ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. Именем совести. ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. Именем совести.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ.

Яна кормила Алюшку тертой морковью. Каждый день в половине седьмого вечера совершалась эта процедура и каждый раз малыш одинаково упрямо мотал головой. Заслышав мои шаги, Яна спросила: — «Коля?» — не отрываясь от сложного занятия. Потом обернулась и, увидев мое лицо, вздрогнула.

— Что-нибудь случилось? — спросила она, вытирая наспех Алюшкин подбородок.

Я подсел к столу.

— Не знаю, как тебе ответить. И да, и нет. Во всяком случае, новости очень плохие…

Алюшка подавал отчаянные сигналы, что хочет ко мне на руки. Я взял было ложку с морковью и придвинул свой стул. Яна отвела мою руку.

— Не надо. Он сегодня хорошо поел. Давай, лучше посадим его в кровать.

Сын попытался протестовать, но Яна дала ему любимую игрушку — алюминиевый дуршлак. Мы смогли присесть на диван и поговорить под аккомпанемент ударов дуршлака о перекладины кровати.

— Мне приказано принять участие в организации убийства, — начал я.

— Опять… — с болью вырвалось у Яны.

— Опять… Только на этот раз возможностей для прямого отказа нет. Мне слишком многое успели рассказать. И потом, после прошлогодней истории с похожим делом, я обязан быть очень осторожным.

— Что же нам делать?

Я задумался. В водовороте нахлынувших событий я не успел еще задать себе такой вопрос. Я так и ответил Яне:

— Не знаю, пока. Ждать, наверное, что будет дальше. Ясно только одно: наши надежды на то, что все изменится само собой к лучшему были несерьезными. Советская власть не может измениться. Не может.

Яна молчала, опустив подбородок на ладони. Потом спросила, взглянув на меня особенно серьезно:

— Кто он? Этот человек.

Я понял, что подчеркнутая серьезность взгляда была своеобразной просьбой об особой откровенности, но пойти на это я не мог.

— Не надо имен. Могу сказать, что он революционер, русский революционер, и, по-видимому, очень хороший человек.

Яна отозвалась, как эхо:

— Хороший человек или плохой, какая разница. Убийство есть убийство.

Я промолчал. Она продолжала:

— Может быть, я виновата. Нужно было, наверное, принять предложение Питовранова о работе в посольстве.

Я махнул безнадежно рукой:

— Что ты! В Париже тоже могли поручить организацию убийства. А Кутепов? А Мюллер? Разве не посольство разрабатывало и убирало их? Все одно… Нам просто очень не везет.

Яна качнула отрицательно головой.

— Дело не в невезении. Видимо, нельзя жить для одной самозащиты.

Я даже рассердился.

— Причем тут самозащита?! Самозащищается здесь только советская власть.

Яна усмехнулась горькой улыбкой.

— Да я не об этом, Коля. Нельзя оставаться в стороне. Вот, в чем дело. Этому, наверное, нас и учат. Всех… Только для нас троих это, пожалуй, конец.

Я пожал плечами.

— Ты заговорила, как Володя Ревенко.

Яна тряхнула головой, как бы отгоняя мою неудачную фразу, и возразила.

— Я не знаю, что ты имеешь в виду. Но, если ты не видишь выхода, то я его тем более не могу найти. По-моему остается только одно: сказать твоим начальникам правду и принять, что нам полагается. А что касается Алюшки, то еще неизвестно, что для него лучше, — иметь трусливых родителей или…

— Подожди, — прервал я ее. — Не спеши с решениями. Время еще есть. Рубить с плеча рано. Посмотрим, как будут развиваться события.

Когда я снова пришел в особняк в Турчаниновском, пчелы между стеклами окна в моей комнате уже не было. Она, наверное, набралась за ночь сил и улетела. Форточки остались открытыми и даже конфетная крошка по-прежнему лежала в углу между рам. Было приятно, что пчела спаслась, но и чуть-чуть обидно, что она так свободно обошлась без моей помощи.

Я вытащил из сейфа материалы по Околовичу, чтобы проверить, не пропустил ли вчера чего-нибудь важного. Вошел Студников. Настроение его улучшалось с каждым часом. Очевидно, дела Девятого отдела шли хорошо.

— Привет, привет! — поздоровался Студников. — Изучаете вашего подопечного? Правильно делаете. Подопечный очень интересный. Между прочим, ваше назначение на руководство операцией — свершившийся факт. Знаете, мы вчера здорово с Первым управлением поспорили. Говорят: «Давайте одного Хохлова, а немцев не надо. Пусть, «Минский» исполняет, а Хохлов руководит». Нам это, конечно, ни к чему. Я им так и сказал: — «Поедут все трое, включая немцев, или — никто». И вопрос остался открытым. В этих делах главное — владеть собой. А сегодня утром они позвонили. Таким маленьким голосом. Согласились на немцев. «Минского» ихнего, мы, конечно, куда-нибудь в план пристроим. Я им обещал.

Я понимал, что происходит, но не удержался от замечания.

— Зачем же связываться с лишним человеком. Он, говорят, иностранными языками не владеет. Чего же включать русского в немецкий вариант?

Студников снисходительно улыбнулся. Ему еще раз стало ясно, что я не разбираюсь в сложной кухне обязанностей настоящего руководителя.

— Ну, что вы, Николай. Разве можно так ставить вопрос. Без «Минского» Первое управление совсем останется в стороне. Зачем же их оттеснять? Они Околовича столько лет разрабатывали, все материалы нам дают, да и в другой раз могут пригодиться. Нет, нет, быть эгоистами нам нельзя. Найдите «Минскому» какую-нибудь, там, рольку. Он же знает Околовича в лицо. Пусть будет вроде опознавателя…

Я решил позондировать почву.

— Столько идет разговоров о важности задания. Мне не совсем ясно. Ну, живет где-то в Западной Германии какой-то эмигрант. Занимается антисоветской пропагандой. Стоит ли связываться и рисковать ценной агентурой? Что такое Околович, в конце концов? Пылинка.

Студников покачал головой.

— Пылинки тоже разные бывают. Другая пылинка в горло попадет, человек задохнуться может. Я вижу, вы в деле еще не разобрались. Стоит поговорить об этих вещах именно сейчас. А то будете руководить операцией в смысл которой не верите. Эта организация НТС единственная из эмигрантских, которой удается забрасывать людей на нашу территорию. На днях я читал сводку об одном случае под Краснодаром. Сбросили с неизвестного самолета двоих на парашютах. Они парашюты в лесу закопали и в кустах переночевали. Утром один из них вышел на опушку, а там лесорубы. «Здрасьте, здрасьте, я, мол, человек прохожий. Разрешите с вами перекурить». А потом вынул всякие листовки и попробовал лесорубам мозги туманить. Те сначала растерялись, да комсорг, парнишка потолковее, сообразил в чем дело. Связали провокатора, и парнишка побежал в район. А тот посидел связанным, да говорит: «Ребята, разрешите покурить. Я все равно теперь уже не убегу». Те сдуру ему руки и развязали. А он, вместо папиросы, угол своего воротника хвать, да в рот. Зубами какую-то ампулу раскусил и все. Милиция пришла, он уже готов: яд какой-то молниеносный. Следы их ночевки в лесу нашли, а второго и след простыл. Поймают, конечно. Но пока бродит где-то. Приятного в этом мало. Когда мертвого обыскали, выяснилось, что он из-тех, которых Околович против нас бросает. Видите, какие люди. Фанатики, они. Опаснейшие фанатики. А ты — пылинка. Для них Околович символ.

Я понял многое из рассказа Студникова. Конечно, историю с парашютистами и ампулой не обязательно было принимать на веру, именно так, как передал ее Студников. Она была, по-видимому, смесью правды и: сознательных искажений, столь обычных для версий о «заграничных шпионах», распространяемых властью. Но манера, с которой Студников говорил об Околовиче и его людях, раскрывала кое-что другое. Мой начальник без колебаний причислял меня в свою собственную категорию. Категорию людей, для которых интересы и безопасность партии были решающими. С общечеловеческой точки зрения личные качества Околовича и его людей могли заслужить если не одобрения, то во всяком случае уважение. В глазах студниковых эти качества служили гарантией того, что Околовича надо убить. Мой начальник не допускал мысли, что мне — сотруднику разведки, члену партии — личные качества Околовича могли послужить иной гарантией. Гарантией того, что этот человек должен остаться в живых.

Студников об этом не думал и продолжал давать руководящие указания»:

— Итак, Франц и Феликс. Парни они боевые и с заданием справятся. Между прочим, мы решили привезти их в Москву на несколько недель. Вам удобнее будет работать с ними. Тренировку сумеем провести соответствующую — с первоклассными инструкторами. А потом, пусть почувствуют, какое доверие им оказывается. Увидят столицу, походят по театрам; в общем, приобщатся к нашей жизни. Полезно, перед таким ответственным заданием. Иванов на днях летит в Берлин, Олег Николаевич. Вы его знаете? Он утвержден руководителем нашей берлинской группы. Сейчас для нас самое главное представить руководству толковый план и получить санкцию. Поэтому, отрывать вас от письменного стола не будем. Иванов встретится с обоими молодчиками и привезет их в Москву. В самое ближайшее время.

В комнату вошел Окунь. Завидев его, Студников вопросительно поднял брови и показал пальцем вниз, в пол. На этот жест Окунь коротко ответил: — «Да, пришел. Нижний этаж смотрит». — Студников заторопился.

— Вы работайте, я потом зайду к вам. Начальство пришло объект принимать. Пойду посмотрю, как и что…

Он вышел быстрыми шагами.

После ареста Судоплатова, манеры Окуня немного изменились. Он уже не растягивал слова, подобно бывшему начальнику Девятого отдела, но от обычая делать паузы в разговоре, похожие на усиленное обдумывание последующих слов, он не успел отделаться. Появилось и нечто новое, может быть, его собственное: манера морщить лоб, почти болезненным жестом, как бы в борьбе со сложным комплексом мыслей.

Я ни о чем его не спрашивал, но он сам начал рассказывать, кивнув головой в направлении нижнего этажа.

— Панюшкин пришел посмотреть наш особняк, новый хозяин Второго управления.

Второе управление МВД, со времени послесталинских реформ, объединяло в себе службы разведки. До сих пор Девятый отдел МВД подчинялся непосредственно заместителю министра генералу Серову. Я переспросил Окуня:

— Новый хозяин? Причем же тут мы? Нас включили во Второе?

Окунь беспомощно развел руками, капитулируя перед загадками бюрократии.

— Нет, не включили, наверное. Во всяком случае, приказа пока не было, но Панюшкин держит себя как наш начальник. Между прочим, быть в подчиненных у такого человека, как он, не обидно. Опыт работы у него колоссальный. Он, по-моему, всю жизнь провел на дипломатической службе. Был много лет подряд послом в Америке. Недавно вернулся из Китая. Теперь стал хозяином всей разведки. Человек, который действительно разбирается в нашей работе. Мало у нас профессиональных разведчиков со школой дипломата. Кстати, сегодня утром он меня вызывал знакомиться. У нас был разговор о задании по Франкфурту. Вы понимаете, какое задание я имею в виду? Оно получило теперь официальное название: «Операция Рейн». Почему именно «Рейн», я не знаю. Конечно, «Майн» было бы лучше, но это прозвище придумал Лев Александрович, и я не стал его расспрашивать о логической связи. Нам-то с вами все одно. Будем готовить операцию «Рейн». А вообще, хочу вас от души поздравить со включением в это дело. О его важности вы можете судить хотя бы по вниманию к нему со стороны высшего руководства. На таком деле можно взлететь высоко, но можно, конечно, и сломать шею. Вы знаете о прошлых попытках и чем они кончились. На этот раз, однако, успех нам, по-моему, обеспечен. Несчастье прошлых попыток заключалось в том, что они проводились местными силами всяких мелких служб. Теперь операция развертывается из центра, с подбором лучших людей и без ограничений в средствах. Это уже очень важно. Заставить же всю операцию сработать как хорошо налаженный механизм, мы сумеем. Иванов поможет вам в Германии, я сделаю все возможное в Австрии. Получите помощь и по другим странам. А самое главное — у нас есть исполнители, которые не подкачают. В боевых способностях Франца и Феликса заложена гарантия нашего успеха.

Окунь с обоими «исполнителями» никогда не встречался. Свое мнение он основывал на чтении их личных дел. Окунь, вероятно, затянул бы свои рассуждения еще надолго, но дверь в нашу комнату открылась и Студников почтительно пропустил вперед высокого худого человека в темносером костюме. Лицо незнакомца было изборождено глубокими морщинами, не по возрасту. Бледный, до серости, цвет лица говорил об очень плохом здоровье. Такие лица бывают у шахтеров или у рабочих свинцовых заводов. Впечатление больного человека создавалось и от сутулой походки незнакомца. Он двигался так, как будто у него не хватало сил держаться прямо. Когда он заговорил, голос его зазвучал тихо и надтреснуто. Он протянул мне руку, осматриваюсь одновременно по сторонам.

— Здравствуйте.

И тут же добавил просто, без какой-либо манерности:

— Александр Семенович меня зовут. Что-то душновато у вас здесь. Давайте, пойдем вниз. Поговорим о делах. Вы можете оставить ваше бумажное хозяйство на кого-нибудь? Ладно, запирайте в сейф. Я подожду.

Окунь помог мне перенести папки в стальной шкаф. Я спросил его вполголоса: «Панюшкин?» Он утвердительно кивнул головой.

В большой и светлой комнате на первом этаже было действительно больше воздуха. Массивное кресло за письменным столом осталось пустым. Панюшкин пристроился у окна. Кресло у окна было тоже немаленьким и Панюшкин утонул в нем, несмотря на свой высокий рост. Он как-то свернулся, сжался, пытаясь, вероятно, отдохнуть хотя бы на несколько минут от утомительных хождений по коридорам и лестницам «принимаемых» хозяйств.

Панюшкин показал мне на кресло напротив.

— Садитесь, Николай Евгеньевич. Как работается над заданием?

Ответить, что совсем не работается, было, к сожалению, нельзя. Я завел разговор о другом.

— Австрийские документы для Франца и Феликса готовы еще с прошлого года. Им, вероятно, лучше всего пожить несколько недель в Вене и потом уже ехать в Западную Германию. Феликс с австрийским диалектом знаком, а Франц не пропадет и без диалекта.

Панюшкин кивнул соглашаясь и, в то же время, останавливая меня.

— Хорошо, хорошо. Это все правильно. Но, как люди, они нас не подведут? Есть уверенность, что они не устроят нам какой-нибудь истории в последний момент?

Я понял, на что намекал Панюшкин. Теперь я мог ответить ему искренне.

— До сих пор было похоже, что подобное задание их не испугает и далее не смутит. Но разве в душу им заглянешь?

Панюшкин опять согласился.

— Да, это, к сожалению, верно. В человеческую душу заглянуть трудно. Но я не случайно задал вам такой вопрос. Вы будете ими руководить и вы же за них отвечаете. Вмешиваться в операцию вам не надо. Это ясно само собой. Мы посылаем нашего кадрового офицера для наблюдения за операцией, а не для того, чтобы, он оставил там свою голову. Кроме того, мы обязаны избежать спектакля на международной арене в случае провала. Пусть ругают Восточную Германию, но не советскую разведку. Потому так и важно знать, что за люди Франц и Феликс. Хватит ли у них нервов для подобной работы?

Мне показалось на секунду, что может быть здесь спрятана возможность затормозить дело.

— Не знаю, — сделал я вид, что колеблюсь. — Трудно сказать. Надо с ними поговорить и посмотреть их реакцию.

Мой ответ Панюшкину не понравился.

— Не знаете? Как же так? Вы же их рекомендовали… Только что сказали нам, что задание их не смутит… Не понимаю. Верите вы им или нет?

Я все же не хотел сдаваться и губить один из вариантов будущего отказа от задания.

— Александр Семенович, этих агентов наша служба знает, в основном, по прошлым делам. Я встречался с ними в мирной обстановке. Когда-то они были способны на операцию любой остроты, но с годами люди стареют и тяжелеют. У Франца, например, есть теперь семья, маленькие дети. Конечно, он будет более осторожным. Во Франции и Испании эти агенты шли на все, но с тех пор прошло пятнадцать лет.

Панюшкин грустно покачал головой и даже вздохнул.

— Верно. Стареют и тяжелеют. Везите их в Москву. Посмотрим все вместе, есть ли у них еще огонек. А в Берлине встречайтесь с ними почаще. Попытайтесь понять как следует их настроение.

— Но я не лечу в Берлин, Александр Семенович. За Францем и Феликсом едет Иванов.

Панюшкин повернулся к Студникову в настороженном недоумении. Тот начал объяснять.

— Мы не хотим отрывать Николая Евгеньевича от работы над планом. Операцию надо готовить очень тщательно и предусмотреть все заранее. А времени у нас мало.

Панюшкин пожал плечами.

— Всего заранее нельзя предусмотреть. И тщательная подготовка начинается с людей, а не с бумаг. Пусть он сам летит в Берлин. Посмотрит людей перед вывозом их сюда. Потом, надо бы достать через карлсхорстовскую агентуру новые сведения об объекте. Я смотрел ваши материалы. Рапорт «Вольфа» датирован августом и дает поверхностную картину. Похоже, что больше ничего другого у вас и нет.

Окунь заговорил тоном авторитета.

— Совершенно необходимо послать агентуру для предварительной разведки. Для фотографии дома, где живет объект, подходов к дому, для сбора данных о графике его жизни, об охране и прочем.

Студников вмешался своим тонким голосом.

— Мы планируем сделать это силами боевой группы по прибытии на место. А то пошлем каких-нибудь случайных людей и спугнем объект. Правда, вчера звонил полковник Комаров из Карлсхорста. Похоже, что у них есть возможность послать опытного агента. Журналист «Тэглихер Рундшау» — пронырлив и, говорят, — надежен. Поедет во Франкфурт неофициально, в качестве туриста и может сделать несколько фотографий для нашей коллекции. Как вы думаете, стоит рискнуть?

— Трудно ответить, не зная подробностей, — сказал Панюшкин. — Но я позвоню Питовранову, чтобы вам оказали посильную помощь. Комаров ведь его человек?

Генерал Питовранов был совсем недавно назначен уполномоченным МВД СССР в Германии на место генерала Каверзнева. Мой старый знакомый по «московскому подполью» Комаров стал полковником и руководил одним из отделов контрразведки в Карлсхорсте.

— Да, да, Комаров в аппарате Питовранова, — ответил Студников и замялся на секунду. — Есть только одна зацепка в проекте с этим журналистом. Мне, например, кажется, что служба Комарова хочет использовать «Пильца», т.е. этого журналиста, для собственного, самостоятельного плана ликвидации Околовича.

— Ну, это не новость. Околовича все хотят убить, — иронически вставил Окунь, но ядовитую улыбку успел подавить. Панюшкин недовольно дернул углом рта.

— Странного в этом ничего нет. Задание правительственное и: касается всех служб в одинаковой степени. Найдется у коллектива Питовранова возможность более перспективная, будут выполнять они.

Студников взглянул на меня многозначительно, как бы напоминая: «Ну, что я вам говорил!?» Панюшкин продолжал.

— Дело, конечно, не в красиво составленном плане. Иногда умелое разрешение технической мелочи может решить многое. Как, например, вы планируете перебросить на западную территорию оружие и деньги?

Мы ничего еще не планировали и даже не обсуждали, но глаза Студникова, буравившие меня, умоляли и приказывали что-нибудь срочно придумать.

Я избрал шаблонную отговорку.

— В дорожных вещах. Приобретем в Западном Берлине конкретные предметы в зависимости от существующих на рынке моделей и привезем в Москву. Здесь посоветуемся со специалистами.

— А оружие, какое? Систему уже установили? — не отставал Панюшкин.

— Бесшумное, наверное, — продолжал я импровизировать. — По многим соображениям. Мастерские в Кучине стали теперь отливать стальные блоки любой формы для этого оружия. Мы можем дать им внешнюю оболочку, скажем, портсигара или бумажника и они вмонтируют многозарядный блок. Для такой операции бесшумность и незаметность выстрела необходима, — чтобы избежать ареста исполнителей и последующего международного спектакля.

Панюшкин удовлетворенно кивнул головой. Он заметил, наверное, что я процитировал его собственные слова, и отозвался:

— Да, да, конечно, бесшумное. Пусть люди чувствуют, что им дается возможность отхода. Самоубийц нам не нужно. Съездите перед Берлином в Кучино и договоритесь с мастерами. Должно получиться боевое оружие, а не забавная игрушка. Пусть пристреляют его и точно рассчитают действие. Ну, что ж, приступайте к работе. Мы будем помогать всем, чем можем. Не стесняйтесь просить. Валюта понадобится, дадим любую. Документы берите только самые надежные. И не один комплект, а резервные — тоже. Личное оружие нужно или легкие автоматы — пишите заказ, достанем. Но все время помните, что работать нужно очень чисто. Авторов дела не должны открывать ни при любых обстоятельствах. Мне рассказывали о ваших прошлых делах и, в особенности о партизанских. Сегодня, конечно, обстановка иная. Но, если будете действовать спокойно и уверенно, все будет хорошо. Это дело должно стать венцом вашей тренировки и вашего опыта. Доведите его до успешного конца, и родина вас не забудет. Студников поспешил вмешаться.

— Есть одна деталь, Александр Семенович. Я хотел с вами посоветоваться. Относительно звания Николая Евгеньевича.

Панюшкин прервал его, почти недовольным тоном.

— Вернется с задания победителем и присвоим внеочередное. Стоит ли сейчас об этом говорить?

Студников остановил взмахом руки готовое было сорваться мое замечание и продолжал:

— Стоит, Александр Семенович. Тут дело сложнее. В этом месяце Николаю Евгеньевичу подошел срок получить капитана. А знаете, как аттестационные комиссии работают, — собираются раз в год. Останется он старшим лейтенантом до возвращения с задания, что тогда будем делать? Не утвердят майора. Не дадут перескочить через звание.

Панюшкин остановил Студникова.

— Все понятно. Это совсем не проблема. Пусть едет на задание — это главное, а мы сумеем оформить ему срочным порядком капитана в самое ближайшее время. Я поговорю с кадровиками. А вы, Николай Евгеньевич, над такими вещами не задумывайтесь. У нас людей судят по делам. Поезжайте в Берлин, привезите людей и начинайте работу. Будут загвоздки, — не стесняйтесь требовать с нас. Мы-то с вас требуем.

Я хотел было объяснить Панюшкину, что разговор о внеочередном звании не имел никакого отношения к моим собственным мыслям и желаниям, но он уже поднялся с кресла. Может быть, это было и к лучшему. Самого главного я ему не мог сказать, а все остальное не заслуживало даже обсуждения.

Панюшкин аккуратно попрощался со всеми и не спеша вышел из комнаты. Окунь остался со мной. Он кивнул вслед новому хозяину разведки и сказал с уважением в голосе:

— Какой человек, а? И ведь не сегодня-завтра, станет кандидатом в члены ЦК. У него большое будущее.

Я подумал, что, по иронии судьбы, у этого большого человека в числе ступенек на подъеме в ЦК было и правительственное задание по убийству Околовича.

В Берлин я вылетел 19 октября утром гражданским самолетом «Аэрофлота». Яна проводила меня до быковского аэропорта. Вместе с нами был Иван Иванович Карасев, и мы ни о чем настоящем разговаривать не могли. Но Яна и так знала, что свое пребывание в Берлине я намерен использовать для выбора слабого звена, разорвав которое нам всем можно было бы выбраться из ловушки. Ничего другого, более конкретного, мы не могли пока решить. События последних дней развернулись с такой быстротой, что стало окончательно ясно: добровольно и мирным путем разведка не освободит меня от задания. Студников был, видимо, уверен, что мой опыт работы за границей гарантирует мой успех в роли закордонного лоцмана операции «Рейн». Всеми средствами он старался демонстрировать мне, насколько нужен для службы и для него самого успех этой операции. Его рвение граничило со смешным. За несколько дней до отлета в Берлин Студников вызвал меня к себе и заявил торжественным голосом:

— Надо оформлять проездные документы. Пришпиливайте четвертую звездочку к погонам и поезжайте в особняк к Ермолаеву сниматься.

Ермолаев был нашим служебным фотографом. Я не понял Студникова. Он ожидал этого эффекта и, победно улыбаясь, показал официальную командировку МВД СССР в Берлин, выписанную на мое имя. В ней стояло звание «капитан» и подписана она была заместителем министра — Серовым.

— Об остальном не спрашивайте, — усмехнулся таинственно Студников. — Я вам говорил, что все будет в порядке. Слово Панюшкина наверху на вес золота. Аттестационная комиссия еще не собиралась, но можете уже считать себя капитаном. Кстати, я хотел с вами обсудить срок посылки группы на Запад. Надо бы всю подготовку здесь, в Москве, закончить к первым числам января. Понимаете, у меня жена очень больна. Я взял ей путевку в наш дом отдыха в Озерки на десятое января. Вот и хорошо бы нам разъехаться к тому времени. Вы с группой на операцию, а. я временно отдыхать, к семье. Как думаете, успеем?

Я не смог ответить ему ничего определенного. Откуда мне было знать, что произойдет в ближайшие недели…

В Берлине, на Шенефельдеком аэродроме меня встретил Сергей Мещеряков. Он уже успел отправить часть своих завербованных пленных обратно, на их родину в Западную Германию и сидел теперь в Карлсхорсте, пытаясь установить связь с новой агентурой. Он приветствовал меня своим зычным голосом:

— Привет, привет, Николай. Тебе, между прочим, телеграмма от начальства. Если рассчитываешь тут же лететь обратно, то ничего не выйдет.

Телеграмма, посланная мне вдогонку Студниковым, сообщала, что па распоряжению заместителя министра привозить Франца и Феликса в Москву до ноябрьских праздников запрещается. Вечером по телефону «В.Ч.» Студников объяснил, что руководство считает опасным привозить агентов в столицу в дни, когда она переполнена иностранными гостями. Спорить было не с кем. Вместо нескольких дней мне предстояло теперь провести в Берлине три недели.

На пустыре перед домом зафыркали прогреваемые моторы. Шофер Устиныч, как всегда перед выездом, переключил для пробы дальний и ближний свет фар. В одну из машин сели Иванов и Мещеряков. Несмотря на поздний час, они собирались еще заехать в инспекцию. В другой разместились Савинцев, Франц и Феликс. Савинцев довезет обоих агентов до карлсхорстовского вокзала электрички. Оттуда они доберутся домой сами. Машины развернулись и уехали. Я отошел от окна.

На обеденном столе остались тарелки с недоеденной закуской, бутылки из-под вина, стаканы и чашки.

На блюдечке, напротив стула где сидел Мещеряков, размякли в пролитом чае сигаретные окурки. Другие курильщики заполнили пепельницы горками выкуренных папирос «Казбек». Было принято угощать агентов во время рабочих встреч отечественными папиросами. Завтра с утра придет уборщица и наведет порядок. Когда здесь жил Коваленко, квартира была чистой и аккуратной. Став конспиративной она приобрела запущенный вид. Я посмотрел на потолок. Вокруг крюка, державшего люстру, светлело пятно залатанной штукатурки. Прошел год с лишним с тех пор, как, прицепив к этой люстре петлю, юноша из Москвы пытался найти выход из конфликта между служебным долгом и совестью в самоубийстве. Сегодня под этой же люстрой Францу и Феликсу было сказано, что их пошлют на особо ответственное задание. Точек над «i» не было поставлено. Раскрыть «исполнителям», что речь идет об убийстве, собиралось наше начальство при личной встрече в Москве. Но оба ветерана «боевой работы» понимали, конечно, что поедут на западную территорию не для сбора простой информации. Кроме того, Иванов и Мещеряков плохо замаскированными намеками дали понять Францу и Феликсу приблизительный характер операции. Я не мешал им. Мне тоже было важно проследить реакцию обоих агентов. Иванов и Мещеряков остались довольны. На лицах будущих «исполнителей» отразилась радость. Радость искренняя или хорошо сыгранная. Конечно, было возможно, что они всего лишь обрадовались концу безделья. В то же время за их эмоциями могло скрываться и другое: стремление послужить советской разведке и оправдать «доверие». На основании предыдущих встреч с ними за последние дни, изучив осторожно их настроение, я уже знал, что Франц и Феликс не будут тем слабым звеном, найти которое я надеялся в Берлине.

Я потушил свет в столовой и ушел к себе в комнату. У моей постели на тумбочке лежал пакет, который я привез накануне из западного Берлина. По кремовой оберточной бумаге рассылались десятки золотых стрел. «Гольдпфайль» — «Золотая стрела» — так назывался магазин в западном секторе на проспекте Тауенцин. Я разрезал голубую бичевку и стал выкладывать содержимое пакета на кровать. Это были вещи предназначенные для заделки оружия и денег. Обтянутые коричневым шевро портсигары для сигаретных пачек. Футляр из черной кожи с набором маникюрных принадлежностей. Дорожные несессеры -мужской и дамский. Портмоне, бумажники, записные книжки, даже игральные карты в сафьяне. Приобретать все это оптом, в одном магазине, было некоторым нарушением правил конспирации, но усердствовать и бегать по западным магазинам мне не хотелось. Чтобы не быть чересчур неосторожным, я сказал продавцу в магазине, что закупаю эти вещи для состоятельных коммунистов из восточного Берлина. Восточногерманская знать, не решавшаяся показываться в западных секторах, довольно часто поручала подобные закупки рядовым немцам.

Вещей набралось много. Московские специалисты будут довольны.

Я взял с кровати коробку для пачки с сигаретами. Крышка на пружине отскочила, сверкнув бронзовой каемкой. Коробка была пока пустой. Я закрыл крышку и снова нажал кнопку. Через несколько недель в этой коробке, за маскировкой из фальшивых сигаретных кончиков, разместятся блоки бесшумного оружия. Палец Франца или Феликса нажмет другую потайную кнопку и из блоков беззвучно вылетят стальные пули.

Есть ли у меня возможность остановить этот выстрел?

Все прошедшие недели я ломал себе голову над этим вопросом. Можно, конечно, отказаться под каким-нибудь предлогом от задания. Полностью обмануть своих начальников мне не удастся. Студников заминать мой отказ не будет. Угрожающих ноток в его разговорах о «доверии и почете» было достаточно. Это не означает, что нас троих, Яну, Алюшку и меня физически уничтожат. Репрессии обрушатся, наверное, только на меня. Переведут в какой-нибудь Барнаул. Могут даже арестовать и сослать. Семью не тронут. Скажут, что я погиб при выполнении государственного задания и прикажут молчать. Но мой личный отказ мало что изменит в судьбе Околовича. В разговорах, например, с офицерами питоврановского аппарата в последнее время все чаще проскальзывали намеки на желание этой службы использовать «Пильца» в самостоятельном варианте. Сорвись операция «Рейн», Околовича пойдет убивать «Пильц». Не выйдет с «Пильцем», пошлют «Минского», и так далее. Даже, если отправить западным властям откуда-нибудь из Франкфурта письмо о готовящемся убийстве, вряд ли можно достичь многого. Придти к этим властям самому и положить доказательство на стол, я не могу. Уход на Запад для меня неприемлем. А анонимным письмам или, телефонным звонкам они не поверят. Вот, например, доктору Хахеру не поверили. Высмеяли и посадили в тюрьму. И, кроме того, если история с письмом или телефонным звонком станет известна советской разведке, она может по мелким деталям добраться до меня. Тогда уже гибнем мы все трое. При безалаберном отношении западных властей к коммунизму это вполне возможно. Риск бессмысленный и бесполезный.

Судя по тому, как складывается обстановка, особенных шансов на помощь Околовичу у меня пока нет.

Для переброски в Москву Франца и Феликса служба Питовранова предоставкла нам свой самолет. Снаружи он выглядел обычным почтовым «Дугласом». Внутри же был разделен на две половины. В хвостовой были обычные волнистые скамейки по бокам и алюминиевые решетчатые маты на полу. В половине, примыкающей к пилотской кабине, стояла настоящая мебель: кожаный диван, мягкие кресла и небольшой стол. На полу был ковер и на окнах плотные занавески. Командир самолета был одет не в авиационную форму, а в мундир полковника погранохраны и многозначительно называл свой корабль «птицей особой, специального назначения…»

Как только мы поднялись в воздух с берлинского аэродрома, полковник достал бутылку со спиртом, пакеты с колбасой и булками ;и принялся угощать попутчиков. Феликсу понравилась самая идея выпивки и закуски. Он глотнул с валету спирта, открыл рот, судорожно хватая воздух, и потом выговорил: «Карашо!». Франц пил очень осторожно, разбавляя спирт большим количеством воды. Ему было важнее видеть внимание со стороны старшего офицера и он завязал с полковником разговор. Разговор состоял, в основном, из отдельных восклицаний полковника на ломаном немецком, из коверканных русских слов, впитанных памятью Франца за годы его сотрудничества с советской разведкой, и подкреплялся с обоих сторон усиленной жестикуляцией. Запутавшись в лингвистических дебрях, Франц вплел несколько слов по-испански.

— Ты, что, в Испании был? — прицепился к нему полковник и показал на одну из своих орденских планок. — Я тоже. Вот, видишь, Красную Звездочку получил. Но пасаран! Ферштеен?

Спирт успел броситься в голову Францу. Забыв о конспирации, он начал сыпать названиями испанских городов. Четвертый попутчик, незнакомый мне сотрудник инспекции, летевший в Москву в отпуск, бросил тревожный взгляд в мою сторону. Очевидно, он что-то знал об особом положении двух немцев, летящих в Москву. Я пожал в ответ плечами. Останавливать полковника было бесполезно. Он попал уже в то хмельное настроение, когда разговорчивость становится болтливостью, а гостеприимство — навязчивостью. Полковник взмахнул рукой, пытаясь поставить стакан на стол и выплеснул часть спирта на ковер.

— Нев-важно… — процедил он презрительно. — Выпить у нас хватает.

Ему удалось пристроить стакан на край стола и он обратился ко мне.

— Капитан, а капитан! Спроси своего дружка, знает он, что это за орден?

Полковник потер пальцем медаль на правой стороне мундира. Она представляла собой серебряный щит. На щите был выгравирован меч, поставленный острием кверху. Это был не орден, а значок почетного чекиста. Франц, внимательно следивший за полковником, понял по жестам, в чем дело и опередил меня, четко выговорив: «Чи-ка?». Полковник захохотал.

— Вот, это да! Знает. Свой, значит.

И подлил Францу спирта. Я ушел в хвостовую половину.

Сквозь слюдяное окошечко были видны далеко внизу хутора и городам ваточной Германии. Снег еще не выпал. Было только десятое ноября. Но лесные массивы уже потеряли листву и темнели островками среди сухих осенних полей. Самолет несся по направлению к Москве. Часов через пять я буду дома.

Сзади меня открылась дверь и в хвостовую половину с шумом ввалились Франц и полковник. Полковник пьяно смеялся и приговаривал: «Нет, нет. Все! Будем меняться. У нас такой обычай». В руках его было по автоматической ручке. Франц старался сохранить веселый вид, но в глазах мелькала растерянность. Он обратился ко мне на ломаном русском языке:

— Товарищ капитан, — и тут же осекся. По выражению моего лица он видимо понял, что делить его веселое настроение я не собираюсь. Тотда он добавил по-немецки: — Скажите ему, пожалуйста, что я не хочу меняться! — Я молча взял одну из ручек, ту, что получше, и вернул ее Францу. Он запрятал ее в карман и выскользнул обратно в среднюю половину. Я попробовал придать своему голосу побольше авторитета, чтобы пробить пьяную пелену, окружавшую мозг полковника.

— Послушайте, полковник. Оставьте моих людей в покое. Мне неудобно вас при них останавливать, но всему есть предел…

Полковник мотнул головой.

— Ты это брось, капитан. Столько я всяких немцев в Союз на своей птице вывез, что тебе и не снилось. И каких немцев! Ученых, специалистов! За этим столом я с атомниками пил. С а-том-никами! Вот, с кем.

Он пытался потянуть меня в дверь, чтобы показать стол, но самолет качнуло. Пришедший на подмогу сотрудник удержал полковника за другую руку. Разошедшийся «хозяин самолета» вдруг сразу притих, уронил свою самопишущую ручку и дал себя отвести в пилотскую кабину. По дороге я заметил Феликса мирно храпевшего на кожаном диване. Полковник заснул сравнительно скоро. Франц взял меховую пилотскую куртку и пошел устраиваться на одной из волнистых скамеек. Сотрудник занялся газетами. Я вернулся к своему окошку. Городов внизу стало меньше и лесные острова превратились в клинья. Мы приближались к Польше. Часов через пять прилетим в Москву, но домой я попаду только к вечеру, когда отвезу агентов на конспиративную квартиру. Яна, наверное, уже знает, что я сегодня прилетаю.

Что же я ей скажу о результатах поездки в Берлин?

Когда мы спустились на военный аэродром в Осташкове было еще светло. В открывшуюся дверь я увидел желтую «Победу», подкатившую к самолету. Вторая «Победа», синяя, стояла в отдалении. У обоих машин работали моторы. Из ближней машины выскочила Иванова в цигейковой шубе нараспашку и замахала нам рукой.

По специальному ходатайству министра внутренних дел пограничные формальности для нас были сведены до минимума. В первой машине устроился Карасев с обоими немцами, во вторую сели Иванова и я. Мы поехали по той же знакомой проселочной дороге, по которой я столько раз возвращался из-за границы в Москву. В полях между замерзшими комьями земли лежали горстки снега. У проплывавших мимо изб на углах крыш успели уже набежать сосульки. За несколько недель, что я провел в Берлине, в Москву пришла зима.

— Ну, как поездка? — спросила Тамара Николаевна.

— Ничего, — ответил я уклончиво. — Куда мы их везем?

— В Новогорск, на нашу дачу — отозвалась Иванова. — Мы ее получили несколько дней назад. Там уже все приготовлено. Даже обед.

Проехав Москву с юго-востока на северо-запад, мы миновали метро «Сокол» и вырвались на шоссе по направлению к речному порту. Километров через пятнадцать, у указателя «Новогорск», мы свернули влево, пролетели деревушку, спустились в крутую низину, тут же поднялись на гору и остановились у съезда с шоссе на узкую колею от автомобильных шин.

Тамара Николаевна высунулась из окна и помахала шоферу передней машины: «Здесь, здесь, поворачивайте!»

Попрыгав по ухабам колеи, мы подъехали к дощатому забору. По верху его тянулась колючая проволока.

За забором залаяли собаки. Карасев выскочил из машины и нажал кнопку звонка. Ворота открылись. Мужчина в ушанке, телогрейке и валенках махнул нам: «въезжайте». В глубине большого участка, засаженного молодыми деревьями, виднелся широкий одноэтажный дом с террасой. Из трубы валил дым. У конур, недалеко от дома, две немецкие овчарки, привязанные на коротких поводках, бешено рвались нам навстречу.

Дача оказалась теплым прочно построенным домом, прекрасно меблированным, с несколькими спальнями, ванной, кухней, электрической плитой, холодильником и с собственной системой центрального отопления. В большой столовой стоял круглый стол, буфет красного дерева и на этажерке у окна мощный радиоприемник «Волга». В отличие от радиоприемников на других казенных квартирах, он прекрасно работал. Терраса была застеклена и уставлена соломенными креслами. Рядом с выходом на террасу, в небольшой комнате, лежали на полу спортивные тюфяки и, у стен, ватные валики. В ответ на вопросительный взгляд Феликса, Иванова объяснила: — «Здесь вы будете проходить тренировку в джиу-джитсу». — Агенты многозначительно переглянулись.

Женщина в белом переднике и наколке спросила, подавать ли обед. Иванова утвердительно кивнула. Я хотел было распрощаться.

— Выпейте хотя бы рюмку с нами за благополучный приезд, — попросила Иванова. Пришлось остаться. Феликс побежал мыться и чиститься. Франц стал рыться в книжном шкафу и победно вытащил несколько немецких книг. Я пошел перегружать мой чемодан в машину Карасева.

Стол, накрытый к обеду, выглядел торжественно. Проголодавшиеся Франц и Феликс накинулись на многочисленные закуски. Я чокнулся с ними по случаю «благополучного прибытия в Москву» и оставил раскрасневшуюся не то от вина, не то от усердного внимания к ней со стороны двух мужчин Иванову устраивать кандидатов в убийцы на жительство в казенной даче.

По пути в Москву я спросил Карасева, откуда к нам попала эта «дача».

— А очень просто, — ответил «карасик». — Жила здесь раньше одна бабенка, любовница Берии. У него тоже в этих местах дача была. Дальше, за Новогорском. По дороге в Москву и наведывался. У бабенки, между прочим, даже ребенок появился. От него, наверное. Потом, когда полетел Лаврентий Павлович, бабенку тоже вымели. Не знаю, что с ней сделалось. В общем, дача эта некоторое время пустовала, а недавно ее вам дали. Ваши ребята как раз и обновят.

Я невольно тряхнул головой, стараясь выбросить из сознания все эти комбинации высокопоставленных любовниц, падших министров, будущих убийц и прочих атрибутов великой догмы «так нужно для государства». От дома, от Яны и А лютки меня отделяли теперь минуты.

Машина остановилась у арки ворот. Я попрощался с Карасевым, прихлопнул дверцу и потащил свой чемодан сквозь туннель ворот.

Заслышав звук шагов по деревянным ступенькам, Яна открыла дверь. На душе у меня было одновременно и тепло и тревожно. Я не привез с собой никакого решения. Это плохо. Яне будет тяжело услышать о моем бессилии. Как бы сделать так, чтобы она увидела сложность положения, убедилась, что дело не в нерешительности, что я просто хочу действовать в границах здравого смысла, что я…

Цепочка моих мыслей прервалась. Янины руки обняли меня и потянули вглубь квартиры.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.