногие. И в случае ликвидации большевистского режима Маяковскому и Брикам пришлось бы несладко.

Решение созрело еще летом 1918-го, когда семейство, как обычно, снимало дачу в Подмосковье. Тогда же, кстати, Лиля попрощалась с младшей сестрой. Эльза перестала переживать по поводу того, как ловко Лиля отбила у нее Маяковского, и вышла замуж за офицера французской военной миссии в Москве Андре Триоле. Тут же миссия прекратила свое существование в связи с заключением Россией сепаратного мира с немцами и разрывом дипотношений с Францией, и Эльза уехала с мужем на его родину. Переезд троицы в Москву задержала премьера «Мистерии-буфф» в первую годовщину Октябрьской революции. Маяковский теперь вообще стал много сочинять к разным годовщинам и юбилеям. «Мистерию», кстати, освистали. Хоть пьеса и очень революционна.

Вот только с жильем в Москве теперь были большие проблемы. Буржуев уплотнили, коммунальное хозяйство разрушили. Удалось получить только комнату в разваливающемся доме в Полуэктовом переулке вблизи трех вокзалов без отопления, со сломанной канализацией. Но зато вместе. Зато на входной двери, где тогда было принято писать фамилии жильцов и кому сколько раз звонить, значилось «Л. Ю. и О. М. Брики, В. В. Маяковский». Так же значилось и на всех прочих входных дверях их жилищ. Об этом периоде Маяковский как-то даже ностальгировал позже в своей главной советской поэме «Хорошо».

Двенадцать

квадратных аршин жилья.

Четверо

в помещении —

Лиля,

Ося,

я

и собака

Щеник.

Шапчонку

взял

оборванную

и вытащил салазки.

— Куда идешь? —

В уборную

иду.

На Ярославский.

Дворняга Щеник значился безусловным любимцем семьи в те голодные годы. Маяковский, когда ему случалось писать Лиле письма, теперь подписывался «Щеник» или «Щен». А иногда сокращенным именем «Вол». Тянул, как вол, свою лямку любви и был предан, как собака. Как-то в более сытое время в кафе Маяковский с Лилей встретили Ларису Рейснер. Посидели, поболтали, ушли. Но Лиля забыла свою сумочку. Маяковский вернулся за ней.

— Теперь вы так и будете таскать эту сумочку всю жизнь, — заметила Рейснер.

— Я, Лариса, готов эту сумочку в зубах носить. В любви обиды нет.

Вскоре Маяковский устроился в отдел агитации Роста (Российского телеграфного агентства). Начался период всевозможных ревчастушек, стишков с картинками, рекламных слоганов. Хоть Маяковский и писал: «…считаю „Нигде кроме, как в Моссельпроме“ поэзией самой высокой квалификации», он лгал себе. Но зато это приносило семье постоянный доход. Вернее, до начала НЭП — постоянные продуктовые и прочие пайки. Он помогал и семье — маме, сестрам с их неудавшимися замужествами. Теперь Маяковский сменил Осипа Брика на посту главного кормильца в треугольнике. У последнего официальным источником доходов сделались литературоведческие статьи, не очень удачные. Сколько ему платили на Лубянке — секрет. А Лиля отродясь не зарабатывала денег. Разве только случайно. А зачем, когда в любой момент ей могли подсобить любовники?

Из всех ее романов, по-прежнему кореживших душу Маяковского, один оставался довольно тайным и для ее любовника спасительным. В Питере жил литературовед Николай Пунин, писавший, в отличие от Осипа, весьма удачные статьи. Был он к тому же бабником, к великому огорчению своей супруги Анны Евгеньевны. И в 1920 году во время его частых поездок в Москву общая эротическая страсть с Лилей Брик привела их друг к другу. Живя в тройственной семье, Лиля встречалась с любовниками днем на их территории. Пунин с удовольствием вспоминал это время, писал: «Не представляю себе женщины, которой я мог бы обладать с большей полнотой. Физически она создана для меня…»

А 6 августа 1921 года Пунина вместе с группой интеллигентов загребла Петроградская ЧК по высосанному из пальца делу профессора В. Н. Таганцева. В числе прочих арестованных был и выдающийся поэт Николай Гумилев. А вел это дело от начала до конца, между прочим, уже упоминавшийся Яков Агранов. Есть предположение, что с ним уже тогда Лиличка Брик интимно встречалась. Агранов хотел выслужиться и заставил Таганцева дать показания в создании боевой организации, имевшей целью ликвидировать советскую власть в Петрограде. Тогда за это быстро расстреливали.

И супруга Пунина нашла гениальное решение. Приехала в Москву и бросилась в ноги Лилечке: «Спасите моего и… вашего в некоторой степени Колю!» Видимо, Пунин был хорошим любовником. Расстреляли всех, кроме Пунина. И Таганцева, и Гумилева. А Коля потом сошелся с вдовой Гумилева (хотя они давно были в разводе) Анной Ахматовой. И они зажили тоже некой тройственной семьей: Пунин, Пунина и великая Анна Андреевна.

В 1920 году Маяковский дважды печатает поэму «150 000 000». Один раз, как уже упоминалось, анонимно, другой раз — нет. Этот образец футуристической патетики, поставленной на службу пролетарской революции, чем-то напоминает «Мистерию-буфф». Тоже действуют не только люди, но и животные, вещи, леса, поля, сливающиеся в символическое существо Ивана, которому противостоит столь же сборное и чудовищное олицетворение старого строя — Вудро Вильсон. В советские годы повсюду — от школьных учебников до научных статей тиражировалась история о том, что Ленин как идеальное мерило всего, в том числе и стихов, прочитал в «Известиях» (где Маяковский был штатным поэтом) сатирическое стихотворение Владимира Владимировича «Прозаседавшиеся» и очень его похвалил. А до этого, мол, ругал. А за что именно ругал, школьникам не сообщалось, только ученым. За «150 000 000». Конкретно за такие строчки:

Жажда, пои!

Голод, насыть!

Время

в бои

тело носить.

Пули, погуще!

По оробелым!

В гущу бегущим

грянь, парабеллум!

И еще за такие:

Мы

тебя доконаем,

мир-романтик!

Вместо вер —

в душе

электричество,

пар.

Вместо нищих —

всех миров богатство прикарманьте!

Стар — убивать.

На пепельницы черепа!

Потому что, обиделся Ленин, убивать стариков и стрелять в отступающих красноармейцев — это не наш метод. Только убеждение, деликатная пропаганда. Или вот бьющая не в бровь, а в глаз сатира. Ленин не понимал предлагаемого нового искусства. Он любил «Апассионату» и Льва Толстого, потому что тот глыба. Маяковскому о критике сообщили, и он начал писать так, чтобы всех устраивало. Оставил себе немножечко для души, которую, купленную, делили между собой советская власть и Лиля Брик.

Летом 1920 года семейство снимает дачу в поселке Акулова гора под городом Пушкино в Подмосковье, где, согласно известному стихотворению, в гости к Маяковскому пожаловало солнце. Место понравилось. Вскоре изменилось и место постоянного жительства. Семья получила уже несколько комнат в коммуналке в Водопьяном переулке.

Следующий год стал по-своему революционным в истории треугольника. Все трое пошли гулять на сторону. Если для Лили увлечение работником Наркоминдела Михаилом Альтером обычный романчик, то двое мужчин решились изменить ей едва ли не впервые. У стремившегося к постоянству Брика любовь с Евгенией Соколовой получилась спокойной и долгой. Лиля с привычной в таких случаях теплотой относилась к появившейся наконец у мужа пассии. Когда те расстались, помогала Соколовой, как могла. У Маяковского стремительный и нервный адюльтер с поэтессой Зинаидой Гинзбург возник лишь в отместку Лиличке. Но попытка была сделана.

На литературном поприще Маяковский постепенно становился начальником. Он не оставлял попыток приспособить футуризм к социализму. Возглавил Международную ассоциацию футуристов. В следующем году она превратилась в организацию Левый фронт, «Леф». Вскоре появилась Российская ассоциация пролетарских писателей, РАПП. Пока не возник спокойный и единый Союз писателей СССР, эти две литературные команды яростно боролись между собой за право считаться более пролетарскими и революционными, то есть больше получать от государства дотаций. В идеологическом плане разница между ними была невелика. Их начальники внесли равный вклад в историю литературы в деле восхваления действительных талантов и политически ценных бездарей, в удушении, вернее, в некотором придушении политически неудобных гениев. Зато и «Леф», и РАПП издавали много журналов, где начинающим и маститым было гораздо легче напечататься, чем в более поздние времена. Осип Брик как литературовед, разумеется, вступил в «Леф».

Летние месяцы 1922 года треугольник снова живет в Акуловой горе. На этот раз солнце к Маяковскому не жалует. Он разъезжает по стране, выступает с чтением фантастической и уже ничем не блещущей поэмы «Пятый Интернационал». А Лиля однажды пожаловала к соседу Александру Краснощекову. Это был интересный человек, премьер-министр в отставке, правда, довольно странного государства Дальневосточной республики, ДВР. Это государство включало в себя территорию упраздненной Российском империи от Байкала до Владивостока вдоль железных дорог. ДВР возникла как компромисс в сложной дипломатической ситуации между Советской Россией и Японией. Государственное образование откровенно называли буферным и временным. Там правили в основном большевики вроде Краснощекова, но в правительство входили также недобитые эсеры и чуть ли не кадеты. ДВР просуществовала менее трех лет, пока в ноябре 1922 года добровольно-принудительным порядком не стала советской.

Краснощеков после своей отставки немножко посидел в тюрьме ВЧК, потом был отправлен на заслуженный отдых и поселился, значит, с женой на даче в Акуловой горе. Странным образом его любовная интрижка с Лилей Брик переросла в почти серьезный роман.

В выстроенным ею вокруг себя мире «почти», «не всерьез» были ключевыми словами. Ей было удобно существовать вместе с вечной привязанностью Осей, вместе с самым ярким поэтом страны, в окружении самых заметных литераторов, художников, режиссеров и разной богемы, погружаться в волнующий тайный мир чекистов, кружить головы мужчинам и мысленно пересчитывать свою коллекцию постельных партнеров, стараясь не сбиться со счета.

И так ли уж безоблачно проходили дни в местах постоянного проживания треугольника с такой Лиличкой во главе самого притягательного угла? Кроме случаев, когда Володю запирали на кухне, чтобы он там плакал и царапался в дверь. Один знакомый раз зашел к семье в гости и застал милую картину. Здоровенный Маяковский держал тщедушного Осю за грудки и свирепо матерился на него, брызгая слюной. Ося тоже отважно хватал друга за грудки и тоже матерился. А веселая Лиля сидела на диванчике, красиво курила папиросу через длинный мундштук и подзуживала мужиков, чтобы они наконец подрались из-за нее. Что это за стерва, если не становится причиной звона клинков, пролитой крови или хотя бы не пролитой, а остающейся на лице в виде гематом? Правда, через полчаса, успокоившись, все трое плюс пришедший гость мирно пили чай.

Когда у Лили начался роман с Краснощековым, Маяковский испугался, что потеряет возлюбленную. Конечно, Лиля добровольно не променяла бы великого поэта на какого-то экс-премьера временной республики. Но почувствовавшему прилив бешенства, ревности и вдохновения Маяковскому это было не объяснить. Лиля с удовольствием поняла, что своей изменой снова, как в 1915 году, провоцирует появление новой «Флейты-позвоночник». И Владимир осенью разражается предпоследним большим всплеском искренней лирики. Поэмой «Люблю».

Не смоют любовь

ни ссоры,

ни версты.

Продумана,

выверена,

проверена.

Подъемля торжественно стих строкоперстый,

клянусь —

люблю

неизменно и верно!

Лиля прочитала и решила — фигня, банальщина. Неужели Щеник исписался? В двадцать девять лет. Не помог и перстенек, подаренный Маяковским. На нем по кругу были выгравированы ее инициалы «ЛЮБ», Лиля Юрьевна Брик. Но если читать буквы по кругу, получится бесконечное «люблю, люблю, люблю». Лиле захотелось большего и настоящего, посвященного ей.

Поэтому продолжила встречаться с Краснощековым. Треугольник вошел в кризис, ставший одновременно и апогеем. Маяковский ревновал, напивался, проигрывался, устраивал скандалы. Осип успокаивал его: «Ты же знаешь, что Лиля стихия. Нельзя по своей воле остановить дождь или снег». Превосходная позиция для всех неверных жен — как ты можешь называть меня блядью, когда я стихия?

Однажды сквозь тонкие перегородки квартиры Осип услышал резкий голос возмущенной Лили: «Разве мы не договаривались, Володечка, что днем каждый из нас делает, что ему заблагорассудится, и только ночью мы все трое собираемся под общей крышей? По какому праву ты вмешиваешься в мою дневную жизнь?! Так не может больше продолжаться! Мы расстаемся! На три месяца ровно. Пока ты не одумаешься. И чтобы ни звонить, ни писать, ни приходить!»

К концу того же 1922 года относится письмо Лили сестре Эльзе в Париж: «Мне в такой степени опостылели Володины халтура, карты и прочее, что я попросила два месяца не бывать у нас и обдумать, как он дошел до жизни такой».

То есть источники расходятся — то ли на два месяца расстались, то ли на три. Между прочим, выгнала Лиля Маяковского из полученной им квартиры, записанной на его имя. Но ему было куда уйти. Еще в 1919 году он получил комнату в Лубянском проезде, в минуте ходьбы от главного ведомства чекистов. Считалось, что это его творческий кабинет. Он действительно там много чего написал. Соседи попались тихие и где надо проверенные. Способствовал этому получению дополнительного жилья все больше становившийся другом семьи Яков Агранов. Он же дарил иногда Маяковскому оружие. Сидя в подарке Агранова при помощи подарка Агранова Маяковский через семь лет сведет счеты с жизнью.

Конечно же Маяковский звонил и писал Лиличке. Последний приступ любви был особенно болезненным. Он и приходил в Водопьяный переулок, в темноте часами простаивал под светящимися окнами своей квартиры в надежде увидеть ее силуэт. В стране наступил НЭП, в центре Москвы открылось множество ресторанов, кафе, баров. В ближайшем к Лубянскому проезду Маяковскому наливали, не спрашивая, иногда даже в долг. Бармен знал, что поэту плохо. А когда ему становилось плохо от ревности, он писал.

На эти месяцы жестокие супруги Брики загадали — напишет Владимир какой-нибудь шедевр или не напишет? Оба были почти уверены, что напишет. И в новогоднюю ночь на поэму пророчили. А Маяковский встречал новый, 1923-й в полном одиночестве с Лилиным портретом. Незадолго до смерти он писал в стихах, что молился на фотографию Ленина. А сейчас — на фото грешной стервы. И родился последний шедевр крупноразмерной лирики «Про это».

Срок запрета кончался 28 февраля. Маяковский и Лиля заранее договорились, что в этот день поедут в Петроград. Маяковский заранее купил билеты. Они встретились на перроне, надолго остались в холодном прокуренном тамбуре, где, перекрикивая стук колес, поэт читал ей на ухо «Про это». Про то, как мучился от любви и разлуки, как ходил под окнами, как они потом поедут в Питер смотреть, как на мосту стоит его лирический герой, Маяковский семилетней давности, собиравшийся прыгнуть в Неву из-за Лилички.

Я бегал от зова разинутых окон,

любя убегал.

Пускай однобоко,

пусть лишь стихом,

лишь шагами ночными —

строчишь,

и становятся души строчными,

и любишь стихом,

а в прозе немею.

Ну вот, не могу сказать,

не умею.

Но где, любимая,

где, моя милая,

где

— в песне! —

любви моей изменил я?

Закончив, Маяковский разрыдался. Лиля была счастлива и горда собой. В том же году «Про это» вышла отдельным изданием с портретами Маяковского и Лили Брик работы художника Родченко. Откровенность, доведенная до предела.

Холодно поразмыслив, можно было бы признать, что «Про это» похуже будет «Облака», «Флейты» и «Человека». Но зато все они были Лиличке посвящены. Ну, время идет для всех по-разному. Некрасов с годами писал все лучше. Маяковский — все хуже. Мастерство никуда не девалось, а искренность таяла. Следующей большой поэмой Маяковского будет уже «Владимир Ильич Ленин», вдохновленная смертью вождя, широко растиражированная, записавшая поэта в число самых преданных партии литераторов, открывшая для него кассы и заграничные поездки.

После «Про это» что-то сломалось в отношениях Лили и Владимира. Они любили друг друга и Осю, но ссорились уже не так страстно. Лиля продолжила свои загулы, и Маяковский старался смотреть на них так же философски, как законный муж. Философски, правда, получалось не очень. Особенно когда она старалась его позлить во время собраний ее литературного салона или просто пьянок без повода, когда садилась к мужчинам на колени, курила одну сигарету на двоих или даже целовалась.

В 1923 году у Лили продолжился роман с Краснощековым, пока несчастного экс-премьера снова не арестовали. Добрая душа Лиличка носила ему передачи, потом взяла на воспитание его дочь от первого брака Луэллу. Последовали адюльтеры с рядом известных лиц — Асаф Мессерер, приехавший в Россию работать французский художник Фернан Леже, Юрий Тынянов, Лев Кулешов. Причисляя себя к высшему слою творческой интеллигенции страны, Лиля Брик предпочитала выбирать в любовники знаменитостей. Хотя, может быть, история не сохранила имен всех незнаменитостей.

В круг общения Бриков, помимо литераторов и чекистов, все больше попадали кинематографисты. Маяковский писал киносценарии к немым фильмам, сам иногда снимался. Да и Лиля тоже. А Осип к концу двадцатых и вовсе ушел работать в кинематограф и остался в нем до конца жизни. Роман Лили с режиссером Львом Кулешовым чуть не закончился трагически. Его жена актриса Александра Хохлова совершила попытку самоубийства. На что Брик заметила: «Что за бабушкины нравы!» И оставила мужа жене. А вот с режиссером Всеволодом Пудовкиным у нее случился облом. Он устоял перед ее чарами, чем немало разозлил Лилю Юрьевну.

Во всей этой ситуации она явно намекала Маяковскому — заведи романчик, интрижку. Наша любовь вечная, но немного налево не помешает. Ты же автор «Левого марша». Намекала, но не отпускала. Лишь немного ослабляла поводок своему Щенику.

Несмотря на склочную вражду между «Леф» и РАПП, несмотря на молчаливую оппозицию представителей настоящей поэзии вроде Пастернака или Ахматовой, продавшему свой талант Маяковскому, Владимир Владимирович оставался и признанным властями официальным первым поэтом страны, и признанным народом. И ему это нравилось. Со временем Маяковскому стало казаться, что он уже совершенно неотъемлемая часть механизма советского строя, важнейшая шестеренка культуры СССР. Недаром появились в конце жизни его обращения к «товарищу правительству». Но все же это ему больше казалось.

В 1925 году Маяковский выпускает агитпоэму, как он сам это называл, «Летающий пролетарий», фантастику о войне объединенной коммунистической Европы и буржуазных США, в которой красные, конечно, побеждают. Да кстати и засобирался в эти Штаты. Вообще-то планировалось кругосветное путешествие с непременным отчетом об увиденном в стихах и даже в прозе. Во время этой полугодовой командировки Маяковским был задуман роман, но не получился. Зато стихов было написано много.

Кругосветка вышла наполовину: Германия, Франция, Испания, Куба, Мексика, США и назад пароходом в Ленинград. Снабженный корреспондентскими корочками «Известий», Маяковский встречался с разными писателями левого толка. Скажем, в Париже с Луи Арагоном, за которого в 1929 году выйдет замуж сестра Лили Брик Эльза, или в Нью-Йорке с лучшим другом юности, эмигрировавшим, но сохранившим футуристические убеждения Давидом Бурлюком. А вот встречу, скажем, с Зинаидой Гиппиус или Иваном Буниным в Париже просто невозможно себе вообразить. Поэт выступал с лекциями при переводчике (он совсем слегка владел французским и мог лишь немного изъясниться по-английски) в разнообразных коммунистических и не только таких клубах. Лучший поэт СССР под покровительством всесильного ОГПУ был многим интересен. Он выступал с чтением стихов и в левых еврейских организациях, где аудитория выходцев из России в первом поколении, как правило, по-русски понимала.

Естественно, что во время столь долгой разлуки он писал Лиличке страстные письма и получал в ответ такие же. Понятно, что здоровый тридцатидвухлетний мужчина все-таки внял благословению Лили завести себе романчик. Его участницей стала американская гражданка с классическим для США именем Элли Смит, которая была моложе Маяковского на 11 лет. Изначально ее звали Елизаветой Зиберт, из семьи российских немцев. В начале 20-х родители вывезли ее из России. В Америке она успела выйти замуж. Но брак оставался довольно формальным.

Они познакомились 17 июля 1925 года в Нью-Йорке на поэтическом вечере Маяковского. Затем чудесно провели время в загородном летнем лагере еврейской молодежной организации «Нит гедайге». У поэта есть стихотворение об этом, полное откровенных глупостей, вроде совета Форду обойтись двумя машинами, а остальные подарить Советам. Или:

За палаткой

мир

лежит угрюм и темен.

Вдруг

ракетой сон

звенит в унынье в это:

«Мы смело в бой пойдем

за власть Советов…»

Ну, и сон приснит вам

полночь-негодяйка!

Только сон ли это?

Слишком громок сон.

Это

комсомольцы

Кемпа «Нит гедайге»

песней

заставляют

плыть в Москву Гудзон.

Видимо, Маяковский хоть на короткий срок, но влюбился в молодую Лизу, раз ни словом в письмах не поделился с любимой Лиличкой об этом увлечении. Он забыл и о своей когда-то такой страстной лирической откровенности. В этом стихотворении он словно муж, пишущий жене о разных американских достопримечательностях и старающийся не проговориться о своих шашнях. А между тем, может быть, в ту ночь под песни заокеанских комсомольцев Элли Смит зачала единственного ребенка Маяковского. Дочь Патриция-Елена родилась в 1926 году. Формальный муж Элли благородно признал ребенка своим. Маяковский тоже попозже признал, но отцовское участие его было весьма незначительным. Лиличка не велела. Вернулся — и снова поэт весь Лилин. Лишь в последний год жизни он отважится завести роман в том же городе, где жила его главная любовь и наказание.

В декабре 1925 года в тройственной семье важное событие. Маяковский получил отдельную четырехкомнатную квартиру в Гендриковом переулке[16] на Таганке. И сразу же прописал там Бриков и еще Луэллу Краснощекову. Она жила там, пока в 1929 году не вышла замуж. С одной стороны, это оправдывалось угрозой уплотнения. Отдельная квартира, хоть и с небольшими комнатками, в 20-е годы в Москве была непозволительной роскошью. С другой стороны, жизнь втроем уже вошла в привычку. У всех троих появились отдельные спальни, прямо как в милой семье Гиппиус. Только визиты в спальню Лили происходили.

Первой большой поездкой за рубеж Маяковский заслужил доверие советской власти в лице приставленного к нему контингента ОГПУ. Помимо живших с ним Бриков и частого гостя семьи Якова Агранова, которого поэт ласково называл Аграныч, в квартире в Гендриковом регулярно бывали один из заместителей Менжинского Михаил Горб, высокий чин Яков Горожанин, интересная парочка Фаня и Зоря Воловичи. Зоря — такое мужское имя. Фаня будет причастна к похищению в 1930 году в Париже белого генерала Кутепова и сядет во французскую тюрьму. А Зоря поможет ей сбежать. Маяковский без проблем получал заграничные визы и стал ездить в Европу ежегодно. Изредка его сопровождала Лиля.

Серьезные маяковсковеды, должно быть, недоумевали, когда был открыт архивный доступ к переписке Лили Брик и Владимира Владимировича. Вот он отчитывается из Парижа о времяпровождении с Эльзой Триоле: «Заказали тебе чемоданчик замечательный и купили шляпы. (…) Духи послал (но не литр, как ты просила, — этого мне не осилить) — флакон, если дойдет в целости, буду таковые высылать постепенно. Осилив вышеизложенное, займусь пижамками». В 1929-м она попросила его наряду с чулками и бельем привезти «автомобильчик». И он привез.

Тем не менее Маяковский все смелее начинал пользоваться данной ему свободой. Дома у них регулярно собиралось множество гостей. Литераторы, чекисты, артисты и пр. Если Лиля позволила себе дома принимать экзотического любовника киргизского партийного деятеля Юсупа Абдурахманова, то и Маяковский позволил себе в открытую ухаживать за скромной библиотекаршей Наташей Брюханенко. Летом 1927 года он отправился с ней отдыхать в Крым. И вдруг Осип Брик из компетентных источников получает новость и сообщает ее Лиле. «Лиличка, кажется, наш Володя хочет семью, гнездо и выводок». Это было уже превышением длины поводка, отмеренного главной музой. И она пишет ему в Крым: «Ужасно крепко тебя люблю. Пожалуйста, не женись всерьез, а то меня все уверяют, что ты страшно влюблен и обязательно женишься». Все заканчивается для неискушенной в цинизме девицы печально. На вокзале Лиля встречает Маяковского, и он без колебаний расстается с Наташей.

Последний длительный роман Маяковского вообще стал результатом слишком уж хитроумной матримониальной комбинации Лилички. Осенью 1928 года поэт уезжает в Ниццу якобы на лечение последствий воспаления легких. На самом деле этой поездке предшествовала переписка, о которой Лиля не знала. В Ниццу приехала из Америки Элли Смит с дочерью. Там Маяковский в первый и последний раз увидел своего единственного ребенка.

Но если Брик чего-то и не знала, то Агранов по долгу службы знал все. Ребенок — серьезный аргумент для возможной потери власти Лили над поэтом. Позже она заставит его написать Элли в Нью-Йорк, что он любит только Лилю Юрьевну и больше встреч с Патрицией-Еленой у него не будет. Но пока он пребывал во Франции, Лиля попросила свою сестру познакомить Щеника с какой-нибудь симпатичной пустышкой, чтобы он отвлекся, развлекся и вернулся в статус-кво. Языковой барьер предполагал, что Эльза найдет какую-нибудь русскоговорящую. И она нашла двадцатидвухлетнюю манекенщицу дома моды Шанель Татьяну Яковлеву. Красивую и длинноногую.

Детство этой девушки прошло в Пензе, в страшной бедности. Но благодаря родственным связям ей удалось вырваться во Францию, где она сделала блестящую карьеру в модном бизнесе. Ко времени знакомства с Маяковским она была уже не только «лицом», но и «ногами» дома Шанель. Рекламные постеры с ее изображением встречались по всему Парижу.

Маяковский влюбился, и Татьяна ответила ему взаимностью. И целый год, до осени 1929-го он вырывался в Париж при первой возможности. Там он агитировал Яковлеву выйти за него замуж и вернуться на родину. Но девушка была не пустышкой и понимала, что такое Советская Россия. Она поднимала на смех его мечты, его преданность коммунистическому режиму, и он понимал, что Татьяна права. Лиля относилась к его влюбленности в русскую парижанку снисходительно до тех пор, пока Маяковский не допустил главного преступления против их долгого романа, не посвятил Татьяне стихи. Более того, опубликовал в 1928 году «Письмо Татьяне Яковлевой», стараясь вернуться в былую лирическую откровенность.

…Ты одна мне

ростом вровень,

стань же рядом

с бровью брови,

дай

про этот

важный вечер

рассказать

по-человечьи…

…Ты не думай,

щурясь просто

из-под выпрямленных дуг.

Иди сюда,

иди на перекресток

моих больших

и неуклюжих рук.

Не хочешь?

Оставайся и зимуй,

и это

оскорбление

на общий счет нанижем.

Я все равно

тебя

когда-нибудь возьму —

одну

или вдвоем с Парижем.

Маяковский давно не писал так о любви. Лиля почувствовала тот самый «переплеск» «Человека» и «Флейты-позвоночника». Но если тогда все было замешано на ревности и трагедии, то теперь чувствовалась тоска о простой любви, доброй, о семье и доме. Все же Владимиру уже тридцать пять лет. Лиле еще больше. Сексуальные отношения между ними должны были рано или поздно кончиться. Но власть над его поэзией не должна была заканчиваться никогда.

Нельзя так прямо сказать, что все неприятности последнего года жизни Маяковского — результат глубоко законспирированных происков Лили Брик и ее верного Осипа. Но и нельзя отрицать существования вектора влияния Брики — ОГПУ — Маяковский.

В феврале 1929 года премьера сатирической пьесы Маяковского «Клоп», поставленная Всеволодом Мейерхольдом в своем театре, была холодно встречена и критиками, и зрителями. Примерно через год, в марте 1930-го пьеса «Баня», поставленная там же и тем же режиссером, была вообще освистана. Пьесы, прямо скажем, не шедевры, но Маяковский ожидал лучшей реакции.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.