Кирилл АНКУДИНОВ СТОН СВЯТОГОРА

Кирилл АНКУДИНОВ СТОН СВЯТОГОРА

Сергей Соколкин. Я жду вас потом. Книга стихотворений. Серия “Русский Гулливер”. – М. Центр современной литературы, 2009.

Поэты склонны к своеобразному лирическому тотемизму. Они часто отождествляют себя с тем или иным зверем, литературным персонажем, мифологическим героем.

Поэт Сергей Соколкин раз за разом сравнивает себя с самым странным, самым таинственным насельником древнерусских былин – с богатырём Святогором.

Продираясь сквозь чёрные боры,

тьму народов и тысячу лет,

я себя ощутил Святогором.

Святогор – мой отец и мой дед.

Восточнославянская языческая мифология – в отличие от кельтской или древнегерманской – сохранилась лишь малыми обрывками. Былины о Святогоре – чудом уцелевшие обломки прадревних славянских мифов "титанического" периода; Святогор – бесспорный родственник античных титанов. Его происхождение тёмно. В.В. Иванов и В.Н. Топоров полагают, что Святогор-веретенник – прижившееся на славянской почве иранское божество Веретрагна, одна из инкарнаций которого – сокол.

А что, всё сходится: Святогор – сокол – Соколкин…

Сергей Соколкин – далеко не первый Святогор в русской поэзии.

Не ищу я путь об одном конце,

А ищу я шар об одном кольце.

Я в него упрусь изо всей ноги,

За кольцо схвачусь изо всей руки.

Мать-Вселенную поверну вверх дном,

А потом засну богатырским сном.

(Юрий Кузнецов)

Но Юрий Кузнецов – Святогор торжествующий, похваляющийся. А Соколкин – Святогор поверженный.

Говорит Святогор да Илье Муромцу:

"Ай же ты, Илья да мой меньший брат,

Ты покрой-ка крышечку дубовую,

Полежу в гробу я, полюбуюся".

Как закрыл Илья крышечку дубовую,

Говорит Святогор таковы слова:

"Ай же ты, Илюшенька да Муромец!

Мне в гробу лежать да тяжелёшенько,

Мне дышать-то нечем, да тошнёшенько,

Ты открой-ка крышечку дубовую,

Ты подай-ка мне да свежа воздуху".

Как крышечка не поднимается,

Даже щёлочка не открывается.

("Святогор". Былина Пудожского края)

Что это за гроб, в котором нашёл себе кончину силач Святогор – роковой дар новых, молодых, "культурных" богов, аполлонов и афин, покончивших с титанами? Или Христианство? Неизвестно. Я могу сказать только, что былины о Святогоре – самые страшные древнерусские былины. Позже будет не так страшно: на каждого Змея или Тугарина найдётся Илья Муромец, и всё закончится счастливо. Сюжет о Святогоре – свидетельство о какой-то довременной, докультурной, совершенно безысходной трагедии из чёрного запредельного бытия, о котором ныне не вспомнит никто.

Сергей Соколкин – поэт есенинского типа: безоглядный, эмоционально щедрый, мощно чувствующий, размашисто мыслящий (скорее чувствующий, нежели мыслящий). И очень русский.

Но в поэзии Сергея Соколкина нет ни весенней умильности раннего Есенина, ни августовской умудрённой гармоничности Есенина позднего. Даже "средний Есенин" – имажинистский, надрывный, Есенин "Инонии" и "Сорокоуста", Есенин растравы и пьяного угара – куда более светел и гармоничен, нежели Соколкин.

Иногда в стихах Соколкина на миг появляется "есенинская Русь" – берёзки, церковные купола – и сразу же искажается и исчезает, словно обманная голограмма.

Как вороны кружат над падалью,

облетая границы адища,

а с церковок кресты попадали

да как звёзды, и все на кладбище.

В этих стихах всяческих ужасов поболее, чем в приличном триллере. Достаточно перелистать книгу Соколкина, чтобы набрать коллекцию. "А по Руси шакалов диких свора". "Сжигают руки дьяволы и бесы". "Обняв холодный труп, сидит солдат". "Мертвецы поползут из гробов". "И дерева, вытягиваясь к Богу, корнями землю, как собаки, рвут". "И лишь деревья по земле незрячей как высохшие ящеры ползут". "А тело серебрится вечным трупом и в колокол судьбы ногами бьёт". "Запинаясь о собственный труп, я иду на Царьград". "И плотию своей – остуженной и синей – я земляных червей досыта накормлю".

Прямо-таки данс-макабр.

Кстати, ужасы Соколкина – не ужасы Юрия Кузнецова, математичные, симметричные, выверенные. Если Кузнецов – Эшер или Магритт, то Соколкин – неудержимый Босх.

И даже благостно-идиллическая картинка у Соколкина взрывается бесовщиной…

Там батюшкина пустынька к ночлегу

встречает чаепитием гостей.

Там и без слов открыто сердце Богу.

И ветер слёг во вдумчивой ночи.

С молитвой тихою сливается дорога.

И бес в окно стучит…

("На кладбище…")

Как же без беса?..

Кстати, как-то неубедительна вся эта благодать. "Ветер слёг…" Как больной, что ли? "С молитвой тихою сливается дорога". Словно бы язык у автора во рту разбухает, с трудом ворочается, не даёт высказаться. При том, что Соколкин бывает потрясающе точен, описывая вселенские битвы и ураганы. Нет, не для карамзинско-жуковских элегий и идиллий Соколкин сотворён. Темперамент не тот. Соколкин – поэт-воин. И даже ангелы в его стихах сражаются плечом к плечу с русскими десантниками.

И душа за душой отлетает, –

вместо –

ангел становится в строй.

("Шестая рота")

Вообще-то христианских реалий, знаков, образов, мет в стихах Соколкина очень много. Но под каким странным углом, в каком диком изломе они подаются…

Гряди ж, Иисусе Господи, скорее…

Утробу выжги матери-земли.

И далее…

…рождаясь, рвём скорее пуповину,

заражены – свободой от Тебя.

Христос, выжигающий утробу матери-земли и заражающий свободой? Я – по аналогии – вспомнил диковинную поэму Юрия Кузнецова "Путь Христа", в которой Мария Магдалина объявила Христа виновником всёх её злоключений (Христос отверг плотскую любовь Марии Магдалины, и она "с горя пошла по рукам").

А вот ещё… молитва, нет, скорее, ропот русского Иова…

Ты, как мечом, крестом своим Христовым,

любя, мне душу с телом раздвоил.

Пустив по ветру обе половины.

И как изжить, избыть этот роковой раскол?

Может быть, через обожествление Народа, Рода? "След Сущего в земных трёх ипостасях: я и Народ мой, и Святая Русь".

Ну что же, может быть, это – вариант. И к нему следует отнестись со всей серьёзностью…

Но казаха, тунгуса и дикого ныне еврея

к океанам-морям,

словно твой Моисей, вывожу.

Потому что я русский,

я знаю безбожные годы:

как простой мужичок,

что коряв, хитроват и бескрыл,

глядя Богу в глаза,

создавая Империи своды,

по колено в кровище величие духа творил.

И свои семена сею я уже в наших потёмках.

По ночам умирая,

с утра возвожу русский Храм.

И по крови моей,

заливающей землю потомков,

корабли уплывают к неведомым материкам.

Но через несколько страниц после этой надрывно-лукавой географической фанфаронады – читаю…

...пока сквозь пепл

взрастал славяно-русский хам,

сживая на корню норманнского урода.

("Господь с тобой, моё языческое "я"…")

Вот так, значит. Взял своего боженьку – да за ноженьку. Отчего? Да оттого что…

Взрослея памятью, пойми,

что вне Голгофы

свобода совести простительна юнцам,

но не тебе, душа…

Не то сихея поэта трагически мечется между славянским родовым капищем и молельней. Не то Святогор хрипло и кроваво проламывается из гроба. Но куда? Реальность закатана в сто слоёв: язычество прорастает в Христианство, сверху на него ложится классическая европейская культура со всеми её соблазнами, затем на это накладывается советское бытие, а потом – как довершение – бытие постсоветское, рыночно-демократическое. Где правда? Правду не видать. Вместо неё – безостановочное движение. Деревья пожирают корнями землю, с церквей валятся кресты, из бездны кричит незачатый плод, бегут крысы, летят над землёй чёрные всадники, вспыхивают и гаснут степные рати – то половецкие, то монгольские, то хазарские. Проходят века и тысячелетия, но широкое поле русской судьбы – неизменно и неизменчиво.

И тогда приходит Она. Женщина.

***

Любовь для Соколкина – это весенний дурман, сладостно-мутный морок, наваждение, меряченье…

…где бросаются чувства на шею,

словно волны,

почти без труда.

И с Женщиной – ничего не понять. Героиня лирики Соколкина – не кузнецовская "змея", вечная соперница мужчины (поэта, добра молодца), его мучительница – и одновременно – его жертва. Но какова она, эта героиня?

Ты злая, ты холодная, ты снежная.

Ты маленькая, добрая и нежная.

Всё врёт метель! Ты добрая. Ты злая.

Ты равнодушная.

А, впрочем, я не знаю.

Как же любить такую? Непонятно. И вообще что есть ли любовь?

И то, что в себе мы зовём любовью,

Мы жестокостью в других зовём.

Может лучше отбросить это неясное, туманное, обольстительное, самовыворачивающееся понятие "любовь", отдавшись надёжному мужскому плотскому влечению?

Любовь пытать – жестоко,

лучше тело

отдать на растерзанье палачу.

Ты слишком глубоко во мне засела.

Но я мужик,

и я тебя хочу.

Честнее так…

А жалости мне мало

к тем нам,

что до сегодня не дошли.

Хочу, чтоб ты – сейчас –

моею стала.

Но лишь ценой

всех призраков любви!

Но тогда любовь явится сама – притом в ту минуту, когда она абсолютно недоступна. Например, к узнику в тюрьму…

Сделаю отступление: да, было дело. В 1993-ем году Сергей Соколкин месяц отсидел в Бутырке – "за хранение и ношение оружия" (на самом деле он вёл журналистское расследование о поступлении оружия в Москву – и, судя по всему, перешёл дорогу оружейной мафии).

О чём грезит узник в заточении? О любви.

О той самой любви, в которой он сомневался, пребывая на воле…

Протяни мне –

в прощаньи застывшие – руки.

Я вернусь! Я тебя никому не отдам!

Я ворвусь к тебе ночью,

как воин ликуя,

упаду пред тобою

в священном бреду.

И губами, забывшими вкус поцелуя,

как к колодцу,

к любимым устам припаду.

И снова этот вектор – напролом, сквозь стены и решётки, сквозь железо и камень. За словом Сергея Соколкина я вижу жест – нет, я вижу удары окровавленных и истерзанных дланей Святогора – о проклятую дубовую крышку.

Я слышу хриплый стон Святогора.

Сейчас сочиняется чересчур много бестрепетно-профессиональных, хладно-неуязвимых стихотворений. Поэзию Сергея Соколкина я никак не могу назвать "неуязвимой"; каждая строка Соколкина останавливает, обращает на себя внимание, ранит, саднит, обескуражи- вает, раздражает или влюбляет. Поэзия Сергея Соколкина – не бестрепетна. Она – живая. Подлинная. Настоящая.