Лезгинка на Лобном месте

Лезгинка на Лобном месте

От какого наследства мы отказываемся?

Мы относимся к дружбе народов так же, как и к другим ценностям, доставшимся нам от советской цивилизации: заводам, нефтяным скважинам, газопроводам, ракетам, плотинам… Пользуемся, пока они вдруг не начинают ломаться, взрываться, прорываться… Только тогда и спохватываемся: ах, ведь надо ж было чинить, латать, модернизировать – вкладываться! А почему не вкладывались? Экономили, наверное: Абрамовичу – на яхту, а Прохорову на Куршевель копили…

И вот теперь рванула дружба народов. Гибель болельщика Егора Свиридова, застреленного «кавказцем», вывела на площади толпы молодежи с лозунгами «Россия для русских!». Отечественные либералы, отбросив ролевые игры в державников и демократов (ради рейтинга чего не сделаешь!), дружно запели свою строевую песню о русском фашизме. Патриоты заговорили о «пробуждении нации». Власть удивилась: почему здоровье русского, невежливо обошедшегося с Кораном, не стоит и десяти копеек, а вот кавказцы, приезжающие в глубь России, позволяют себе такое… Ну, дальше вы помните! Не успели остыть «манежные» страсти, как страну потряс взрыв в «Домодедово». Следы ведут, как обычно, на Кавказ. Мне, русскому человеку, есть что сказать по этому поводу. И я скажу. Но сначала давайте взглянем на происходящее в стране глазами тех, кого при советской власти не слишком почтительно величали «националами».

Россия столетиями была империей. Неважно: царской, романовской или советской, сталинскобрежневской. Да, в какой-то мере это была «перевернутая империя», где метрополия жила беднее и бесправнее «колониальных окраин». Но все-таки империя! Нынешняя Россия, именуясь Федерацией, унаследовала почти всю имперскую проблематику и прежде всего межнациональную, что совершенно нормально. Вон в Бельгии фламандцы с валлонами никак не договорятся, а у нас вместе живут более ста народов, которые сошлись в единое государство разными путями. Одни прискакали как завоеватели, а стали подданными. Другие сами слезно попросились под крыло двуглавого орла, истребляемые безжалостными соседями. Третьи сопротивлялись, но были покорены и присоединены. Четвертые вообще не сопротивлялись, а достались вкупе с землями, отвоеванными у других империй, начинавших войну, как правило, первыми. Пятые просто «проснулись» в России, которая расширялась стремительно: многие «сущие в ней языки» стали своего рода архипелагом, затопленным русским потоком, хлынувшим, перевалив Урал, на Восток. Сейчас трудно поверить, но в ту пору русские рожали больше, чем китайцы. Население России и Франции к моменту похода Наполеона было примерно одинаковое, а к концу столетия нас было уже много больше, чем французов.

Подсознательное отношение «малых» этносов к «метрополии» и «имперскому народу» определяется тем, при каких обстоятельствах зажили вместе: волей или неволей, бескровно или с кровью, давно это случилось, как с финно-уграми, или сравнительно недавно, как с народами Северного Кавказа. Что приобрели, а что потеряли, попав под скипетр. Национальный вопрос, если помните, клокотал во всех бунтах и смутах, потрясавших державу, однако не разнес ее вдребезги, подобно Австро-Венгрии или Османской империи. Почему? Наверное, потому, что почти каждый «язык» имел прежний опыт подчиненного сосуществования с другими, более мощными этносами, входил в другие государственные образования. И на крутых поворотах истории коллективный разум народа подсказывал: а с русскими-то получше будет! От добра добра не ищут!

Конечно, случалось всякое, но хорошего было больше. Когда больше плохого, жаловаться некому. Не в том смысле, что нельзя обратиться в ООН или в Страсбург. Можно. Но кто будет обращаться? На территории современной Германии еще в XVIII веке обитало не менее десятка крупных славянских племен со своими наречиями, культурой, традициями, верой… Где они? Их нет. А где калмыки, оставшиеся в пределах Китая? Я уже не говорю о кровавой резне армян, живших на византийских землях еще до турок-османов. Посещение Музея геноцида в Ереване – одно из самых страшных впечатлений моей жизни… Зато народы, ставшие частью Российской державы, за редчайшим исключением, не только не исчезли, но расплодились, развились, обзавелись письменностью (у кого не было), приобщились к плодам русской цивилизации, может быть, не самой передовой, но и не самой отсталой. Впрочем, самая передовая в ту пору Британская империя вытворяла со своими колониальными холопами такое, что крепостнику Николаю Палкину в кошмарном сне не могло привидеться. Это информация к размышлению о том, «что такое хорошо и что такое плохо» в межэтнических отношениях.

Опыт межнациональных отношений, нерешенные проблемы многоплеменного устройства страны, накопленные Российской империей и переданные по наследству СССР, остались во многом не осмысленны. При советской власти они считались решенными в ходе «революционного очищения», что верно лишь отчасти. К тому же на смену иллюзии, что нательный крест стирает племенные различия, явилось куда большее заблуждение, будто партбилет отменяет национальное самосознание. Официальная марксистская наука изучала национальную проблему со стыдливой опаской, как невинная медичка заспиртованный фаллос. Ну а в минувшие 20 лет, когда государственный антисоветизм приравнял Октябрьскую революцию к грязному гешефту пассажиров опломбированного вагона, о 74-летнем государственном опыте одной шестой части суши как-то и говорить было не принято: совок.

История повторяется. И мы сегодня в известной мере сталкиваемся с тем, с чем наши деды столкнулись после Октября. Любая революция – это попытка с помощью направленного взрыва разрешить бесчисленные противоречия, копившиеся долгие годы не только в социальной и производственной, но и во всех иных сферах жизни, включая культуру. Но разные заинтересованные силы стараются направить взрыв в нужную им сторону, в итоге гибельная волна может ударить туда, куда никто не ожидал. В известной степени так и случилось в России… Как написал Волошин:

И зло в тесноте сраженья

Побеждается горшим злом.

Революция и Гражданская война были не только братоубийством на классовой почве. Все смешалось в доме Романовых… Малевич чуть не с маузером гонялся за «академиками живописи». Ведомство Луначарского готовило переход с кириллицы на латиницу для лучшего контакта с мировым пролетариатом. Горцы с одобрения интернационалистов жестоко квитались с казаками, а сектанты и старообрядцы сурово поминали обиды «никонианам». Поощряя сведение вековых счетов, большевики думали скорее очистить стройплощадку, разрушить прежние устои, девальвировать святыни, подорвать государственную религию, прижучить имперский народ – русских. Уж тут порезвились… Кстати, «Дни Турбиных» сняли из репертуара по жалобе украинских письменников, обвинивших киевлянина Булгакова в глумлении над мовой. И хотя Сталин любил этот мхатовский спектакль: в основном-то на сценах шла сплошная революционная «новая драма», но отказать не мог. Политика! «Борьба с великодержавным шовинизмом» стала вообще навязчивой идеей нескольких поколений советских руководителей, и «русскую партию» карали даже суровее, чем «космополитов».

Нам с вами, пережившим гражданскую войну 90-х, не надо объяснять, как это бывает. Мы помним, как в эфире ругались словом «патриот», как рассуждали о рабской природе русских. Когда в дни октябрьских событий 93-го я вечером возвращался домой на Хорошевку, меня несколько раз останавливали омоновцы, обыскивали, проверяли документы. И вот что интересно: все омоновцы были не местные, не московские, а командированные, причем из «национальных» регионов страны. Странно, не правда ли? Кстати, первый, кто предложил Ельцину вооруженную помощь против мятежного парламента, был Дудаев. Русская столица вызывала традиционные опасения. Напомню: приток гастарбайтеров, изменивший ныне этническое лицо города, еще только начинался.

Но вернемся в начало ХХ столетия. Завоевав власть, новые лидеры многое поняли: свои портреты они стали заказывать «крепким реалистам» вроде И. Бродского, а не «черноквадратникам». Видимо, для узнаваемости. Жестко был пресечен национализм, перерастающий в сепаратизм. Тех, кого особенно грела формулировка «вплоть до отделения», отправили остыть на севера. Позже умерили гонения на религию (в самую последнюю очередь на православие, из-за войны), занялись восстановлением межэтнической толерантности. Например, в конце 20-х объяснили «украинствующим» товарищам, что одна-единственная русская газета на всю «неньку», в основном русскоговорящую, – это явный перебор. Появились «советский патриотизм и пролетарский интернационализм», которые так и ходили парочкой, словно Берман и Жандарев, до самого развала СССР. Советская власть осознала: это только в теории у Маркса классовые интересы выше национальных, а религии потихоньку отомрут. Сам же автор «Капитала», между прочим, был тронут до слез, когда младшенькая дочь Элеонора увлеклась верой предков…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.