Глава двадцать шестая Инстинкт идеологии

Глава двадцать шестая

Инстинкт идеологии

Если бы миром правила сила, то медведи, львы и слоны не сидели бы в зоопарке. Поэтому и доминирование мужчин над женщинами невозможно объяснить их чисто физическим превосходством. Что касается превосходства интеллектуального, то это и вовсе, скорее, уже следствие мужского доминирования, но никак не причина: и в образовании, и в культуре женщины изначально и на протяжении многих веков были поставлены в менее выгодные условия. Единственное, о чем можно говорить более-менее определенно – это то, что у мужчин гораздо сильнее развито чувство локтя, которое иногда еще называют «мужской солидарностью», но я бы определила его еще проще: стадный инстинкт. Вот по этому параметру мужчины однозначно превосходят женщин, как, впрочем, и люди в целом – всех остальных животных. А что способны противопоставить слепой природе женщины? Феминизм? Наверное, это первое, что приходит на ум. Но разве можно сравнить эффективность самых правильных и тщательно продуманных сознательных установок со спонтанной и нерефлексивной силой природного побуждения? А совокупность подобных установок как раз и составляет основу так называемых идеологий. И вот тут мы подошли к одному забавному моменту, на который, мне кажется, стоит обратить чуть более пристальное внимание. Любая идеология обычно возникает там, где инстинкты не срабатывают или же отсутствуют, и, вероятно, она как бы даже должна их заменить, но, как правило, ей это не удается. Сколько бы ни призывали коммунистические лозунги пролетариев к объединению, те все равно никогда толком не объединятся, поскольку на подсознательном уровне, очевидно, не испытывают к подобному единению никакой особой тяги. Тогда как капиталистам никаких специальных идей для координации своих интересов не требуется – наоборот, тот же Маркс вынужден был разоблачать ускользающие от определения мотивы их поведения. В итоге социалистическая революция только формально привела к власти трудящихся, а на самом деле, после нее происходило нечто такое, что не имело ничего общего не только с официальной пропагандой, но и с тем, что писали в своих исследованиях многочисленные критики советского строя. Лучше всего это, кстати, становится понятно теперь, когда в России вроде бы произошла полная смена политических и экономических идей, а формы и стиль жизни приобретают все более очевидное сходство с теми, что доминировали в недавнем прошлом. И отсутствие каких-либо внятных объединительных лозунгов только подчеркивает смысл происходящего, делает его чуть более явным – тогда как якобы господствовавшая в СССР идеология достаточно сильно все затемняла. Даже такие непримиримые идейные противники, как коммунисты и православная церковь, демонстрируют сейчас удивительное единодушие фактически по всем вопросам, касающимся политики, этики и эстетики. При этом формально их мировоззрение не претерпело никаких существенных изменений. Пример современной России отлично показывает одну вещь: когда инстинкты работают и природа торжествует, никакие сознательные установки никому не нужны. Некоторую потребность в них испытывает разве что тот, кто чувствует себя вытесненным на обочину жизни. Ибо все эти идеи вообще необходимы исключительно разного рода революционерам, которые только думают, что спорят с обществом, тогда как на самом деле всегда выступают против природы.

В полной мере все сказанное мной относится и к мужчинам и к женщинам. Невозможно, конечно, отрицать видимые успехи западных феминисток или же профсоюзных движений по защите прав представительниц слабого пола и трудящихся, но все эти успехи, скорее всего, так и останутся видимыми, то есть имеющими к всегда несколько скрытой от глаз реальности весьма слабое отношение.

Этим миром правят инстинкты, а не идеология! Поэтому лучше вообще не грузить себя различными идеями, и тогда, возможно, твоему взору откроются достаточно занимательные вещи. Я вполне допускаю, кстати, что идеи порождаются людьми из благих намерений и, возможно даже, на инстинктивном уровне, но тогда это – неправильный, искаженный цивилизацией инстинкт, который только мешает созерцанию истины.

Некоторые считают литературу чуть ли не собранием идей или же сферой борьбы различных идеологий, однако я так не думаю. Впрочем, я уже давно не читаю того, что пишут о литературе критики и литературоведы, и поэтому имею крайне слабое представление о том, как, по их мнению, она устроена. Зато я заметила, что поэты, в отличие от тех же прозаиков, практически всегда перемещаются группами, существуют внутри этих групп и никогда далеко от них не удаляются, то есть у них тоже очень хорошо развит стадный инстинкт. Я бы даже сказала, что в этом смысле поэты сегодня находятся приблизительно в таком же отношении к прозаикам, как мужчины – к женщинам, или же буржуазия – к трудящимся. Только этим, видимо, и можно объяснить то, что поэзия до сих пор жива, а сами ее творцы достигают результатов, вполне сопоставимых с успехами представителей других литературных жанров, куда более занимательных и популярных среди читателей.

Вспомним хотя бы Бродского и Солженицына. Эти два литератора достигли максимального признания, в том числе и на международном уровне: они оба удостоились Нобелевской премии, что и делает их фактически равновеликими фигурами по степени известности у широкой публики, вне зависимости от конкретного содержания их творчества. Один из них, как известно, был поэтом, а другой – прозаиком. Поэтому их пример, как мне кажется, способен достаточно наглядно проиллюстрировать мою мысль. После смерти Бродского выяснилось, что у него при жизни было просто какое-то фантастическое количество друзей, тогда как о Солженицыне этого не скажешь. Возможно, Солженицын просто пережил большинство своих знакомых – это обстоятельство, действительно, несколько затемняет ситуацию, – но мне почему-то кажется, что, и умри он гораздо раньше, лет так в пятьдесят, все равно картина была бы приблизительно та же: друзей бы почти не осталось – одни поклонники.

Так вот, как я уже сказала, я с трудом себе представляю, как описывают современную литературу критики. А точнее, я не знаю всех подробностей и деталей, хотя в целом нисколько не сомневаюсь, что они говорят исключительно о видимом, а не о реальном. Ибо в задачу критиков как раз и входит завернуть в более-менее привлекательную обертку какой-нибудь уже совсем несъедобный и залежавшийся продукт, каковым в данный момент и являются стихи. Кроме того, критики обращаются к читателям, то есть к наиболее активной и привередливой части общества потребления, поскольку роль желудков у них выполняют мозги, всегда считавшиеся чуть более сложной составляющей человеческого организма. Так что деталей я не знаю, но приблизительно в самых общих чертах об оценках состояния современной литературы, высказываемых так называемыми специалистами, догадываюсь. На самом же деле, реальное положение дел таково. Поэты все больше сбиваются в стада, а прозаики, по крайне мере некоторые из них, пока еще могут позволить себе держаться несколько особняком. Более того, я заметила, что если прозаик постепенно ассимилируется в каком-нибудь творческом коллективе, то со временем он тоже может перейти на стихи. Просто для этого ему необходимо почувствовать рядом с собой локоть товарища и ощутить себя в сравнительной безопасности от окружающего мира. И это понятно: в смысле, понятно его стремление сменить сферу деятельности. Ясно ведь, что самый обычный набор текста отнимает у человека, сочиняющего прозу, значительно больше сил, чем весь процесс написания стихотворения у поэта, поскольку в романах и повестях все-таки элементарно больше букв. Это и делает занятие поэзий в современных условиях гораздо более удобным и практичным. Другое дело, что позволить себе такое могут далеко не все.

Причины, из-за которых современная литература стала развиваться именно так, в принципе не столь уж и существенны. Ибо куда важнее знать, что именно происходит вокруг нас, а не почему. Последнее не имеет особого значения еще и потому, что сколько бы люди не рассуждали об истоках того или иного явления, они все равно не смогут ничего никогда изменить. Тогда как осознание реальности способно хотя бы немного помочь им в ней ориентироваться. В данном случае можно предположить, что занятие прозой на протяжении девятнадцатого и отчасти двадцатого столетий было во многом именно мужской прерогативой – особенно, конечно, в девятнадцатом веке. Поэтому со временем и само слово «прозаик» стало если не синонимом «мужчины», то, по крайней мере, начало вызывать вполне устойчивые ассоциации с особью мужского пола, ну, разве что с несколько отклоняющейся от нормы квадратной головой. Классическим примером такого прозаика является Лев Толстой, как, впрочем, и уже упоминавшийся тут Солженицын. Так что личности, посвятившие себя прозе, скорее всего изначально гораздо меньше нуждались в каком-либо дополнительном объединении, чем поэты, поскольку вполне могли опираться на укорененное в мужской природе чувство солидарности. А вот поэзия, наоборот, со временем стала чуть ли не женским занятием – чем-то наподобие вышивания или вязания. Парадоксальность же ситуации заключается в том, что обкатанные веками представления о поэзии, в соответствии с которыми настоящий поэт должен быть подчеркнуто одинок и далек от людей, теперь вступили в слишком явное противоречие с природной разобщенностью женщин, в том смысле, что такое сочетание фактически обрекало поэзию как жанр на полное исчезновение, поскольку делало ее абсолютно бессильной перед лицом грубых и стихийных сил природы. И вот тут, наконец, у сочиняющих стихи индивидуумов – преимущественно женщин или же, на худой конец, бледных женственных юношей – и заработало то, что академик Павлов, насколько я помню, называл, приобретенными инстинктами, ибо создавать какую-либо новую идеологию и призывать поэтов объединяться в данном случае просто-напросто означало бы уничтожить ее как жанр, правда, уже не перед лицом природы, а в глазах читателей, которые, лишившись своих романтических представлений, отказались бы ее потреблять. А поскольку занятие поэзий во многих отношениях все-таки является гораздо более практичным и удобным, чем проза, то в ее полном исчезновении никто из ее творцов не был заинтересован. Поэтому, вероятно, и те слабые попытки объединить поэтов в группы под знаменами различных идей, как это происходило, например, в начале двадцатого века, когда на смену символистам приходили акмеисты и т. п., так и не получили дальнейшего развития. Поэты, как и современные политики, более не нуждаются в каких-либо идеях, так как могут спокойно опереться на свои инстинкты. Более того, обозначившийся было дисбаланс по половому признаку между жанрами сейчас тоже в значительной степени преодолен. В частности, в настоящий момент можно уже наблюдать, как ряды поэтов опять начали пополняться представителями «сильного пола», в том числе и из бывших прозаиков с нестандартными головами, в то время как прозаиками теперь довольно часто становятся женщины. Последнее обстоятельство я объясняю еще и тем, что женщины гораздо больше наделены способностью к быстрому набору больших объемов текстов на компьютере. Не случайно ведь Достоевский, который жил еще во времена, когда писателям приходилось водить пером по бумаге, ближе к концу жизни пришел к тому, что стал диктовать романы своей жене, то есть фактически использовать ее в качестве живого компьютера. И тем самым он, между прочим, значительно предвосхитил многие процессы, которые происходят в современной литературе, в то время как его идеи оказали на нее абсолютно ничтожное влияние.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.