Северная Голгофа

Северная Голгофа

Ветер — шквальный. Над Норильском вместо птиц и бумажных змеев пляшут стаи пластмассовых пакетов. Черные, голубые, лиловые, белые — побочные дети цивилизации и стихийного бедствия. Снижаясь, они прилипают к радиаторам автомобилей, ко всем трем тысячам городских фонарей, которые призваны бороться с полярной ночью, к лицам прохожих. Увернешься от белого, прилипнет лиловый. Дома тоже разноцветные, пестрые, разрисованные, как индейцы. Своей принудительной раскраской они должны поднимать настроение горожан. Но только настроишься позитивно, как тут же расстраиваешься, присмотревшись: дома жутко обшарпаны. Вбитые в вечную мерзлоту, их сваи ведут себя непредсказуемо, и время жизни у них ограничено. Умерший дом сверкает пустыми глазницами окон — его сносят: улицы лишаются домов, как зубов.

Только враг человечества мог построить город в таком гиблом месте. Ощущение того, что все это — адский замысел, рождается по разным поводам. В городе слишком часто пахнет серой. Горожане считают, что у них не все в порядке с розой ветров, но я думаю, что роза здесь ни при чем. Металлургические комбинаты загрязняют воздух на сотни и тысячи километров — на это загрязнение жалуются в Финляндии и Канаде. Кроме того, в городе подозрительно много красивых женщин и салонов красоты — такое впечатление, что здесь решили кого-то серьезно соблазнить, но только еще не знают, кого именно. Хуже всего обстоит дело с краткой историей города.

В наше время, когда идея вернуть памятники Сталину прокатилась по городам России, приехать в Норильск совсем невредно. Но доехать до Норильска по земле можно только в собачьей упряжке или на такси через Дудинку по очень плохому шоссе, поскольку пассажирские поезда с Енисея уже давно не ходят. Значит — лети.

Я полетел с наивным желанием увидеть заодно цветущую тундру, полярных сов и зеленых невест-берез, но жестоко ошибся: Таймыр в середине мая еще и не думает таять. Передо мной была бескрайняя снежная пустыня — унылая, как это предложение. Когда самолет приземлился, пассажиры первым делом надели в салоне меховые шапки. Норильск — город головных уборов. На вещевом рынке их так много и они таких причудливых видов, что кажется, будто идет вечный фестиваль шляпочного искусства. На этот фестиваль пускают не всех. Не успели пассажиры надеть шапки, как в самолет нагрянули полярные милиционеры. Вроде бы, внутренний рейс: Москва — Норильск, однако покажи паспорт. Оказалось, что будь я украинцем или казахом, меня бы в Норильск не пустили — нужно специальное разрешение для всех иностранцев, и только белорусы, наряду с русскими, могут лететь сюда в неограниченном количестве. На вопрос, почему Норильск обладает атавизмом советского режимного города, мне не смогли ответить, но по дороге в город показали рукой на какие-то затерянные в снегах ракетные установки, которые, очевидно, нельзя увидеть с американских военных спутников.

В 1935 году в новоиспеченный поселок Норильск прибыла первая партия заключенных в количестве 1.200 человек. Говорят, что они чуть ли не все быстро вымерли. Город находился в ведении НКВД вплоть до 1953 года. Главным зданием старого города, состоявшего, в основном, из заключенных и их бараков, был Хитрый Дом — штаб-квартира чекистов, который до сих пор выглядит добротно, зазывно и даже игриво. В нем должны были отмечаться оттрубившие свой срок заключенные: в назначенные дни очередь выстраивалась длиной с улицу. Возможно, что Хитрый Дом — это не только история, но и мечта о порядке, который нужен стране. Во всяком случае, даже в Норильске я не заметил отрицательных эмоций по этому поводу. Памятник Ленину работы Меркулова поставлен на высоком постаменте таким образом, что вождь, который выносил в своем сердце идею концлагерей, смотрит прямо в их сторону. Шоферы такси возят пассажиров к Хитрому Дому, как к симпатичной достопримечательности, вроде Диснейленда. В норильском Диснейленде можно также, договорившись предварительно с администрацией, заглянуть в рудники (с местным ударением на у) и посетить кладбище зеков. Здесь желательно иметь общенародные нервы: равнодушно (лучше: наплевательски) относиться к потерям.

На кладбище стоят несколько памятников. Самый красивый из них — польский. В виде рельсов, уходящих в небо, с крестами вместо шпал. Поляки даже в Норильске отметились нравственно и эстетически. У них в России — бескрайняя Катынь. Рядом стоят монументы прибалтов с именами погибших, построенные в 1991 году.

А чуть в стороне — православная часовня с хлопающей на ветру железной дверью. В алтаре я нашел недоеденный пасхальный кулич, горстку металлических рублей и десяток разнокалиберных сигарет, которые с удовольствием бы выкурили перед смертью взбунтовавшиеся заключенные. Но мои гиды ни словом не вспомнили о восстании норильских каторжан летом 1953 года — одном из самых трагических и, вместе с тем, героических эпизодов русской истории XX века, — зверски подавленном солдатами и городскими добровольцами: комсомольцами и коммунистами, вооруженными металлическими штырями. Никто до сих пор не знает числа убитых. Полторы тысячи? Больше? Неважно. Неинтересно. Мятежников прямо здесь, на кладбище, не расстреливали — их убивали в другом месте. Здесь же закапывали умерших: в траншеях глубиной меньше метра. Возле часовни оказались давно увядшие венки, расставленные вокруг мемориальной надписи, сделанной на лежащей в стылой воде каменной доске. Ступени, ведущие к этому месту, утопали в жидком, хлюпающем, так никогда и не застывшем бетоне.

Было такое ощущение, что это памятник не людям, а бездомным собакам, застреленным по случаю того, что они стали бешеными.

Сколько вообще в Норильске погибло людей, мне никто не сказал, но то, что они исчислялись многими десятками тысяч, очевидно. Я хотел еще походить по этой земле неотпетых страдальцев, но было ветрено, сыро (в тот день потекли трехметровые сугробы); к тому же, пора по расписанию обедать и ехать на Медный завод.

Не скажу, что у меня после Голгофы, как называют в городе это место, испортилось настроение, и я отказался идти в ресторан. В нашей стране мы настолько хорошо научились контролировать чувства, что нас не удивить и не запугать никакой трагедией пятидесятилетней давности. Мы победили немцев, но самих себя нам не победить! Если расстраиваться по всякому поводу, будешь ходить голодным. Наша черствость — воля к жизни. Наша невнимательность к мертвым — вера в бессмертие. Несмотря на такие мысли, я с отвращением смотрел в окно машины на город, который забыл своих мертвецов. Я был неправ.

Только в Норильске я понял, что Север чудовищно, сверхъестественно богат. В конечном счете, это наше национальное несчастье. Если из рудников можно извлекать богатую цветными металлами, играющую на солнце руду и здесь же, разъедая глаза и воздух газом, на Медном заводе в огненных ваннах, с голливудскими спецэффектами зеленых и оранжевых фейерверков, плавить миллионы тонн шихты, чтобы изготавливать трехсоткилограммовые слитки меди высшей марки (99,99 % меди), то зачем еще что-то делать, о чем-то думать? Государство больше почти не превращает (и на том спасибо) людей в рабских зеков, но советская сущность города умирает слишком медленно, чтобы поверить в то, что мы переродились. В этом городе грязного черного снега есть хорошие рестораны, магазины, где продаются сказочные рыбы, есть краеведческий музей с американским дизайном, Театр имени Маяковского, библиотеки. Я знаю, что люди, которые обогащаются от производства никеля и меди, хотели бы (несмотря на то, что местные профсоюзы в это не верят) сделать город цветущим: с зимним футбольным полем, спортивными комплексами, прочими радостями жизни. Но энтропия сильнее мечты. В городе нет уже того зоопарка, который был в старые времена. Из пригородных коровников исчезли все коровы — пошли на мясо. Деревьев в городе не сажают. Анютины глазки уже многие годы не появлялись на летних клумбах.

Однако положительное влияние вымерших культурных заключенных на местное общество — не легенда. Я был на спектакле в Театре имени Маяковского — я видел исключительно благодарную публику. Мои норильские читатели тоже были благодарной, серьезной публикой. Они не жалели, что живут в Норильске. Они возмущались тем, что пенсионеров выдавливают из Норильска жить на Большой земле — это казалось им несправедливым. Восемнадцатилетняя официантка Настя рассказала мне, что она хочет от жизни. Это — складная программа нарождающегося среднего класса. В городской гостинице открыли массажный кабинет «Умелые ручки». На домах заранее повесили гуманные весенние надписи: «Осторожно, сосули!»

Я купил себе в гастрономе пару золотых сибирских рыб и отправился домой в Москву с чувством, что мы все — патриоты нашей Голгофы.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.