ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.

Пригородная платформа Белорусского вокзала заполнилась пассажирами с прибывшего из Голицына поезда. Я протиснулся вместе со всеми к выходу на площадь и свернул к станции метро. Был жаркий июльский полдень и кусочки слюды в каменной облицовке вокзала сверкали нестерпимым для глаз блеском. В вестибюле метро было прохладно. После ослепительного солнца, молочные шары ламп казались тусклыми. Я порылся в карманах и нашел пятнадцать копеек. Очередь к телефону-автомату была небольшая. Через несколько минут я уже набирал номер К-6-32-15. Ответил Иван Иванович Карасев.

— Да, вы нужны сегодня, — ответил он своим обычным, как бы запуганным голосом. — Парторг ЦК хочет с вами встретиться.

При парторганизациях крупных учреждений имелись своеобразные связные с высшим партийным руководством. Эти люди навещали собрания, принимали участие в заседаниях бюро и даже встречались иногда с отдельными членами организации. Они назывались парторгами ЦК и давали разъяснения по наиболее запутанным вопросам партийной стратегии. Они же, по-видимому, посылали верхам конфиденциальные рапорты о закулисных сторонах жизни и работы парторганизации. Зачем я понадобился парторгу ЦК, Карасев не сказал.

Вагоны метро в это время дня были полупустыми. После станции Маяковская, блеснувшей арками из нержавеющей стали, мой сосед развернул газету.

Первая страница «Правды» повернулась в мою сторону. Передовая была опять посвящена аресту Берии и его сподручных. Рядом, в коротких корреспонденциях с заводов, фабрик и учреждений, воинственным тоном рассказывалось об единодушном требовании советского народа предать заслуженной каре бериевскую банду. Берия, сам в роли разоблаченного врага народа! Вдохновитель допросов с пытками, в результате которых обвиняемые сознавались в любых преступлениях, брошен теперь на дыбу своими бывшими друзьями и сообщниками.

Пересев у площади Свердлова на линию Парка Культуры, я доехал до конечной станции.

Парторг ЦК уже ждал меня в одной из верхних комнат особняка. Я встретился с ним в первый раз. Парторг был одет в элегантный серый костюм из заграничной чесучи, но его грубоватый голос, примитивный подбор слов и манера громко разговаривать короткими фразами не оставляли ни малейшего сомнения в том, что он профессиональный партиец. Мне вспомнились слова Судоплатова о психологии некрасивых и обиженных судьбой. Сколько их, людей, которые в иной обстановке были бы ничтожеством, получив власть именем партии, составляют ее опору и гвардию…

Парторг ЦК открыл свой портфель.

— Вот, товарищ Хохлов. Партия поручила мне ознакомить вас с этим документом. Почитайте его внимательно. Решение исторической важности. Мы читаем его на партактиве. Узкому кругу, между прочим. Но, поскольку вы на особом положении… В общем, в порядке личного инструктажа…

Я взял из его рук небольшую брошюру, переплетенную в красную, плотную бумагу.

В углу обложки косым шрифтом было напечатано: «Совершенно секретно». Потом, заголовок: «Постановление Центрального Комитета Коммунистической Партии Советского Союза от 10 июля 1953 года».

Постановление было посвящено раскрытию дела Берии и его сообщников.

Начиналось оно с обычного «за здравие» советской системе и ее достижениям в последние несколько лет. Я пробежал глазами перечисление успехов. Через полторы страницы поток самовосхваления заканчивался обычным «НО», в качестве перехода к мелодии «за упокой».

«…Создалось ненормальное, противоестественное положение, — каялось ЦК, — при котором управление государством сосредоточилось в руках одного человека, И.В.Сталина. При этом важнейшие решения принимались через голову Центрального Комитета, уничтожая, таким образом, самый смысл существования этого верховного органа партии…»

В тексте попадались отдельные фразы, которые я; уже видел в передовицах «Правды» в последние дни. Однако газетные статьи атаковали одного Берию. В решении же Центрального Комитета говорилось, фактически, что дело Берии было прямым следствием ошибок Сталина, ослепленного культом своей личности. Оказывается, Берия «втерся в доверие И.В.Сталина, чтобы получить контроль над органами госбезопасности». Так, вдвоем, они и правили страной, игнорируя безмолвный протест большинства Центрального Комитета Партии. Почему дальше безмолвного и внутреннего протеста дело не пошло, брошюра не объясняла.

«…после смерти Сталина, во время реорганизации правительства, Л.П.Берия бесцеремонно потребовал себе пост министра внутренних дел…» Бесцеремонное требование было, однако, удовлетворено и брошюра описывала деятельность Берии на захваченном посту.

«…Берия использовал свое положение для организации слежки за руководителями партии и правительства…»

По утверждению брошюры, Берия подготавливал материал, компрометирующий партию. Он требовал от сотрудников МВД сбора фактов, рисующих деятельность партийного аппарата с отрицательной стороны. Этот материал Берия предполагал использовать для оправдания перед народом будущего. государственного переворота. Надеясь захватить власть в свои руки, Берия, по сообщению брошюры, собирался затем уничтожить колхозную систему, провести реформы, толкающие страну обратно к капитализму и, под предлогом установления независимости наций, посеять рознь между народами Советского Союза.

Далее брошюра рассказывала, что враг народа и социализма докатился до открытого призыва, на одном из последних заседаний ЦК, к возрождению буржуазного строя в Восточной Германии. Одновременно, он пытался установить связь с Тито, для координации действий.

Упомянув, что Берия работал с английской разведкой, еще со времени своей связи с Муссаватом, брошюра переходила к решению Центрального Комитета арестовать Берию и предать его суду.

На оставшихся страницах шли путанные рассуждения о том, что должна делать партия, чтобы никогда больше не повторились ошибки, подобные единовластию Сталина и отсутствию бдительности в деле Берии.

— Вопросы есть? — спросил парторг, когда я вернул ему «документ исторической важности».

О чем я мог его спросить? Не кажется ли ему странным заявление ЦК, что в течение тридцати лет они ничего не могли сделать против диктатуры Сталина? Что якобы всего лишь два человека — Сталин и Берия отвечают за потоки крови и слез, пролитые совместными усилиями Центрального Комитета и его подручных?

Вопросов у меня не было. Парторг ушел.

Я вынул из сейфа бумаги, которые не успел перевести на русский язык на прошлой неделе. Рапорты берлинской агентуры об июньском восстании в Германии, ЦК КПСС образовало комиссию для расследования обстоятельств восстания. Все службы разведки собирали материал для комиссии, в том числе и судоплатовская. Я работал над рапортами Реберлена и нескольких агентов помельче.

Однако после чтения брошюры Центрального Комитета, слишком много разных мыслей занимало меня и работать было трудно. Не история Берии произвела на меня впечатление. Обвинения были стандартными и знакомыми по последним газетам. То, что острие брошюры было направлено против Сталина, показалось мне знаменательным.

События войны, опыт послевоенных лет, встреча старшего и нового поколений в трезвой переоценке прошлого привели к тому, что преступность советской системы поняли почти вое русские люди. Мифы так же свойственны и необходимы тоталитарным государствам, как секретная полиция и пропагандная ложь. Но эти мифы живут не только в народе, а и в правящих кругах. Под влиянием сильного страха перед пробуждением собственного народа, руководители Советского Союза поверили в миф, что стоит только Сталину умереть, как русский народ не замедлит скинуть с себя оцепенение. Это был миф. Русский народ столько времени был опутан цепями, что когда рука, стягивавшая эти цепи, упала, гигант не решался размять онемевшие члены. У народа еще не было веры в собственные силы.

Однако Центральный Комитет старался предвосхитить возможные действия миллионов порабощенных. Стратегия послесталинского правительства заключалась, очевидно, в попытке снять клеймо антинародности с советской системы.

В кулуарах Кремля, может быть, и шла борьба за наследство диктатора, но на фронте, обращенном к стране, все члены ЦК избрали одинаковую тактику — заискивания перед народом.

Маленков вышел на авансцену с программой подъема жизненного уровня. Другие члены ЦК заговорили о свободе творчества. Даже Берия, профессиональный палач, решил добиться популярности. Став полновластным хозяином МВД, он, в первую очередь, отказался от государственного антисемитизма. Эйтингон был выпущен на свободу и снова занял место заместителя Судоплатова. Вернулся домой и Маклярский. Другие евреи, некоторые с именами известными всему Советскому Союзу, были освобождены и восстановлены в правах. Берия на этом не остановился. Он решил отмежеваться от прошлых преступлений карательных органов и создать видимость либерализации МВД. МГБ было слито с МВД и исчезло с горизонта. Серии правительственных сообщений «разоблачали» преступления бывшего руководства МГБ-МВД и делали почти клятвенные заверения, что ничего такого больше не случится никогда. Началась чистка «органов госбезопасности», внешне выглядевшая очень жесткой. Сотни бывших сотрудников забродили по учреждениям в поисках работы, и, с санкции правительства, встречали презрительное отношение отдела кадров. Лишь сами кадровые сотрудники МВД знали, что увольняется только людской балласт. Под маской либерализации Берия выковывал гибкое и острое оружие для контроля над страной. Судя по брошюре Центрального Комитета, даже в своей политической программе, подготовленной для переворота, Берия не столько стремился сохранить доктрину советской системы, сколько заручиться поддержкой народных масс.

Мнение народа и его отношение к власти стали главным фактором политической обстановки. Но какими бы методами ни старались сталинские наследники заработать себе популярность, все они с одинаковым ужасом думали о призраке народной Революции. Они, видимо, знали, что этот призрак нельзя развеять ни обещаниями масла и ширпотреба, ни переодеванием МВД в овечью шкуру.

Одновременно перестраивалась советская разведка. В новой структуре служб уделялось еще большее внимание борьбе с заграничными антисоветскими организациями. Для развертывания диверсионных и террористических операций против врагов советского государства, бывшее Бюро номер один было укрупнено, подчинено непосредственно Берии и переименовано в Девятый отдел МВД СССР.

В мае коллектив Девятого отдела стал готовиться к работе по новым методам. Судоплатов и Эйтингон писали проекты и планы, по суткам не выходя из рабочих кабинетов. Большинство сотрудников было отозвано из-за границы в Москву. Мы собирались в комнатах особняка в Турчаниновском, занимаясь подшивкой архивных дел и составлением описи служебных бумаг. В неофициальной беседе с одним из офицеров, я узнал, что Девятый отдел получил от Берии два конкретных задания. Обе «операции» заключались в похищении с территории западных стран руководителей какой-то эмигрантской организации. Офицер знал лишь отрывочные данные.

— К объекту в Западном Берлине есть хороший подход через агентов-немцев. К другому человеку, в Западной Германии, будет труднее подобраться. Но задания выглядят осуществимыми и наши генералы планируют во всю…

В июне грянуло Берлинское восстание, а вслед за ним закатилась звезда Берии.

Если бы причины устранения Берии заключались только в нем самом, вряд ли вся история получила бы такую широкую публикацию. Берия мог просто и скромно умереть от паралича сердца в правительственной больнице и занять свое почетное место у Кремлевской стены. Сваливая шумно и открыто одного из столпов советской системы, человека бывшего в течение многих лет символом террора и принуждения, Центральный Комитет хотел добиться большего, чем только устранения опасного претендента на сталинский престол.

Главной целью этого фарса была попытка убедить советский народ, что новое правительство решило покончить со сталинскими методами правления. Пируэт Центрального Комитета мог быть вызван реакцией народа на события 17 июня в Германии.

Не успели немецкие рабочие объявить стачку и выйти на улицы Берлина с требованием отмены стахановских норм, как пламя антикоммунистического восстания разлилось по всей Восточной Германии. Восстание было народным и справедливым. Опасения советского правительства оправдались. Оккупационная армия, находившаяся в Восточной Германии, поняла, что происходит, и сделала свои выводы. Десятки советских танков, посланных в Берлин, не стали стрелять в восставших рабочих. Среди немецких коммунистов началась паника. Они забились по углам и потеряли управление страной. Некоторые из них даже стали бить себя кулаками в грудь и публично каяться во всех смертных грехах коммунизма.

У многих советских солдат мелькнула тогда мысль: «Вот и у нас в стране может случиться так же… Когда-нибудь…»

Немецкое восстание было стихийным. Власть упала на землю, но поднять ее было некому. Не нашлась революционного штаба и плана действий для того, чтобы закрепить успехи восстания. Волнения в Германии затухли так же неожиданно, как начались. Но, когда отрывочные, искаженные и поэтому еще более сенсационные сведения о них докатились до Советского Союза, русский народ был потрясен.

По силе этого шока можно было судить, как много советских людей поверило было, что с уходом Сталина уйдет и насилие, свойственное советской системе, что, не разрушая основ советского государства, новое правительство разрешит народу жить по-человечески так, как диктует ему собственная совесть. Берлинское восстание ударило по этим надеждам.

В июне я сдавал экзамены за третий курс. Столкнувшись в коридоре университета с Борисом, я не узнал его и поспешил дальше. Он остановил меня:

— Ты, куда, Николай? Не узнал? Совсем зазубрился? Погоди. Я тебе кое-что должен сказать. Знаешь, последние дни я хожу, как чумной. Спать не могу и вообще на душе мерзко. Помнишь, ты прошлой осенью нам рассказывал про Восточную Германию. Как там плохо, карточки, нищета, страх и все прочее… Честно говоря, я тебе тогда не верил. Заливает, думал, парень, в пылу спора. А сейчас, после сообщений о Берлине, меня одна мысль точит — ведь там рабочие восстали, понимаешь, рабочие. Значит, все правда, что ты говорил. Кто же мы тогда, если против рабочих идем?

Рабочая власть, посылающая танки против рабочих… Проблема антинародности советской системы снова возникла во всей своей остроте и тяжести перед миллионами русских людей. Новое правительство показало, что оно так же как и Сталин, не может считаться в своей политике с элементарными правами человека.

В этот момент, когда возникшие было надежды стали гаснуть, и была, верятно, решена в высших партийных кругах инсценировка с «разоблачением» Берии.

По рассказам знакомых офицеров из 7 управления МВД, новоявленный враг народа был арестован в здании МВД на улице Дзержинского. Генерала Никольского, начальника 7 управления, занимающегося контрразведкой, вызвали в ЦК и, видимо, убедили, что арест министра внутренних дел, неминуем.

Когда Берию спустили на лифте в тот самый подвал, куда он сумел отправить за свою жизнь тысячи русских людей, специальная кавалькада из автомашин помчалась по Можайскому шоссе в Рублево, арестовывать семью неудачливого претендента на сталинский престол.

В Рублеве Берия занимал целое именье, огороженое несколькими кольцами оград с наблюдательными вышками и пулеметными гнездами. Генерал Никольский предусмотрительно захватил с собой из Москвы полковника, начальника личной охраны Берия. Полковника показали через окошко будки дежурному офицеру, ворота открылись и охрана была немедленно обезоружена.

Имение было богатым и до революции. Берия расширил его и усовершенствовал. Он приказал устроить питомник цитрусов, молочную ферму и конный завод. В замке с общей «жилплощадью» в 900 квадратных метров была частная резиденция верного ученика великого Сталина.

Жене Берия, его сыну Семену, инженеру-химику и жене Семена, Маше Пешковой, внучке Максима Горького, пришлось разделить общую участь родственников «врагов народа». Они были арестованы и исчезли в неизвестность.

Через несколько дней началась правительственная кампания по делу Берия. Все преступления следственных и карательных органов валились оптом на личный счет предателя и иностранного шпиона. Впервые за существование советской власти было разрешено официально совмещать слова «органы безопасности» и «банда преступников». Правительство играло ва-банк.

И на тот случай, если народу покажется неубедительным разгром карательного аппарата, как гарантия чистых риз советской власти, в пропагандной лаборатории Центрального Комитета уже готовился следующий шаг — удар по самому Сталину, по святая-святых советского государства. Все это можно было понять, прочитав секретную брошюру Центрального Комитета КПСС под сухим заглавием «Решение от 10 июля 1953 года».

Я запер рапорты агентуры в сейф, сдал ключ дежурному и пошел к троллейбусной остановке. 15-ый троллейбус довез меня до Арбатской площади. Мне нужно было взять из дома записи лекций по исторической грамматике, купить продуктов и белого хлеба, чтобы захватить все с собой на дачу.

Летом 1953 года продовольствие было проблемой даже в Москве. Когда слухи о речах Маленкова с обещанием улучшить жизненный уровень докатились до деревень, многие крестьяне поверили, что колхозы будут отменены. Поставки мяса и птицы немедленно сократились. Колхозники, в надежде, что появится возможность обосновать собственное хозяйство, решили поберечь живность. Полки мясных и гастрономических магазинов опустели. Встревожившееся население городов в два счета расхватало завезенные на базы запасы колбас и копченостей. Осторожные руководители торговой сети перевели магазины на скудный рацион. Даже консервы стали появляться по одной марке в день и в ограниченных количествах.

Побродив по магазинам и постояв в очередях, я наполнил свою «авоську» нехитрым набором продуктов, но в количестве достаточном нам четверым на несколько дней. Алюшку можно было уже прикармливать. Я разыскал ему яблочного и овощного пюре.

В пустующем полуподвале воздух был душным от постоянно закрытых окон. Я открыл рамы настежь. Начинало темнеть. К скамейке на другой стороне двора собралась молодежь. В том доме жили две сестры, работавшие швеями на соседней фабрике «Москвошвей». В хорошую погоду на скамейку перед их окнами приходили в гости друзья. Приносили гитару или гармонь, чтобы спеть вполголоса любимую песню или потанцеватъ на случайно уцелевшем от установки теплоцентрали куске асфальтового покрытия.

В их репертуаре были и «Очи черные». Первый куплет, обычно, не пели, но зато повторяли по несколько раз остальные. Забавно было слушать, как девушки и ребята, никогда, наверное, не видавшие и не слыхавшие ресторанного цыганского хора, знакомые, вероятно, больше с вином или водкой, чем с шампанским, выводили старательно и трогательно: «По обычаю древнерусскому… не могу друзья, без шампанского и без пения, без цыганского…»

В тот вечер один из куплетов любимой песни развлекающейся молодежи прозвучал неожиданно современно:

«Арестуй меня, потом я тебя,

Потом ты меня, потом я тебя,

Потом снова ты, потом снова я,

Потом оба мы арестуемся…»

Дружный смех показал, что импровизация была понята и одобрена. Другой голос завел частушку:

«Как товарищ Берия потерял доверие,

А товарищ Маленков надавал ему пинков…»

Нужно было слышать интонации исполнителей, чтобы понять, как мало уважения осталось у этой молодежи к властителям советского государства.

Смех убивает страх. Этого не учел Центральный Комитет КПСС.

Инсценировка с Берией была воспринята народом как комедия.

Партия неосторожно обнажила свой страх перед народом. Народ сделал соответствующие выводы. Его вера в собственные силы возросла.

В стремлении предупредить взрыв, партия подготавливала новый, по ее мнению более эффективный, обман — анафему Сталину.

Послушав, как смеется рабочая молодежь с соседней фабрики, я подумал, что снова обмануть народ вряд ли удастся.

«Дача», в которой мы жили летом 1953 года, представляла из себя деревянную лачугу, принадлежавшую нашей родственнице в поселке Горловка. Мы решили поселиться в этой лачуге потому, что она стояла прямо в лесу. Участок, принадлежавший нашей родственнице, был расположен на отлете от поселка, в низине, у самой речки и, в отличие от других московских дачников, мы могли наслаждаться природой в относительном одиночестве. В лачуге, сколоченной из досок, обклеенных белой бумагой, было две «комнаты», печка из едва просохшей глины и кое-какая мебель. Мы наняли грузовик и, как только установилась теплая погода, перевезли матрацы, столы и стулья в нашу «башню из слоновой кости». Так мы окрестили лачугу потому, что надеялись уединиться в ней, подальше от газет, правительственных сообщений, слухов, толков и всех взбудораженных настроений после сталинского времени.

Прилетев в Москву 9 марта из Берлина, я в первое время пытался воспользоваться начавшейся реорганизацией разведки и получить себе свободу. В начале апреля, когда первая волна чистки прокатилась по «органам госбезопасности», я подал заявление Судоплатову. «…В условиях происходящего сокращения штатов, — писал я, — прошу Вас учесть, что у меня нет желания продолжать работу в разведке и вообще в службе госбезопасности… мне необходимо закончить учебу в университете, после чего я намерен заняться работой по филологии и поступить в аспирантуру…»

Дня через два меня вызвал Мирковский. Мы встретились в кабинете особняка в Турчаниновском переулке. Он хмуро поздоровался со мной и пошел к сейфу.

— Вот здесь материалы, которые нужно срочно перевести и обработать, — Мирковский бросил несколько картонных папок на письменный стол. — Потом, когда разберетесь, напишите мне справку, что вы думаете об этом человеке…

Я раскрыл дело с заглавием «Филипп» на первой странице.

— Печатка есть у вас? — спросил Мирковский. — Нет? Мою я не могу вам оставить. Нате, запечатайте сейф этим. Дом все равно охраняется.

Он протянул мне какую-то восточную монетку и собрался уходить.

— Евгений Иванович, — поторопился я остановить Мирковского. — А как же с моим рапортом об уходе? Павел Анатольевич вам ничего не говорил?

Евгений Иванович остановился, полуобернулся и, задержав прищуренные глаза на носках моих ботинок, медленно поднял взгляд к моему лицу. Как всегда, когда он был злым, Мирковский тянул слова.

— Говори-ил. Немного, но крепко. Не знаю, стоит ли вам передавать. Генерал ведь редко ругается. Для него это не типично.

— Ну, если крепко ругался, то передавать, пожалуй, не стоит. Но это не ответ. Я подал официальный рапорт…

В глазах Мирковского вспыхнули огоньки. Я понимал, что он с трудом сдерживает себя, но ничего не мог поделать. Подав рапорт, я должен был добиваться ответа на него. Мирковский пошел обратно к письменному столу и оперся руками на его край.

— Значит, удрать задумали? — заговорил он с необычной для него резкостью. — Вроде крыс с тонущего корабля. Так, получается?

Все это было столь непохоже на Евгения Ивановича, что мне стало смешно. Я заговорил, как можно более невинным голосом.

— Почему, как крысы, Евгений Иванович? Разве какой-нибудь корабль тонет?

Молчание длилось несколько секунд. Взгляд Мирковского сдвинулся куда-то в пространство, за мою спину. Потом он повернулся к двери и бросил короткое: «А — ну, вас!..» Я успел услышать, что в голосе уже не было злости. Мирковский обладал чувством юмора. У двери он остановился и сказал совсем спокойно.

— В общем, положение такое: увольняют тех, кто не нужен. Нас с вами уволят последними. Если до этого дело дойдет. Но по всем законам логики, едва ли. А для учебы вам дается два месяца отпуска. Сначала закончите работу по «Филиппу», а потом можете заняться экзаменами. И больше не дурите. Не до ваших штучек сейчас.

И он ушел.

Нервность Мирковского была мне понятна. Шла ревизия дел бывшего Бюро номер один и составлялись списки штатов на случай реорганизации. Ходили слухи, что Мирковского в список штатов пока не включили. Берия намеревался послать Евгения Ивановича советником СССР при Албанском правительстве. Другими словами, консультантом по разведке. Мирковскому такая перспектива почему-то не особенно нравилась, но он хоть знал, что его не сократят. У других сотрудников такой уверенности не было. Их мнение хорошо высказал накануне, в курительной комнате особняка, Годлевский:

— Начальство уверяет, что сократят только лишних. В этом и вопрос, кто окажется лишним. А ты тем временем сиди и переживай. Получается вроде детской считалки: заяц белый, куда бегал… Потом ткнут в тебя пальцем и иди на все четыре стороны…

Годлевский, ради красного словца, преувеличивал свои страхи. У него был богатый опыт инструктора стрелкового спорта и имя известное всему Советскому Союзу. Но другие кадровые офицеры МГБ имели основания нервничать. Многие из них не имели никакой другой специальности кроме одного-двух десятков лет службы в «органах». Попав под сокращение, им пришлось бы не только ломать голову над проблемой, на что и как жить, но и встретиться с общественным бойкотом, получившим в 1953 году официальную санкцию правительства. Анекдоты, похожие на юмор висельника, ходили в те дни среди сотрудников. Чистка, как обычно, началась сверху и первыми потеряли свои посты заместители бывших министров госбезопасности и внутренних дел. Шутка рассказывала о вымышленном визите уволенного замминистра в отдел кадров гражданского министерства. — «Здравствуйте, товарищи. Меня сократили. Может подыщете какую-нибудь работу?» — «А какая ваша специальность?» — «Замминистра.» — «Замминистра? Это хорошо, нам замминистры нужны». — Свежесокращенный испуганно потряс головой. -«Нет, нет… Мне бы какую-нибудь постоянную работу…»

На наших офицерских удостоверениях вскоре после первой волны сокращений был поставлен крохотный четырехугольный штамп с тремя буквами «ДЕС». Этот штамп должен был отличать оставленных сотрудников от сокращенных и был, наверное, выбран начальником хозяйственного управления наугад. Через несколько дней, штамттик уже «окрестили», расшифровав: «Должны Еще Сокращать…»

Конечно, среди общей массы сотрудников были многие с настроениями: похожими на мое и ждущие ухода, как избавления. Но внешне, большинство офицеров ходило с потерянным видом, почти ничего не делало из служебных дел и, скопляясь в столовой, буфете или коридорах, обменивалось грустными шутками, напоминавшими разговор о веревке в доме повешенного.

Я же лично спешил разделаться с работой по делу «Филиппа», чтобы получить отпуск.

Дело «Филиппа» было, собственно, не столько делом, сколько десятками листков фотокопий следственных материалов. Они были, вероятно, получены через советскую агентуру в Центральном полицейском управлении Австрии.

Речь шла о некоем Руперте Зигле, усердно и безрезультатно разыскивавшемся австрийской уголовной полицией.

12 декабря 1952 года почтмейстерша одного из городов вблизи Вены, закончив работу, направилась домой. За городом, на пустынном участке шоссе, ее остановили два незнакомца в черных масках. В руках у одного был револьвер старинного образца. Грабители потребовали ключ от почтового отделения и, когда женщина стала сопротивляться, попытались сделать ей укол усыпляющего средства. Почтмейстерша начала кричать. Тогда незнакомец с револьвером стал бить ее рукояткой по голове. Женщина потеряла сознание. Не взяв у нее ничего, даже и связки ключей, грабители вскочили на велосипеды и помчались прочь. Очнувшись от холода почтмейстерша сумела доползти до ближайшего дома. Вскоре приехала полицейская машина. В то время, когда жандармы осматривали место происшествия, на них почти налетел велосипедист. Его задержали. Руки велосипедиста были исцарапаны в кровь и объяснить толком, что ему нужно в этом районе, он не сумел. Доставленный в отделение полиции, велосипедист сознался, что был одним из нападавших и после неудачного налета заблудился в незнакомой местности. Выяснилось, что налетчик был не кто иной, как доктор Хахер, психиатр, располагавший обширной клиентурой в соседнем городе. Ночью полиция приехала на квартиру второго налетчика, Руперта Зигля, совладельца столярной мастерской в том же городе. Зигля дома не оказалось. Была арестована его жена.

Началось следствие. Показания доктора были запутанными и на первый взгляд бессмысленными. Австрийские газеты с отчетами о неудачном налете вышли подзаголовками: «Психиатр спятил?!». Налет выглядел, как попытка грабежа. Но в почтовом отделении городка крупных сумм денег не скапливалось. В последнюю неделю касса была вообще пуста. Доктор Хахер пытался связать свое внезапное помешательство с заданием иностранной разведки выкрасть с почты шифрованное письмо. Он якобы должен был выполнять приказ под угрозой смерти. При этом Хахер утверждал, что Зигль завербовал его для этой «операции». Но Зигль бесследно исчез. Австрийская полиция связалась с полицией соседних стран. Таинственный владелец мастерской, как в воду канул. В течение нескольких месяцев эта история интриговала всю Австрию. Потом состоялся суд. Прокурор объявил абсурдом попытку Хахера спрятаться за фантастические истории о шпионаже. Приговор классифицировал все дело, как обычный грабеж и участники были присуждены к разным срокам тюрьмы. Как обычно, западное общественное мнение отказалось верить «сказкам» о кознях советской разведки. Через несколько недель Австрия забыла о Руперте Зигле и о странном поведении психиатра.

Тем временем, через советскую агентуру в государственном аппарате Австрии, со всех материалов по делу Хахера-Зигля были сняты фотокопии и отправлены в Москву. Руководство советской разведки хотело знать две вещи: какова была роль Зигля в налете, и поняли ли австрийские власти, что Зигль — советский агент.

Эти материалы и приказал мне Мирковский переводить на русский язык. Вскоре, собрав, как кусочки мозаики, отрывочные сведения, разбросанные в следственных материалах, я увидел то, чего не захотели видеть австрийские чиновники: что Зигль был агентом венского филиала судоплатовской службы. Между строчек сбивчивых рассказов Хахера передо мной возникли фигуры Окуня и Мирковского, приходивших к Зиглю на встречи и передававших ему деньги «на работу». Одновременно стал ясным и образ Зигля — бывшего гитлеровца, рвача и проходимца, для которого сотрудничество с советской разведкой было лишь возможностью получить сильного покровителя для своих темных дел. Я не мог понять только двух вопросов: в чем заключалась история с зашифрованным письмом, и куда девался Зигль.

Однажды Володя Ревенко навестил меня в моем рабочем кабинете и заметив, что я работаю над материалами по «Филиппу», охотно восполнил пробелы в моей характеристике Зигля.

— Не было никакого письма. И задания — тоже. Наши с Зиглем возились с год и считали многообещающим агентом: бывший офицер кроатского полка, смел, дескать, решителен, в общем далеко пойдет. Ну, он и пошел. Только совсем по другой линии. Монеты ему всегда не хватало. Куда он деньги девал, не знаю. Сколько бы Саул ему ни выдавал, он на следующей встрече опять просил. В общем, решил этот Зигель отхватить где-нибудь своими силами кусочек пожирнее. Почему-то ему показалось, что на почте в том городишке бывают крупные суммы денег. Ничего не говоря нашим, Зигль выбрал из своих знакомых несчастного психиатра и вербанул, в порядке самодеятельности. Взял даже с него какую-то подписку и псевдоним выдал. Потом стянул у своего отца старый револьвер, знаешь, из таких, что с барабаном, и стал обрабатывать доктора: дескать, шифрованное письмо на почте. Нам нужно его выкрасть. Или крышка и тебе и твоей семье. В общем, загипнотизировал психиатра. Женам они сказали, что все — дружеская шутка и те приготовили им своими ручками маски. Ну, а дальше ты знаешь: старуха усыпляться отказалась, начала неприлично орать, и они драпанули. Доктор, как идиот, влип, а Филипп сразу к нашим: «Так, мол, и так. Небольшая самодеятельная репетиция боевой работы, но простите, случайно погорел». Наши обомлели, а делать нечего. Машину Зигля спрятали в гараж, а самого на военном самолете — в Москву. Так он и сидит на сто сорок первой квартире с прошлого года под личным наблюдением Ивана Ивановича. Мне приходится к нему наведываться. Прожекты обдумываем. Что с ним делать хотят? Не знаю. Мое дело маленькое. Тамара, например, считает этого молодчика, инициативным боевиком. Дескать, видите на что способен, и теперь, когда с нами крепко связан, еще на большее может пойти. А по-моему, он просто сволочь. У почтмейстерши нашли 22 рваные раны на голове. Мы таких Зиглей в Губебе вылавливали. Мирковский тоже считает, что Зигель уголовник и все, но Тамара теперь в блоке с Окунем. Все уши Павлу прожужжали — Филипп, да Филипп. Окунь? Конечно, вернулся. А ты и не знал? Ну, как же. Освободили его от барнаульской повинности, и он теперь опять ходит в начальниках по австрийскому отделению. А Филипп — сволочь и никакие Тамары меня в этом не переубедят.

Вопросы морального облика Филиппа меня не волновали. Я сдал переводы Мирковскому и от характеристики Зигля постарался уклониться. Мне хотелось поскорее в отпуск, к учебе и к семье, подальше от разведки, от дрожащего перед чисткой кадра МВД и от «многообещающих» зиглей.

За время отпуска я успел сдать экзамены за третий курс.

После ареста Берии работа в разведке почти совсем замерзла. Вместе с «разоблаченным» министром внутренних дел исчезло всего лишь несколько его ближайших сотрудников. Однако новый министр, Круглов, в разведке разбирался плохо, а его заместитель Серов только начинал принимать дела.

Жизнь сотрудников разведки в те дни была полна опасений и слухов. Дело Берии находилось в следствии и никто не знал, что может случиться через двадцать четыре часа с той или иной службой, или с тем или иным человеком. Замерла всякая деятельность и в Девятом отделе. Поговаривали, что службу Судоплатова вообще распустят. Один из моих друзей еще со времени партизанства, передав этот слух, тут же сделал мне официальное предложение от имени генерала Питовранова перейти на службу в его отдел и стать легальным сотрудником посольства в Париже. Я посоветовался с Яной. В предложении была выгодная сторона. Уйдя из судоплатовской службы я мог снять с себя марку нелегала и облегчить уход в отставку. Яна не согласилась.

— Не хочется мне ехать за границу. Не хватит ли с нас швейцарского плана? И потом, в посольстве тебе тоже разведкой придется заниматься. Раз идут разговоры о ликвидации вашей службы, не лучше ли подождать? Может быть ты сумеешь уйти совсем легко и просто, без новых планов и проектов.

Я отказался от службы в посольстве.

Потом мой отпуск формально кончился. Я приезжал раза два в неделю в Москву, чтобы позвонить по телефону и услышать, что ничего нового пока нет. В эти короткие посещения города, я узнавал также последние новости и слухи. Некоторые из них были мало достоверными, доходившими до меня в десятой редакции. Так было, например, с разговорами об обмене денег. Людей поверивших в слух нашлось много. Сберкассы переполнились хитрецами, помнившими последнюю денежную реформу, когда суммы по вкладам выплачивались рубль за рубль. В то же время в комиссионных магазинах опустели полки. В Парке Культуры и Отдыха, какие-то сообразительные жулики нацепили на старую будку от газированной воды плакат «Сберкасса», достали откуда-то бланки сберкнижек и до прихода милиции успели принять «вкладов» на несколько десятков тысяч рублей.

Предприимчивые жулики принадлежали, возможно, к волне амнистированных уголовников, нахлынувшей летом 1953 года на центральные города. Этих заключенных выпустили из лагерей по специальному указу Верховного Совета, наверное, чтобы доказать народу гуманность новой власти. Амнистированных быстро окрестили «отпускниками». Среди них политических не было, тех амнистия не касалась. Получив свободу, но не найдя честных возможностей сносно жить, отпускники возвращались к старому ремеслу и вскоре попадали обратно в лагерь.

Брат одной из моих однокурсниц вернулся в Москву после многолетней работы в Магадане. Мы не знали о том, что у нее есть родственник — лейтенант охранных войск МВД, но Митя оказался хорошим человеком, совсем молодым, почти мальчишкой и неиспорченным службой в карательных органах.

Он пришел к ней в гости, когда мы «зубрили» старославянский язык. Принес с собой гитару и четвертинку водки, не дал нам заниматься и стал рассказывать о поездах, в которых «отпускников» возят в запломбированных вагонах, о том, как эти вагоны взламываются изнутри и бунтующие амнистированные берут приступом целые города. Потом, по карте Советского Союза, мы попытались подсчитать количество лагерей в СССР и число заключенных в них. У Мити были данные в соответствии со служебными бумагами. По самым скромным подсчетам выходило 12 миллионов человек, среди которых уголовники составляли ничтожный процент. В СССР политзаключенных в два раза больше, чем членов коммунистической партии. Это потрясло нас. Митя пытаяся петь магаданские песенки под гитару, вроде: «Там сопки голые, большой мороз, большие трудности я перенес…», или: «нам электричество устроить жизнь позволит…» Нам было уже не до веселья. Двенадцать миллионов человек за колючей проволокой!

У Киевского метро меня встретил Иван Иванович Карасев. В городе было жарко и пыльно. Мы подождали пока милиционер в полотняном застиранном мундире повернулся к нам боком и двинулись вместе с другими пешеходами через вокзальную площадь. Я рассматривал украдкой Ивана Ивановича. До сих пор мы встречались с ним редко. Ревенко называл Ивана Ивановича «карасиком». В нем, действительно, было что-то от тихой скромности этой рыбы, побаивающейся излишнего к себе внимания. Карасев был маленького роста, со стертыми чертами бледного лица и неуловимым цветом глаз. Даже в августовскую жару на нем был казенный темно-синий костюм. Речь его, как бы замирала на середине каждой фразы: — «Лев Александрович хочет вас видеть… Студников… Его вместо Мирковского назначили… Что с Мирковским? Да, не знаем пока… Все еще ходит по коридорам безработным советником… Нет, до Албании он не доехал… Зачем вы Студникову? А он сейчас всех наших людей смотрит… Возможно, будет работу развертывать… А вообще, кто может знать… Времена-то, видите, какие…»

Лев Александрович Студников ждал меня в 62-ом номере гостиницы «Балчуг». Он поднялся нам навстречу из глубокого кресла. А может быть не столько кресло было глубоким, сколько Студникову, при его отяжелевшей фигуре, подобное движение давалось нелегко. Он резко, каким-то однобоким движением бросил мне свою руку и заговорил тонким, почти пронзительным голосом: «Здравствуйте, Николай Евгеньевич. Проходите и садитесь. Вы меня не знаете, но я вас знаю давно и хорошо. Ну как, по-прежнему на даче сил набираетесь, купаетесь и грибы да ягоды собираете? Счастливый вы человек. А нам тут в аппаратной работе увязать приходится. Я вот отдел принимаю. Мирковского бывший отдел. Такую неразбериху в делах мне оставили, прямо хоть волком вой. Архива никакого нет, бумаги все перепутаны, сметы неполные и частью даже не утвержденные. А деньги уже потрачены. Да, работы по горло. И с людьми, вот, знакомиться тоже надо…»

Суетливость Студникова, его шумное многословие, бегающий взгляд ясно показывали, что в роли руководящего разведчика он чувствовал себя не у места. За свои 45 лет Студников дослужился до полковника, но в действительности был больше партийным чиновником, чем офицером спецслужбы. Партия послала его на работу в Пятый отдел контрразведки НКВД. После войны, когда судоплатовской службе было поручено несколько операций против бендеровских группировок на Украине, Студников был переведен в Бюро номер один, в помощь Судоплатову.

Лев Александрович принадлежал к типу людей, которые заботятся, в первую очередь, о своем продвижении по служебной лестнице и поэтому живут в вечном старании понять, куда дует ветер в руководящих кругах. На свои собственные способности он мог рассчитывать очень мало. Даже внешность Студникова не была импонирующей. Небольшого роста, с непомерно широкими плечами и оплывшим круглым лицом, он дополнял комплекс своей некрасивости белыми выцветшими бровями и лысой, как биллиардный шар, головой. Студников был полуобразован и жадно впитывал в себя чужие мысли, чтобы выстрелить их через некоторое время под видом собственных соображений. Основная же масса его слов состояла из смеси партийных установок и обрывков директив сверху. Зато партия могла быть совершенно уверена, что Лев Александрович Студников предан ей душой и телом. Без партии он потух бы так же, как электрическая лампа тухнет, когда ее отключают от сети.

Тем не менее у Студникова были большие амбиции. Именно потому, что крупные разведчики, вроде Судоплатова, казались ему, вероятно, настоящими самостоятельно живущими людьми, он твердо решил сделать себе карьеру в разведке, и потихоньку подбирался к руководящей работе в службе Судоплатова. За границей Студников никогда не был и ни одного иностранного языка не знал. Но он, по-видимому, метил на место даже самого Судоплатова, веря, что весь секрет такого возвышения заключается в подборе в свое окружение подходящих людей, в создании себе репутации наверху и в своевременном устранении соперников. Может быть, он был и прав стратегически. Он, вероятно, хорошо знал специфику советского государственного аппарата, но камень, брошенный им в сторону Мирковского, мне не понравился и я ответил ему, поэтому, почти колко.

— Но ведь одна бумажная работа погоды не делает, Лев Александрович.

— Конечно, конечно, — заторопился Студников. — Не в одних бумагах дело. Я собираюсь развернуть конкретную работу, как только приму дела. А Сергей Мещеряков, например, уже сейчас посажен мной на разработку немецких военнопленных. Вы слышали, конечно, что наше правительство решило отпустить в Германию остатки пленных немцев. Ну, всякие военные преступники, заложники и прочие. Это выдвигает перед нами задачу. Выпустить мы их должны не просто так, а использовав помаксимальнее: завербовать, дать задания, в общем, заручиться их сотрудничеством. Над этим и работаем. Иванова сейчас в одном из лагерей находится. Перспективы интересные.

— А согласятся ли эти военные преступники, заложники и прочие работать на советскую разведку? — спросил я.

Ответ Студников а был похож на заранее приготовленный.

— Ну, после того, как были столько лет нашими военнопленными, думаю, что согласятся. Если хотят поехать домой.

— И вы думаете, что такие люди, которые согласятся работать с нами, чтобы купить себе такой ценой свободу, могут быть действительно полезными? Не расскажут ли они обо воем западным властям немедленно по возвращении домой?

— Это еще как сказать. Не всякий легко сознается, что он шпион. Западные власти их по головке за это не погладят. А потом, зависит и от самих людей. Другие настолько интересны, как связи, что просто необходимо рискнуть. Вот, например, есть у нас племянник Круппа. Неплохо звучит, правда? Потом всякие известные генералы, аристократы, в общем, — интересных людей хватает. Я вот о чем хотел вас попросить. Вы знаете агентуру берлинской группы. Напишите-ка мне характеристики на одного-двух совершенно надежных боевиков, которые по вашему мнению подходят для исключительно важного и острого дела. Теоретически, конечно, пока только теоретически. Но, чтобы такие ребята были, которым любое задание можно доверить, чтобы верить, как себе, и чтоб знать, что они ни перед чем не остановятся. Хорошо? А напишете, передайте Ивану Ивановичу для меня. А вообще, отдыхайте. Пока мы тут за вас мозговать будем, а придет время и для вас работа найдется. А характеристики, пока только в теории, не больше.

Приближалась первая годовщина рождения нашего сына. Тетя Варя уверяла, что крестить ребенка надо обязательно до года. У нас с Яной таких сведений не было, но мы понимали, что окунать малыша при крещении лучше летом, чем в другое время года. Решено было крестить Алюшку в самом ближайшем будущем.

За одиннадцать месяцев сынишка здорово подрос и окреп. Днем кроватка малыша стояла в тени между соснами. От насекомых и сосновых шишек его защищали широкие полосы марли, прихваченные бельевыми защепками. На свежем воздухе он спал долго и спокойно. Мы с Яной могли заниматься огородом, окучивать буйно разросшиеся огурцы и даже временами жарить шашлык на самодельной жаровне. Ночи были более трудными. С соседней мелкой и извилистой речки, богатой заводями, налетали тучи комаров. Мы завешивали дверь одеялом и устраивали на них охоту. Делалось это из-за Алюшки. На его чувствительной коже каждый укус превращался в мучительное, долго зудящее пятно. Потом мы ужинали при свете керосиновой лампы и по очереди развлекали сына, поскольку раньше полуночи он категорически отказывался спать. Тетя Варя иногда приезжала к нам. Тогда мы с Яной могли пойти «купаться» в тех особенно глубоких местах речки, где вода доходила до пояса, или предпринимать походы за малиной или грибами. В ближних лесах бродило много «грибников» и без нас. Мы возвращались с полупустыми корзинками. Но однажды, обнаружили в ста метрах от нашей лачуги серию старых пней в овраге и за какие-нибудь полчаса собрали несколько больших корзин первоклассных мохнатых опят. Яна засолила их и получившейся закуски хватило потом на несколько месяцев и для нас и для родственников.

Приезжала к нам и моя мама. Но от Москвы до нашей дачи было трудно добираться — долго ехать на поезде и далеко идти пешком. Частых гостей у нас не бывало.

Для крещения сына мы выбрали сербскую церковь, в одном из переулков около Гоголевского бульвара. Церковь была скромной, маленькой и близко от нашего дома. В один из теплых дней мы привезли Алюшку в Москву.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.