Сергей Красносельский ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

Сергей Красносельский

ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

«И был день, и была ночь — день первый»

Мы с Дейвом стояли в нашем саду. Дневная программа была завершена, но мне казалось, что нужно ещё что-то важное выяснить сегодня…

Мы болтаемся здесь уже восемь месяцев, а конца по-прежнему не видно… я мельком взглянул на Дейва. Дейв помолчал, потом заговорил бесстрастно и размеренно.

— Предстоящий эксперимент — первое предприятие подобного масштаба в истории Человечества. Сложность его такова, что предусмотреть все возможные последствия практически невозможно…

Я посмотрел на него в упор, и он осёкся.

— Зачем я тебе всё это говорю, Ник? Ты всё понимаешь не хуже меня. Зачем ты затеваешь каждый раз эти ненужные разговоры?..

Я бы мог ответить, что ненужные затеваю потому, что мне опротивели нужные — деловые обсуждения и «непринуждённое» общение по психологическому практикуму Джилса. И ещё я подумал, насколько приятнее было бы жить и работать, если бы на месте Дейва был простой и незатейливый робот с несложной программой. Но этого я не сказал, а произнёс с лёгким надрывом:

— Я готов просидеть здесь ещё восемь месяцев, лишь бы от этого был хоть какой-то толк.

Дейв посмотрел на меня с явным недоверием.

— Ник, мы много раз говорили о том, что ещё не время начинать эксперимент, так как нельзя с полной определённостью сказать, какое сочетание микроорганизмов окажется оптимальным и какие могут быть побочные эффекты.

Нет, его тупость порой бывает поразительна!

— Неужели ты не понимаешь, Дейв, что этим исследованиям не будет конца?! Я слышу об Эксперименте с детства, почти 20 лет. Из-за него я не стал космолётчиком, а сделался селекционером. Руководителей завораживает масштаб, никто не решается начать. Но ведь когда-то начинать придётся. Так мы с тобой никогда не увидим эту планету зелёной!

— Увидим, Ник, обязательно увидим. И эксперимент начнём, и результаты увидим.

— Конечно, начнём… Когда, как говорили в старину, «рак на горе свистнет». Можешь прикинуть теоретическую вероятность этого события.

Он посмотрел на меня долгим, невероятно спокойным взглядом.

— Слушай, Ник, давай прекратим этот никчёмный разговор… И пойду-ка я спать. Да и ты не возись. Завтра у нас профилактика, и надо хорошо отдохнуть.

Последние слова он произнёс, уже спускаясь по трапу в жилой отсек. Когда голова его скрылась в люке, я протиснулся между автоклавами, кольцом окружающими весь наш сад, раздвинул ветки и прислонился лбом к теплому пластикату. Где-то далеко внизу поверхность планеты, которую мы никогда не видим сквозь пелену сверкающих облаков. Прямо перед моими глазами за прозрачной стеной выгибается серебристый бок торовой оболочки. Этот наполненный гелием бублик может бесконечно долго носить нашу лабораторию в небе планеты. У меня возникло детское желание: проткнуть толстый наглый тор и смотреть, как он будет дрябнуть, испуская гелий. Тогда лаборатория опустится на поверхность, и можно будет хотя бы посмотреть на эту планету вблизи и потрогать её руками.

— Хотя потрогать не удастся. Да и любоваться долго тоже не придётся. Давление шарик выдержит, думал я лениво, — а вот мы в нём начнём поджариваться…

Впрочем, если даже проткнуть тор — ничего не будет. Там столько уровней безопасности… Я в последний раз взглянул на белёсое брюхо и отвернулся.

Что бы такое всё же сломать? Почему психологи не предусмотрели возможности столь естественного желания? Их бы сюда, чтобы узнали, как может опротиветь за восемь месяцев всё это однообразие космическая рутина, ничем не лучше какой-нибудь агрохимической лаборатории на Земле. Даже хуже, там можно выйти за дверь и пойти по утоптанной, нагретой солнцем тропинке. Босиком. И дойти до речки, мелкой и прозрачной. Войти в воду по колено, и рыбёшки, кажется, они называются «пескари», будут с налёта ударяться в икры.

Я с усилием вынырнул из потока воспоминаний, не давая увлечь себя слишком далеко. Чего, кстати, не рекомендуют и наши мудрые психологи.

Протиснувшись между автоклавами обратно в сад, я огляделся.

— А что, здесь неплохо! — произнёс я с фальшивым оживлением и пугливо оглянулся на люк в жилой отсек.

Здесь, в самом деле, было неплохо. Вся верхняя половина прозрачной четырнадцатиметровой сферы довольно плотно заполнена разнообразной растительностью. Сад даёт нам кислород и пищу. Если считать нас с Дейвом, получается замкнутый биоценоз. И ещё сад создаёт иллюзию пространства. Если стоять посредине, кажется, что ты в дремучем лесу. Но я-то знаю, что через десять шагов упрёшься в проклятый пузырь.

Впрочем, обычно наш садик исправлял мне настроение ребята, которые его устраивали, знают своё дело. Но сегодня никакой психотерапии не получалось. Возможно, эта смута в душе была мне чем-то дорога?

Над головой, вскрытой среди ветвей клетке послышалось квохтанье курицы. Яйцо снесла, дура, и радуется. А чему радоваться — одни и те же яйца всю жизнь. Те же, что несли её праматери на каком-нибудь крестьянском дворе в прошлом тысячелетии.

И никакого прогресса. Не знает даже, что она в космосе. Тут я вспомнил, что мне предстоит ещё сегодня брать пробы и анализировать их. А ещё представил, как Дейв со свежими силами возьмётся меня завтра обрабатывать, и чуть не взвыл от тоски. Однако спустился в лабораторию, окружающую кольцом «под землёй» жилой отсек, и всё же занялся пробами. Однако упростил себе задачу, не стал ничего анализировать, а просто набрал на пульте код автоматического отбора проб из всех автоклавов. Это было явным нарушением инструкции. Но какое-то полуоправдание промелькнуло как тень на периферии моего сознания: сегодня это будет правильно. Сам я уселся в кресло и бездумно смотрел, как на экранах выстраивались колонки цифр и пульсирующие линии протягивались через весь экран. В этих замерах и состоит смысл нашего пребывания тут. В тридцати пяти автоклавах, запрятанных среди зелени, помещались культуры микроводорослей и бактерий. Они живут и плодятся там, в атмосфере планеты под давлением разных высот. А мы измеряем продуктивность, скорость размножения, поглощения углекислого газа, выделения кислорода. Всё это нужно для того, чтобы выбрать самых перспективных и выпустить их в атмосферу планеты. Чтобы они переработали её и сделали пригодной для дыхания людей. Нужных микроорганизмов на Земле не оказалось. Их пришлось выводить долго и скрупулёзно.

— В каждом из этих автоклавов зрелая цивилизация, — любил говорить Дейв, похлопывая ладонью по выпуклому боку. Анализатор давно прекратил своё тихое пощёлкивание, и на табло светились цифры окончательных результатов. Но я даже не взглянул на столбцы цифр. Я всё сидел, слегка покачиваясь в кресле, и глядел в одну точку.

Когда я потом пытался восстановить ход своих мыслей, мне это никак не удавалось. Похоже, мыслей-то и не было. Хотя они, конечно, были, по чисто практического характера. Как будто кто-то бдительно охранял меня от любых отвлечённых измышлений и сомнений.

Начал я с того, что отключил защиту. Защита предохраняет лабораторию от всяких неожиданностей, в том числе и от «дурака». Отключение программных устройств автоклавов потребовало изрядных трудов. Такое отключение не предусмотрено в принципе, поэтому может делаться только вручную. Потом я поднялся наверх, в сад и долго крутил штурвальчики вентилей автоклавов. Я ещё подумал, как всё легко делать с автоматикой и как нудно вручную.

Наши учёные микробиологи потом долго добивались у меня, почему я выбрал из всех автоклавов именно эти двенадцать. Этого объяснить я тоже не мог. Психолог базы определил моё состояние в тот момент как «эвристическую эйфорию». Они думают, что стоит подобрать словечко и всё сразу станет понятно…

Прижавшись лбом к пластикату, я смотрел, как в атмосферу вытекают тонкие, почти прозрачные струйки. Сначала они текут прямо, потом начинают колыхаться, клубиться и рассеиваются примерно в метре от борта.

Я даже не стал закрывать вентили и пошёл спать. Почему-то я включил гиростабилизатор постели. Мы их включали, когда попадали в неспокойный район атмосферы. Приоткрыв дверь в каюту Дейва, я включил и его стабилизатор. Потом лёг и мгновенно уснул.

Проснулся я в темноте. Мне снилась яхта в ревущих сороковых. Я никогда не ходил на яхте, но мне всегда очень хотелось попробовать. Поняв, что это не яхта, я снова уснул. Вновь проснулся я от удара. Точнее, мне приснилась всё та же яхта, которая потеряла управление и нас выбросило на камни. Потом я проснулся, а уже после почувствовал боль в боку.

Сначала я ничего не мог понять. В каюте было полутемно, и она раскачивалась короткими, резкими толчками. Дверь и постель были у меня над головой. Я загляделся на постель, которая выделывала замысловатые коленца под потолком — гиростабилизатор старался вовсю… Я приподнялся, но в этот момент раздался глухой удар, как будто гигантское полено рассеклось под огромным колуном. Стало тихо.

— Ник! Где ты, Ник?

У себя над головой в светлом проёме двери я увидел голову Дейва. Я попытался приподняться и застонал от боли. Тут Дейв разглядел меня в полумраке и спрыгнул в тесноту моей вставшей на дыбы каюты.

— Что с тобой? — он вглядывался мне в лицо.

— Бок. Я, должно быть, ударился при падении…

— Не шевелись, — быстро сказал он и огляделся, пытаясь сориентироваться.

— Что там произошло, Дейв?

Он ответил после паузы…

— Ещё толком не понял, но мы на поверхности… Впрочем, пока меня больше волнует освещение…

Это я вчера отключил, сказал я машинально.

Ладно, об этом потом, сказал он и нажал кнопку аварийного энергопитания.

Каюта осветилась. Дейв дотянулся до стенного шкафа и достал из медицинского отсека портативный диагностер. Он действовал сноровисто, как будто всю жизнь ставил диагнозы в походных условиях.

Меня занимал один вопрос. Как мы могли очутиться на поверхности? Ну, отключил я автоматику… Ну, отключил защиту… Ну и что? Всё равно тор будет нас держать в атмосфере хоть год. И если и опустится за это время, самое большее, километров на пять…

Дейв уже закрепил на мне датчики и водил надо мной приёмной головкой диагностера, глядя на экран прибора.

— Послушай, Дейв, если мы не знаем, что там произошло, может не время возиться со мной?

— Может и не время, — проворчал он, не отрывая взгляда от экрана, — но хвататься сразу за два дела нерационально. Ничего страшного, перелом двух рёбер и обширная гематома. Внутренние органы не затронуты. — Он посмотрел мне в глаза и сказал заботливо: — Теперь ты полежи здесь спокойненько, а я пойду погляжу, что с нашим «пузырём». А потом тебя полечим.

— Да, иди, Дейв, иди… — у меня чуть слёзы не навернулись на глаза от умиления.

Прошло довольно много времени, хотя, наверное, не больше десяти минут.

— Дейв! — завопил я во весь голос!

Нет, это не был страх раненого на тонущем корабле. Мною владело нестерпимое любопытство. Если в хижине, высоко в горах вы включаете свет и тут же слышите грохот лавины, вы на секунду замираете. Но тут же осознаёте, что связи нет и быть не может, и находите простое объяснение во вчерашнем снегопаде. Здесь никакого правдоподобного объяснения не находилось.

— Ну что ты орёшь? — спросил Дейв, свешивая голову в проём двери. — Всё в порядке. Мы действительно на поверхности, в кратере вулкана. В корпусе трещина…

— Ничего себе, порядок… Постой, как трещина? А почему же тогда жилой отсек не раздавило давлением? Ты посмотрел, какое давление за бортом?

— Не знаю, почему нас не раздавило, — начал он с расстановкой, — но скоро начнёт поджаривать. Нашей терморегуляции надолго не хватит.

Мне сразу показалось, что в каюте слишком жарко. Мы оба посмотрели на панель климатизатора, снабжённую наряду со сложной электроникой незамысловатыми допотопными барометром и термометром. Температура 27 градусов, почти обычная. Давление 995 мм. рт. ст. Тоже не похоже на разгерметизацию. Дейв всё смотрел на климатизатор, потом вдруг сел на пол и обхватил голову руками.

— Непостижимо! Чудовищно! — причитал он, раскачиваясь всем телом.

Нет, я не мог больше молчать.

— Послушай, Дейв, у меня есть кое-какие предположения… То есть это, конечно, не объяснение… Я вчера несколько культур… выпустил в атмосферу.

Он поворачивал голову, чтобы посмотреть на меня, очень долго. Кажется, я даже слышал скрип. Наконец Дейв повернул голову и посмотрел на меня в упор. Глаза его сузились и превратились в щёлки. Я вдруг вспомнил, как товарищ по университету называл его «Потомок Чингисхан». Интересно, что он сейчас сделает, подумал я без любопытства. Дейв ничего не сделал. Он протянул:

— Значит, выпустил? Ну-ну… — И отвёл глаза.

Я всё пытался придумать разумные объяснения происшедшему. Тор никак не мог стравить весь гелий. Тогда значит, микробы съели атмосферу. Но это вообще невозможно! За одну ночь!? Оставаться в неведении было невыносимо. Не такой уж я инвалид, чтобы продолжать торчать здесь, предоставив Дейву выпутываться из мною же созданной ситуации.

Вдвоём включать автоматику было гораздо проще. Работали мы очень быстро, благо я почти все блоки называл на память. Первой шарадой нам было включившееся освещение. Экраны приборов оживали один за другим. Наконец дошёл черёд и до блока параметров атмосферы. Мне снизу не было видно экрана, а Дейв стоял, задрав голову, и молча перебирал клавиши на пульте. Наконец он оставил пульт в покое, наклонил голову и долго смотрел на меня, вроде даже с состраданием.

— Ты понимаешь, что ты сделал, идиот? — спросил он наконец задушевным тоном. Ты лишил атмосферы целую планету…

И вздохнув, продолжал:

— Ну что же, теперь мы можем выйти на связь с базой. Включим основную станцию и пройдёмся по всём диапазонам.

По всем диапазонам проходиться не пришлось. На экране сразу же появился Кол Батов. Он увидел нас на своём экране мгновением позже, и лицо его осветилось широчайшей улыбкой.

— Наконец-то, — сказал он, оглядывая нас, как будто хотел убедиться, что мы действительно целы. Ну что у вас было? — спросил он жадно, но тут же лицо его приняло озабоченное выражение. — Шеф просил сразу сообщить, когда появится связь. Он наклонился к пульту, и на экране появилось лицо руководители.

— Причины выяснили?

— Точно не известно, — ответил Дейв и продолжал осторожно, как сообщают о тяжёлой болезни близкого человека. — Дело в том, что накануне вечером произошла утечка в атмосферу экспериментальных культур микроорганизмов.

Тут я решил, что самое время мне выйти на авансцену и сказал:

— Это я их выпустил, — и прямо посмотрел в глаза шефу.

— А зачем? — быстро спросил он, и во взгляде его светилось прямо-таки детское любопытство. Должно быть, поэтому я ответил не со служебной краткостью, а сравнительно подробно. — Что же, добровольное признание снимает половину вины. Ну, остальное после. Вы угодили в кратер, поэтому вас так долго не могли найти. С этим кратером вам сильно повезло, а почему, вы сейчас поймёте. Вы ведь ребята не нервные? — Он улыбнулся и исчез с экрана. А на экране появился белый шар планеты. Он наплывал, пока не занял весь экран. На белом покрове облаков зияло круглое чёрное пятно с рваными краями. Я отупело вглядывался в его черноту.

— Около тысячи километров, — тихо сказал Дейв.

Когда изображение ещё увеличилось, стало видно, что облака на видимом диске планеты вытянуты к пятну. Ближе к его краям ленты облаков утончались, вытягивались и закручивались в гигантскую спираль, как пена вокруг водяной воронки. Изображение ещё увеличилось, и тут мне показалось, что облака на экране движутся. Пряди по краям воронки текли, втягивались в неё и пропадали.

— Какие же там скорости? — недоуменно спросил я Дейва.

На экране вновь появилось лицо шефа.

— Там сверхзвук. Это тайфун, а вы в его «глазу», поэтому у вас пока спокойно. Ну и кратер вас спасает… Они распространяются в атмосфере, как пламя. Но воронка может пойти гулять по планете, тогда… тогда не знаю, что будет. Мы пока не можем послать за вами планетолёт. Вам нужно раскрепиться по-штормовому. Дейву, как опытному яхтсмену, понятно, что нужно делать? Рекомендую использовать торовую оболочку, по прямому назначению её применять уже не придётся. В крайнем случае, шеф повторил, — в крайнем случае, будете стартовать в спасательных капсулах вертикально. А мы уж будем вас тут ловить. Ну, желаю успеха, экспериментаторы.

На экране снова появился Кол. Он сказан, что наши данные бесценны, потому что их зонды очень быстро гибнут в этой заварухе.

И тоже исчез с экрана.

— Экспериментатор, — сказал Дейв, не оборачиваясь. — Не хотел бы я быть на твоём месте.

Он включил выдачу данных и смотрел на экран, на котором мельтешили колонки цифр.

Я покаянно опустил голову. Хотя раскаяния не ощущал.

Ну и что же, даже если мы погибнем. В конце концов, риск есть всегда. Было бы ради чего рисковать.

— Ты влезешь в скафандр? — спросил Дейв. — Или, может быть, я пойду один?

— Ну уж нет, ты прекрасно знаешь, что это запрещено инструкцией!

— Ладно, одевайся.

С помощью Дейва я влез в скафандр. Придирчиво оглядев меня, Дейв оделся сам.

Шлюзоваться он пустил меня первым. Мне кажется, что он уступил моему тайному, но сильному желанию. Из-за корсета я не мог согнуться в поясе и буквально выпал из люка. Крышка захлопнулась у меня над головой. Через две минуты Дейв уже стоял рядом со мной на каменистом склоне. Скалы вокруг были мрачных, красно-бурых оттенков. И абсолютно мёртвые. Я расправлял спущенную оболочку, а Дейв припечатывал её к скале короткими импульсами из плазмотрона.

Закончили мы вовремя, ветер явно усиливался. Мы стояли с Дейвом на скале над станцией и смотрели вверх, где в рваном жерле кратера было голубое небо, может быть впервые на этой планете. Тонкий луч солнца прорвался сквозь щель в зазубренной стене и ударил в бок станции. Там, на краю трещины сидела одна из наших птичек. Лесные птички эти, малиновки, специально живут в нашем саду, для контроля состава атмосферы. Ветер норовил её сбросить, но птичка выпрямлялась на своих ножках пружинках и пела.

Я откинул щиток шлема, просто чтобы её услышать. Дейв хотел меня остановить и так и замер с протянутой рукой.

Воздух был как будто горелый, но дышать было можно. Дейв тоже открыл свой шлем и вдохнул воздух «нашей планеты».

— Ты знаешь, Ник, я пожалуй согласился бы быть на твоём месте.