День второй

День второй

Back to You

Revolver

Почти 8 часов,

по дороге в больницу

Я надел наушники. Нил Янг, куплет – движение, куплет – движение. After the Gold Rush – самая красивая песня на свете (как и многие другие: выбрать невозможно…).

Тем утром продрогший до костей интерн, подходя к зданию, исполнял быстрый танец. (Важное замечание: изображая “лунную походку”, удостовериться, что вокруг никого. Чтобы уборщица больше не поглядывала на меня, как вчера.)

8 часов,

в приемном покое

Если часы не врут, я опоздал. Пора надеть белый костюм супергероя.

Супермен уже присвоил темно-синий, а черный цвет Бэтмена не годится: только представьте, подхожу я к пациенту в костюме служащего похоронного бюро и говорю: “Мы вами займемся…”

В отделении скорой помощи, прежде чем попасть в мужскую раздевалку, нужно пройти мимо женской. Прежде чем почувствовать запахи пота, дешевого приторного дезодоранта и старых потных носков, ощущаешь аромат душистого масла и губной помады. Мир всегда был поделен надвое: они моются, а мы густо обмазываемся парфюмами…

В мой халат въелся запах шестого этажа. Буду стирать его хоть сто раз, чтобы не осталось следов моего пребывания наверху…

Жар-птица заупрямилась и не желала уступать:

– Никакого морфина! Я буду в сознании до конца, не хочу, чтобы мысли путались.

Персонал отделения и я пытались ее урезонить. Мы рассуждали так: она страдает, мы пытаемся ей помочь.

Она посматривала на нас снисходительно, потому что знала правду: и я, и лечащие врачи добивались ее согласия, желая успокоить самих себя, потому что смерть мучительна и страшна: не важно, что мы сталкиваемся с ней каждый день, она день за днем все так же нас пугает. Каждая медсестра или сиделка, заходя в палату, старалась внести свой вклад в общее дело:

– Обезболивающие не нужны? Вы уверены?

Или:

– Не можем же мы оставить вас в таком состоянии!

Вчера я, видимо, перегнул палку, Жар-птица повысила голос и с видом матери, читающей нотацию сыну, похлопав меня по щеке, произнесла:

– Напрасно вы все беспокоитесь: мое состояние свидетельствует не о том, что я скоро умру, а о том, что моя жизнь подошла к концу. Вот так-то: не смерть, а конец жизни. Очень просто. По ее понятиям, разница колоссальная. Она безмятежно принимала боль и скорый конец. Думаем ли мы когда-нибудь о смысле некоторых слов? Они причиняют боль, как ожог, но имеют глубокий смысл.

Около 9 часов,

внизу, суета вокруг носилок

Для садовых работ дисковая пила – штука полезная. В отделении скорой помощи становится понятно, что она также без труда отпиливает куски человеческого тела. Месье Ахав встал пораньше: хотел обрезать елку. Лучше бы он снова лег спать: ель одержала победу. Он потерял предплечье левой руки, немного ниже локтя. Отныне никаких одиноких удовольствий, разве что он правша или состоит в кассе взаимопомощи…

Привычные к тому, что уход за садом превращается в кровавую бойню, мы деловито хлопотали вокруг пациента, не совершая лишних движений, хладнокровно, слаженно. Словно играли по нотам.

Я поймал на лету несколько фраз. Потом прочту их пациентке из седьмой палаты.

– Без руки какой теперь кайф?

– Думаешь, они ее пришьют?

– Кого?

– Не кого, а руку!

– А она где?

– Видишь пакет из супермаркета? Она в нем.

– Смотри-ка, на ней часы “Касио”. Ходят…

– Потому что марка немецкая!

– “Касио”? Не немецкая, а испанская – на “о” заканчивается.

– Отрублена наискосок.

– Пришить не смогут. Или эта будет короче другой…

– Да ладно! Знаешь, почему тиранозавры такие злые?

– Не знаю.

– У них передние лапы слишком короткие, они дрочить не могут.

– Месье Ахав, вы правша?

– К счастью, он правша.

Уточнение: месье Ахаву не придется отказывать себе в одиноких удовольствиях, даже если касса взаимопомощи закроется.

В приемном покое сидел пациент и жевал батончик “Марс”.

– Месье, что у вас?

– Большой палец на руке вывихнул.

Мимо провезли носилки с месье Ахавом и его окровавленной культей.

– Палец подождет, – проговорил мужчина, побледнев и засовывая в карман батончик. Иногда все слишком страшно и происходит слишком быстро. И ненароком скажешь бог знает что. Нельзя привыкнуть к тому, что рука валяется отдельно от тела, а тем более в пакете из супермаркета.

9 часов,

внизу, бокс 3

Мадам Медея принесла пятимесячного сына. Всего пять месяцев, а уже двенадцать килограммов.

Пытаюсь в этом чудище разглядеть младенца.

– Как вы его кормите?

– Из бутылочки.

Из бутылочки – это хорошо. Многовато молочной смеси – это еще ничего. А если вы ему в молоко мед добавляли и поили кока-колой из той самой бутылочки, то ни один врач этого не одобрит.

– Почему кока-колой, мадам?

– Он от нее лучше засыпает.

И молочные зубы у него, едва прорезавшись, сразу почернеют… Мне хотелось спросить, не покупает ли она ему сигареты “Житан” без фильтра и не варит ли двойной эспрессо. А может, дает хлебнуть виски с утречка?

Малыш лежал голый. Мамаша с гордостью воскликнула:

– Вы когда-нибудь такого видели?

Я подумал: “Да, в зоопарке!” Помолчал, потом произнес:

– Таких здоровых – никогда.

Усадил мамашу на стул и принялся объяснять все с самого начала.

10 часов,

наверху, палата 7

Мне хотелось выпить кофе или выкурить сигарету, но вместо этого я пулей помчался к ней.

Жар-птице перевалило за пятьдесят. Ее красота ушла. Хотя и страшилищем она не стала. Она была очаровательна. Сдержанна. Когда она начинала говорить, то словно загоралась изнутри и становилась неотразима.

– “Между колоколен протянул я канаты, между окон протянул гирлянды, от звезды к звезде – золотые цепи, и вот я танцую”[11].

– Это Рембо, – узнал я. – Написав эти строки, он бросил вызов абсолюту.

– Но все равно умер, – ответила она.

Эта женщина получала удовольствие от жизни. Получала удовольствие и много смеялась: в уголках глаз у нее лучились “гусиные лапки”.

Из-за лечения волосы у нее выпали. Только на макушке сохранилось несколько пучков, таких маленьких, что даже цвет не определить. Скорее всего, наполовину седых. В зеркально гладкой коже между ними отражался свет неоновых ламп.

– Раньше я терпеть не могла детективные сериалы. Они мне отомстили: теперь я похожа на Коджака.

Я решил ее поддразнить:

– Вы к нему слишком жестоки!

Иногда она закрывала глаза. Если бы не частые движения век, можно было бы подумать, что она спит.

– О чем вы думаете?

– О сыне. Перестань выкать.

– У вас есть новости?

– Вулкан верен себе: он извергается. Самолеты боятся летать, каждый клочок пепла приводит их в ужас.

Она взяла себя в руки и расправила плечи.

– Расскажи мне об Анабель.

Сначала она пожелала разузнать про Бланш, теперь о другой девушке – тоненькой как спичка Анабель.

– Она интерн в гастроэнтерологии, но на этой неделе она на ночных дежурствах в “скорой”.

Моя тоненькая темноволосая подружка постоянно сосала леденцы. Никогда не видел, чтобы человек поглощал столько всякой гадости и при этом оставался таким худым. Волосы Анабель нарочно взлохмачивала, и казалось, что прямо над ее прекрасным классическим лицом неудачно приземлилась ворона.

Я ее встретил, перед тем как подняться сюда. Мы столкнулись нос к носу и перекинулись парой слов. Она мне протянула карамельку:

– Хочешь конфетку?

– Перед дежурством не употребляю, быстрые углеводы возбуждают.

Она то и дело облизывала крошечный сахарный шарик, зажав его между зубами… И вся дрожала.

– Отчего тебя так трясет?

Ни грамма жира, да и мяса совсем мало.

– Я чуть не умерла от страха. Со мной такое случилось!..

Она не жила в общежитии для интернов и ездила в больницу на машине. На обочине она увидела мужчину. Высокого, худого, в синем тренировочном костюме, с тяжеленной спортивной сумкой в руках.

Анабель затормозила:

– Вам куда?

– В больницу.

– Надо же, нам по пути! Садитесь, я вас подброшу.

Они мирно беседовали. Ехать было недалеко. Но едва показалось здание больницы, мужчина заявил:

– Я говорил не об этой больнице, а о психиатрической. Ну и пусть. Раз уж я оказался здесь…

Мужчина направился в отделение скорой помощи и попросил госпитализировать его. Он боялся, что кого-нибудь убьет.

В спортивной сумке обнаружились вилки, ножи, половник – словом, целая коллекция кухонных принадлежностей, при помощи которых можно при желании приготовить клубничную шарлотку или мадленки, а можно кого-нибудь убить.

Анабель – кожа да кости, на макушке прикорнула ворона – тряслась с головы до пят, представляя, чего ей удалось избежать.

Какова мораль сей истории?

Подвозите людей, но при условии, что

• вас в машине полтора десятка;

• у вас с собой мука, яйца, клубника;

• голосующий (или голосующая, что предпочтительнее) – карлик, или безногий, или безрукий, или – что было бы просто особенно удачно – безногий и безрукий карлик (однако если он окажется еще и горбуном, то вы ошиблись: это не человек, пытающийся поймать попутку, а хорошо пропеченная мадленка).

Жар-птица хотела было рассмеяться, но засомневалась. Не дожидаясь, пока она примет решение, я умчался, пообещав ей прийти, как только смогу.

Около 11 часов,

на подходе к отделению скорой помощи

Я шел по коридору подвального этажа, ведущему к отделению. Серая плитка на полу, тусклый свет, заливающий свинцовые стены. Все холодное, блеклое, мертвое, словно длинное безжизненное тело змеи-альбиноса. Впрочем, это ведь подвал больницы, а не Сикстинская капелла.

В конце коридора веяло свежим воздухом. Но прежде чем до него добраться, нужно было миновать четвертую дверь, ТУ САМУЮ.

Белую, прямоугольную, с обычной ручкой. Просто дверь.

Возле нее на скамейке обычно сидели от двух до шести человек. Ждали, зачастую плакали. И почти всегда перешептывались.

Там, у этого места, я всегда опускал голову, сосредоточенно разглядывая квадраты серого кафеля.

На двери висела табличка: “Морг”.

На скамейке сидели родственники.

Перроны вокзалов – грустные места: люди обнимаются, жмут друг другу руки, посылают воздушные поцелуи в вагонное окно.

Бывают места печальнее вокзальных перронов: это, например, коридор подвального этажа нашей больницы.

Я подошел к боксу, яростно растирая руки: утреннее солнце не расщедрилось на тепло, и конечности у меня закоченели. Это серьезная проблема, ведь мне приходится целый день щупать животы пациентов.

Во время работы чем больше я нервничаю, тем больше у меня мерзнут руки. Это средство естественной защиты, предупреждение для пациентов: “Не раздражайте интерна, он сейчас будет пальпировать ваш живот”.

Будьте со мной обходительны… или кое-кому придется несладко, когда мои волшебные пальчики дотронутся до его брюха!

Я был знаком с интернами, которые реагировали на стресс острыми кишечными расстройствами. Гораздо больше шума и проблем, а пользы никакой.

По стене процедурной пробегали синие отблески: подъехала машина “скорой”. Взвизгнули шины. Вокруг пациента началась суета. Раздался шум шагов. Торопливый бег. Нужно спешить, чтобы не нарушить холодовую цепь.

Когда продукт заморозили / разморозили / снова заморозили, он становится несъедобным. У нас все наоборот: когда человек получает долгое и продолжительное охлаждение, это непоправимо. Человек – как лосось, только его холодовая цепь устроена наоборот.

По коридору бежал реаниматолог. У него на лбу словно светилось табло: “К бою!”

Я поднялся, желая помочь, он бросил на меня взгляд, не требующий пояснений, а на табло высветились другие слова: “А ты посиди тут”.

Пациент… Его состояние было слишком тяжелым, я бы не сумел помочь, а только помешал бы, поэтому стал ждать следующую машину, другого пациента.

11 часов,

внизу

Малыш Юго, четыре года, метис, в каждой руке по фигурке динозавра. Он съел таблетку “Ариэля”, маленький кубик, который, намокнув, разваливается в руках. Мать обезумела от волнения:

– Он совсем немного в рот засунул, я все вытащила, все промыла водой…

Я спросил, развеселившись:

– Он пузыри пускает?

Мать, приняв все за чистую монету (ведь мать – это все-таки мать), испуганно ответила:

– Пока нет.

– Марка моющего средства?

– “Ариэль”.

– А! Который делает белое еще белее…

Одна из моих сестер – чернокожая: родители удочерили ее, когда мне было четыре года. Так что я считаю себя вправе шутить, как принято в этом сообществе.

Я посоветовался с шефом Покахонтас.

– Отпусти их домой.

– Но ведь нужно что-то сделать…

– Заставь его выпить побольше воды, – шутливым тоном ответила она.

(Мне очень хотелось спросить ее, следует ли, влив в малыша воду, трясти его вниз головой, пока не закончится программа “30 градусов, деликатная стирка”. Однако у нее был пациент с ОНМК[12], а она становится очень раздражительной, когда спасает чью-то жизнь.)

Я вернулся в бокс, по-прежнему в радостном настроении:

– Ну что? Пузырей все еще нет?

Мать испуганно ответила:

– Я внимательно смотрела, но нет, никаких пузырей. Доктор, это хороший признак?

Мать – это так прекрасно!

Полдень,

внизу

Мимо шла Бланш. У меня было только два пациента, и я ждал, когда пришлют результаты анализов третьего. Перед входом в “скорую” мы покурили пять минут, потом выпили бескофеиновой бурды.

– И что все это значит? Ты рассказывал ей о нас?

– Не о нас. – Я растопырил руки, словно охватывая здание целиком. – Обо всем этом. И вот как я до этого додумался: вспомнил про мадам Орфей.

– Мадам Орфей?

Было холодно, мы прыгали с ножки на ножку, чтобы не дрожать. Ненавижу зиму.

– В прошлом году, помнишь, я стажировался в паллиативном лечении. В отделении я познакомился с мадам Орфей, писательницей. Она сочиняла романы, эссе, сценарии драм и боевиков. Она каждый день навещала больную подругу. Последняя стадия. Мадам Орфей помогала подруге тем, что умела делать лучше всего: она ей писала. Про новости, погоду, планету, которая крутится у людей под ногами. Описывала толпу на улице, лица, толстые животы, полуголых мужиков с татуировками, манифестантов, старушек, которые поливают цветы на балконе и кормят кошек. Она рассказывала о женщинах в юбках и женщинах в строгих костюмах, о беременных, о жизни внутри другой жизни, о детях и о мороженом, тающем у них во рту. Она говорила о ярко-желтом цвете лимонов, о бледно-зеленой мякоти вокруг гладкой косточки авокадо, о голубизне неба.

И о небе! Она часто упоминала о небе.

Однажды она сказала подруге:

– Небо может сотворить все: снег, солнце, луну, звезды, град, летнюю грозу, зимнюю бурю…

Она клялась ей, что небо интереснее, чем кино, красивее, чем собор. Потому что там всем управляет женщина, и занимается она абсолютно всем: создает звуки, цвета, ветер, а также присматривает за детишками, у которых родители в трауре.

Мадам Орфей писала для своей прикованной к постели подруги о том, как живет мир за окном. Подруга жадно читала. Читала о желтых лимонах, о бабушках на балконе, о растаявшем клубничном мороженом, стекающем по пальчикам маленьких лакомок.

Потом зрение больной ухудшилось. Когда она не смогла читать, мадам Орфей стала ей рисовать. Рисовала манифестантов на улицах, юбки с оборками на летнем ветру, беременных женщин, жизнь, которая приходит на место жизни исчезающей.

Когда подруга уже не могла рассмотреть ее рисунки, мадам Орфей начала читать ей вслух.

– Передать не могу, как меня растрогала эта история…

Между нашими губами было всего каких-нибудь двадцать сантиметров. Повисло неловкое молчание. Бланш нашла в себе смелость подбить пролетевшего поблизости ангела:

– Истории сочинять я совсем не умею, ничего в голову не приходит. И о чем, по-твоему, мне с ней говорить?

– Главное – сохранить связь.

– Мне что, говорить с ней о мороженом и мужиках с татуировками?

– Нет! Расскажи ей о том, что мы здесь делаем. О жизни в больнице. Это ей будет интересно.

Бланш засомневалась, получится ли у нее. У меня в рукаве был припрятан джокер. Я вытащил записную книжку.

– Я сделал как мадам Орфей. Всю ночь записывал больничные хроники. Пороешься тут и прочтешь. Что бы ни случилось, читай. А я скоро приду… – И добавил: – Многие случаи очень смешные: боюсь, я уморю ее скорее, чем болезнь.

Она ушла, держа мою записную книжку в руке. Бланш очень женственна. У нее тот тип женственности, от которого топорщатся штаны у старшеклассников. Из нее вышла бы учительница: облегающий костюм, суровый тон. Но она стала врачом и теперь использует свой эротический потенциал для укрощения пациентов, которые не желают лечиться:

– Нехорошо, ваш уровень холестерина мне не нравится, совсем не нравится, да, холестерин у вас плохой…

– Я сяду на диету, мадам.

– Не мадам, а доктор.

– Я сяду на диету, доктор.

Пациент произносил слово “доктор”, как голодный, захлебываясь слюной, рассказывает о “филе перепелки с фисташками под соусом из груши в карамели”.

Хорошо, когда сексапильность приносит пользу обществу.

Около 13 часов,

внизу

Фроттис принимала супружескую пару. Мадам и месье Фер. Двадцать семь и двадцать восемь лет.

У нее: боли в области брюшины и таза.

У него: симптомы СЕРЬЕЗНЕЙШЕГО дефицита витаминов, причем, похоже, с самого раннего детства.

Фроттис задавала вопросы, выясняя возможность беременности.

– Вы принимаете противозачаточные?

– Да.

Ее спутник, выступив вперед, произнес укоризненно:

– Она относится к этому недостаточно серьезно.

Мадам Фер взглянула на него презрительно.

– Что? Ты и правда недостаточно серьезна! Вот почему, когда она забывает, принимаю я.

– Что принимаете? – осведомилась Фроттис.

– Как что? Таблетку.

Фроттис решила, что ослышалась:

– Вы принимаете ТАБЛЕТКУ? Прямо кладете в рот и глотаете?

Месье Фер посмотрел на Фроттис снисходительно, как на первоклашку.

– Ну да, кладу в рот и глотаю! Это ж не свечи!

Мое личное мнение: бороться с дефицитом витаминов нужно в любом возрасте… Хотя подобные пациенты, должен признаться, нам нравятся: они снимают усталость.

Рассказывая об этих пациентах, Фроттис со всей силы хлопнула себя ладонью по лбу. Два раза – хлоп-хлоп! Когда она прицелилась в третий раз, я перехватил руку. Так недолго себя и оглушить.

Лекарственный препарат – штука опасная: неправильно примешь – и заболеешь, или умрешь, или забеременеешь…

Для того и существуют инструкции, и “Способ применения” – это способ применения, а не мятая бумажка.

Лицо моей коллеги выражало полное отчаяние.

Фроттис… При нашей первой встрече она протянула мне руку:

– Меня зовут Леа.

Она произнесла это так, словно объявила, что она – Барак Обама.

Через несколько дней я понял, что ее имя – это недоразумение. На иврите оно означает “утомленная”. Фроттис никогда не уставала. Как океан, который бесполезно спрашивать, не устал ли он разбивать волны о берег.

Свое прозвище она получила при очень забавных обстоятельствах. Поскольку обстоятельства эти действительно забавные, я не буду о них распространяться…

Я предупредил ее:

– Посмотрю пациентку из четвертого бокса и пойду передохну.

В отделении “скорой” пациентов помещают в боксы. Ненавижу это слово, из-за него мне кажется, будто я работаю ветеринаром и у меня конюшня, куда привозят больных лошадей. Лучше бы это помещение называли ложей и пациенты были бы актерами, а не зрителями.

Я толкнул дверь. Ей было тридцать два года, и она улыбалась, несмотря на жестокие дергающие боли в области лобка. Я осмотрел ее, муж сидел рядом. Оба классные, и оба очень хотели иметь ребенка. Я пошутил, чтобы разрядить обстановку, но она попросила меня перестать: “От смеха мне еще больнее”.

У каждого свой дар. Кто-то играет ногами на фортепьяно, другие поют или ходят по канату, балансируя при помощи шеста. А я веселю людей. Для отделения скорой помощи эта сверхспособность поистине бесценна.

Полчаса спустя на экране компьютера появились результаты анализа крови. Я испытываю смешанные чувства к информационной технике: у нее абстрактный разум, она выдает правду, не считаясь с обстоятельствами жизни пациентов. Разве есть что-то более бесчувственное, чем монитор компьютера в отделении скорой помощи?

Бета-ХГЧ: положительный.

Это напечатано шрифтом “таймс нью роман” между показателями функции почек и ионным составом сыворотки крови.

Положительный.

Больница – единственное место в мире, где это слово вызывает самые худшие предчувствия.

Да, в больнице ПОЛОЖИТЕЛЬНЫЙ результат – часто дурное известие…

Я позвал гинеколога, чтобы он сделал ультразвук брюшной полости моей пациентки.

Все подтвердилось.

И что теперь?

Как сказать об этом влюбленным? По существу, получалось примерно так: “Хорошая новость: вы беременны. Плохая новость: беременность внематочная, поэтому ее придется прервать”.

Я старался как мог, но она все равно расплакалась, а я стоял как дурак, положив руку ей на плечо.

В тот день у меня пропало всякое желание шутить с кем бы то ни было.

Терпеть не могу уроки по этому предмету.

Урок 1: рассмешить легко.

Урок 2: утешить куда труднее.

Пора было потренировать воображение, и я отправился к моей пациентке на шестой этаж.

13 часов,

наверху, палата 7

Бланш сидела в седьмой палате с моей записной книжкой на коленях, склонившись над больной, словно добрый ангел.

– Хроника номер четырнадцать: она называется “Внимание к мелочам”.

“Скорую” вызвали в самовольно занятую пустующую квартиру: кому-то стало плохо. На выездах никто не смотрит себе под ноги и не рассчитывает, что на всем, к чему он прикасается, будет наклейка “Помыто с мылом”.

Бригада выезжает по вызову и делает свою работу. Уже собравшись уезжать, шеф Покахонтас обратила внимание на одну маленькую деталь. В квартире жили шесть человек. И все чесались. Все. Постоянно. До крови. Так что на коже оставались большие красные пятна.

– Ого-го! – вскричала шеф Покахонтас.

Это можно было перевести как: “Ситуация сложная, но не безвыходная…”

Норвежская чесотка. Тяжелейшая форма чесотки. Страшно заразная! От одной мысли о ней тянет чесаться. Если посмотреть в микроскоп, это настоящий фильм ужасов. Самки клеща откладывают под кожу по триста яиц ежедневно. Яйца созревают и лопаются, личинки проделывают ходы, вызывая страшный зуд.

Бригаде “скорой” предстояло:

1. Как можно скорее принять душ, причем всем вместе, чтобы не инфицировать сразу несколько душевых.

2. Выбросить все предметы одежды в пакет для мусора.

3. Сейчас же отправиться в отпуск – до тех пор, пока не подействуют таблетки.

4. Ближайшие несколько недель страдать акарофобией.

– Акарофобией? – удивилась Жар-птица.

– Иррациональная навязчивая идея, которую мы сформулируем примерно так: “Я принимал лекарства, я мылся сто раз, выбросил всю одежду, но я знаю / чувствую: эти мелкие твари никуда не делись, они здесь…”

И моя подруга расхохоталась, делая вид (или не делая? каждый раз, слыша эту историю, сам я начинал осторожно почесываться), что у нее начался страшный зуд.

Жар-птица отметила, что Бланш неважно выглядит. Когда умирающий замечает, что ты бледен, и тревожится о твоем здоровье, становится не по себе: уж он-то в теме.

Честно говоря, Бланш и вправду чувствовала себя неважно. Она находилась в процессе “нарциссической реапроприации”. После того как жених порвал с ней накануне свадьбы, она уже полгода не могла вновь обрести веру в себя.

Накануне вечером она нам поведала такую историю:

– Я ходила поднимать самооценку в шестую палату, к мадам Мельпомене. Из нее так и сыплются комплименты. Ей семьдесят семь, она карикатура на Жерара Депардье, только в женском обличье. Низенькая, кругленькая, любительница выпить, немного грубоватая, довольно непривлекательная.

Мне всегда нравилась аккуратность Бланш во всех обстоятельствах. На самом деле “немного грубоватая, довольно непривлекательная” означало “безобразная”. Очень просто.

– Мадам Мельпомена каждое утро осыпала меня лестью: “О боже! Какая грудь! Летом на пляже вы всем вскружите голову…” Настроение у меня поднималось выше некуда, процесс нарциссической реапроприации шел полным ходом. “Господи, какие же у вас блестящие волосы! Прямо как шелк!” Процесс развивался бурно. “А талия какая тонкая и стройная! Надо же, вы такая женственная! Вам никогда не говорили, что вы похожи на Одри Хепберн?” Мне начали ужасно нравиться и она, и ее неоценимый вклад в мой процесс нарциссической реапроприации, но наступил роковой день, когда она произнесла: “Боже мой, какая же вы красавица! Как прекрасная принцесса…” – “Спасибо!” – “Вы похожи на меня в ваши годы!” – Бланш рассмеялась: – Дженнифер Лопес сказала: “Только поверив в себя, можно стать сексуальной”.

Я ответил:

– Будучи Дженнифер Лопес, можно вообще не заморачиваться на эту тему.

Пациентка из седьмой палаты взяла Бланш за руку:

– Что-то не так?

– У меня все отлично.

– Ну, тогда и я ничем не больна! – возразила Жар-птица. – Когда отец Тома ушел, у меня были такие же грустные глаза и на лице такая же маска. Вы позаимствовали у меня камуфляж, который я носила гораздо дольше, чем вы!

– Допустим, вы правы. Я говорю: допустим. И как же излечиться?

Хороший актер сумеет сыграть доверительный шепот так, чтобы его было слышно в задних рядах. Бланш – никудышная актриса…

Мы учимся у пациентов. Наши сегодняшние страдания мы часто находим в их прошлом опыте.

Наши отношения строятся на ошибке, изначальной систематической ошибке, порождающей их ложное толкование. Вы думаете, что мы здесь ради вас. В некоторых случаях это правда. В других – и их куда больше – нет. Мы вас лечим, вы нас исцеляете.

Когда больной лежит в палате и ты ухаживаешь за ним, его жар для тебя как кузнечный горн: он размягчает металл, из которого ты сделан, чтобы затем вернуть ему первоначальную прямизну. Здесь, в больнице, все от чего-нибудь лечатся.

Жар-птица задумчиво почесала затылок:

– Что меня спасло от страданий любви? Прежде всего другая любовь, еще сильнее первой, весом три четыреста, непрерывно сосавшая грудь. А что мне реально помогло? Вы действительно хотите знать?

Бланш жадно посмотрела на нее и кивнула. Пациентка сладко зажмурилась и объявила:

– Камерунец, самый здоровенный, каких я только видела!

Они расхохотались, а я кашлянул, чтобы обозначить свое присутствие. Лицо Жар-птицы осветилось. Она протянула ко мне руки. Пальцы ее горели. В комнате было адски жарко! Я взглянул на подносы с едой. Она не притронулась ни к завтраку, ни к обеду.

Парадокс: я так и не научился обращаться к ней на “ты”, зато стал позволять себе некоторые вольности. И теперь грубо на нее наехал:

– Ну-ка, ешьте! Вы что придумали? Воображаете, что сумеете выжить с пустым животом? Вам есть не хочется? Ничего, заставьте себя… Или я вас заставлю, и это будет очень неприятно. Вам нужно набираться сил. Берите пример с Галактус.

Галактус, пожирательница миров, – пациентка Анабель.

На втором этаже у нас отделения гастроэнтерологии и диабетологии. Анабель тогда лечила одну женщину, которая при росте 1 м 59 см весила 296 кг. Мадам Блэкхоул. Я дал ей прозвище Галактус, пожирательница миров, потому что она буквально растекалась по поверхности земли. Ее вес представлял собой ОГРОМНУЮ проблему. У нее было затруднено дыхание. В автомобиль для транспортировки больных и раненых (такая красно-желтая веселенькая машинка) она не поместилась, пришлось везти ее в фургоне для скота. Мадам Блэкхоул не разговаривала, она только ела и смотрела телевизор. Ее муж, маленький хилый человечек, приносил ей тайком зефир и пачки сливочного масла, которые она сосала как эскимо. Психиатр был категоричен: по его части все в порядке. Ничего, даже депрессии нет. Мадам Блэкхоул была совершенно счастлива: она смотрела на экран и лакомилась сливочным маслом вприкуску с зефиром. На завтрак она поглощала две миски мюсли, потом два багета, в полдень – две курицы целиком, включая мозг из косточек. Вечером приканчивала три кастрюли – равиоли, жареные утиные сердечки, шоколадный мусс.

По утрам приходили четыре санитара, чтобы ее помыть. На это уходило два часа. Ее тело было столь внушительным, что свисало по обе стороны кровати.

Анабель ей целыми днями говорила о здоровье, режиме питания, диабете. В то утро мадам Галактус поблагодарила ее и попросила отодвинуться немного, потому что ей “не видно телевизора, вы его загораживаете”.

Когда Анабель рассказывала о ней первый раз, она была растеряна и ничего не понимала.

А разве тут есть что понимать?

Это жизненный выбор. Мы все его делаем: становимся онкологами, специалистами по налогам, бухгалтерами, танцорами в Римском оперном театре…

Мадам Блэкхоул тоже сделала выбор: она решила стать мифологической фигурой, одной из тех доисторических богинь, тучных, невероятных, чьи изображения украшают стены пещер и музейные витрины. Она решила превратиться из органического существа в минерал.

Выбор судьбы – великая тайна…

Я-то лично хотел бы, чтобы пациентка из седьмой палаты сделала выбор в пользу еды. Без пищи не работает живот, не работает тело. Мы дотрагиваемся до какого-то продукта, чувствует его запах, кладем на язык – это тактильное ощущение, нечто вещественное, жизнь, которая продолжается, пока мы сжимаем и разжимаем челюсти.

– Не капризничайте, вы меня уже достали. Если вам не нравится пищевая добавка с лимонным вкусом, я принесу клубничную. Или шоколадную. Или, может быть, ореховую? Вы любите орехи! Даже у королевы нет такого выбора. Может, хотите новую, с манго? Мы предлагаем товар на любой вкус. Отговорки не принимаются.

Пациентка упорствовала. Не желала есть. Мне пришлось искать другое средство вернуть ее в мир людей. Я был уверен, что записанные мною истории – неплохое начало.

Бланш встала, и я вышел следом за ней в коридор. Мы разговаривали, стоя под дверью. На ней виднелась цифра 7 из черной самоклеющейся пленки. Верхняя черточка отклеилась и свисала.

– Это ты здорово придумал с записной книжкой! Мы будем тебя подменять по очереди, когда ты не сможешь приходить. Я поговорю с Анабель, Амели и Пуссеном. Мы будем ее поддерживать, у них тоже куча интересных историй.

По-моему, она красивая. У нее бледная, почти молочная кожа, темные глаза, пристальный взгляд, упрямое выражение лица. Одежда у нее под халатом все время черная.

Этот цвет ей потрясающе идет, но она его носит только потому, что он нравится ей самой.

– Я занят по горло у себя в отделении. У меня и так свободного времени почти нет, а когда нужно то и дело носиться из подвала наверх и обратно…

– Не парься, я что-нибудь придумаю.

Она чмокнула меня в щеку и удалилась. Я вернулся в палату.

У Жар-птицы не осталось сил ни протянуть мне руку, ни даже говорить. Я открыл свои записки и стал искать что-нибудь красивое и простое. Чтобы заставить ее бороться. Начал я с мягкого средства, чтобы потом перейти к более сильному:

– Хроника двадцать четвертая: “Скромные герои”. Супруги Ромео и Джульетта пятидесяти шести и пятидесяти пяти лет были госпитализированы по поводу хронического алкоголизма. Они страдали от пьянства уже много лет. Когда их доставили в соответствующее отделение, то положили в одну палату, рядом. Они пытались вместе завязать и снова начинали пить тоже вместе. Можно было бы над этим посмеяться, но у этого Монтекки и этой Капулетти имелся сын. У него не осталось желания смеяться, как и сил на нежную заботу о родителях. С пяти лет он вызывал им “скорую” и поворачивал их на бок, чтобы мама и папа не захлебнулись собственными рвотными массами. С пяти лет… Как ни странно, парень нормально устроился: маленькая дочка, постоянная работа, постоянная подруга, постоянное место жительства. И жизнь у него “постоянная”, стабильная. Спиртного в рот не берет – у него с детства иммунитет. Он хорошо знал, чем больны родители, и боролся как мог. Хотя именно ему пришлось разгребать дерьмо, в котором его семья оказалась из-за пьянства, он счел своим долгом защищать мать и отца. Вот только его, нынешнего взрослого и прежнего пятилетнего, – его кто защитит? И кто защищал тогда?

Я замолк. Мягкого средства, пожалуй, довольно. Второе, более сильное, я припас на потом. Пациентка поняла: здесь все борются, все тащат свою ношу. Не важно, спиртное это или раствор глюкозы. Груз одинаково велик. Жизнь – приключение и тяжелый багаж. Все мы, на свой манер, – скромные герои. Я так думаю.

Например, Фроттис. У нас в общежитии никто не знает, что она недавно потеряла лучшую подругу…

Знаете, в чем состоит одно из самых неприятных последствий учебы в мединституте? Твои знакомые между делом – например, между сыром и десертом – норовят узнать твое профессиональное мнение.

– У меня десны болят.

– Почисть зубы!

У всех у нас есть друзья, которые требуют проконсультировать их по-быстрому, когда у них вдруг появилась свободная минута: “Потрогай нарыв у меня на ягодице. Посмотри на эту родинку: она какая-то странная. А вот тут у меня чешется, нет, повыше, левее, теперь чуть ниже” – и так далее.

Мне кажется, это нормально. Если бы я был флористом, то приезжал бы к друзьям и составлял букеты прямо у них в саду.

В прошлом году у лучшей подруги Фроттис начались боли в брюшине, и она сделала томограмму.

Потом позвонила:

– Тут написано: “Опухолевидное образование на головке поджелудочной железы, множественные опухолевидные образования в печени”. Что это значит?

Фроттис окаменела у телефона, она поняла: это значит, что им уже не кататься вместе на лыжах будущей зимой.

С пациентом можно поговорить. С другом все гораздо сложнее. Фроттис ничего ей не сказала, решив, что лечащие врачи подруги рассердятся. Ведь иногда им не хочется спешить.

Они вдвоем отправились на распродажу.

– Они, конечно, слишком теплые, – сообщила подруга, хватая с вешалки брюки, – но ничего, я их возьму, они пригодятся мне зимой.

Фроттис промолчала.

А что сделали бы вы, если бы узнали, какая судьба ждет вашу подругу?

Фроттис молчала. Думаю, ей это далось нелегко.

Около 15 часов,

у меня в голове

Если бы мне пришлось применить сильное средство, я рассказал бы историю мадам Иокасты, женщины, крошившей ладонью кирпичи. Великая воительница и великолепная мать (хотя эти характеристики избыточны: невозможно быть великолепной матерью, не умея держать в руках оружие и не выбив парочку зубов) …

Когда мы познакомились, ей было шестьдесят два года. Очень приятная пациентка с ужасной историей, напоминающей о том, что, да, порой жизнь – злобная сука, и, да, люди умеют лаять почти как собаки.

В ординаторской я, чтобы снять напряжение, рассказал о ней моему тогдашнему коллеге-экстерну:

– Представь себе: она выросла под опекой государства, переходила из семьи в семью, потом муж сделал ей шестерых детей и смылся, старший из ее отпрысков попал в тюрьму: он бил мать. Собственную мать! Она поведала об этом так, словно малыш стащил яблоко. У нее нашли опухоль и полностью удалили матку. Хирург оказался дерьмовый, рассек гипогастрический нерв. Результат – потеря функций сфинктера. Теперь ей до конца придется жестко контролировать себя и ставить клизмы. Вишенка на торте: она долго копила на операцию по коррекции близорукости, заживление проходило плохо, попала инфекция, в результате – нагноение и расплавление тканей глазного яблока. Ее жизнь – это “Без семьи” и “Отверженные” в кратком пересказе.

Потом я выдал глупейшую фразу:

– На ее месте я бы точно знал, что делать!

Из коридора, куда выходила дверь ординаторской, послышался голос:

– Вы бы заботились о своих детях.

Я обернулся. Мадам Иокаста все слышала. Я чуть не умер со стыда. Один ее глаз словно говорил: “Ничего страшного, малыш, моя жизнь на всех производит такое впечатление”, зато в другом глазу ясно читалось: “Черт бы тебя побрал!”

Я попытался вспомнить, который из двух стеклянный, а какой живой, оставшийся ей, чтобы плакать.

Простите, мадам Иокаста.

Простите за все.

15 часов,

внизу

Моя мать всегда говорила: имена очень важны и умение взвешивать слова – тоже.

Мадам Абей поместили в четвертый бокс. Ей шестьдесят восемь лет, в ее машину на полном ходу врезался какой-то лихой ездун. Воротник, фиксирующий шею и голову, шина на запястье, иммобилизационный матрац, плотно облегающий туловище, – мадам Абей лежала недвижимо, как Нефертити в саркофаге.

– Как вы себя чувствуете?

– Не очень…

Нефертити показалась мне растерянной, испуганной, печальной и усталой, да, очень усталой. У нее были выцветшие зеленые глаза.

– Тот, кто с вами это сделал, скрылся?

– Ну да…

Я улыбнулся ей, в ответ – никакой реакции. Ничего, мне нравятся трудные задачки.

– Одно из тех происшествий, которые подкрепляют дурное мнение о роде человеческом, да?

– Правда…

Я выдержал ее взгляд:

– Вы что думаете? Вас будут лечить. Починят то, что сломал этот урод. Но я не имею в виду только кости. Думаете, вы попали в больницу? Ошибаетесь. Это Больница с большой буквы. Здесь все – СУПЕР! После пребывания у нас “Риц” и “Хилтон” покажутся вам грязными и неуютными, как мотель Бейтса в хичкоковском “Психозе”.

Я сразу угадал, что имею дело с киноманкой. Глаза так выцветают, только если человек просмотрел кучу хороших фильмов.

Я повторил:

– Вас будут лечить.

Нефертити улыбнулась, но в тот момент ее жизни считать, что дело выиграно, было пока преждевременно.

Маленьких трудностей не бывает. И я взвешиваю каждое слово.

У Нефертити могли быть переломы, значит, следовало позвать шефа Мегафона, хирурга-ортопеда. Это меня радовало не больше, чем перспектива, вырвав себе соски, броситься вплавь через Нил, не наложив повязку и не заправившись антибиотиками.

Некоторые позорят белый халат. Шеф Мегафон из их числа. Он никогда не говорил нормальным голосом, только орал. Разум изменчив, общение – одно из его проявлений. В том, что касается общения, у Мегафона коэффициент интеллекта был не выше, чем у устрицы.

Иногда я звонил ему как специалисту, чтобы посоветоваться. Когда Мегафон оперировал, посредником служил ассистент: он держал телефонную трубку у помойного ведра, именуемого ротовым отверстием нашего хирурга. Я слышал, как он выкрикивал проклятия в адрес всего отделения скорой помощи, его персонала и так далее. Для него наше отделение было чучелом, на котором он вымещал все свои комплексы.

Поэтому я взял за правило слегка ему хамить. Всякий раз я просил ассистента:

– Не могли бы вы передать кое-что от меня?

– Да, конечно.

– Выразите ему бесконечную благодарность за то, что он так доброжелательно меня выслушал и дал мудрые советы касательно обсуждаемого случая.

– Вы правда хотите, чтобы я ему это передал?

– А то!

– Хорошо… Интерн выражает вам благодарность за то, что вы его доброжелательно выслушали и дали мудрые советы касательно обсуждаемого случая.

Мегафон, верный своей натуре, ревел:

– Кто ЭТОТ ПРИДУРОК?

Придурок – это я. Интерн с львиной гривой, немного хам, немного врун. Хам – с хирургом, возомнившим себя Господом Богом, врун – с пациентами, чтобы лучше их лечить.

15 часов,

бокс 3

В соседнем боксе все громче звучал голос Фроттис. Моя коллега пела…

Я говорил, что она лечила своих пациентов тихо и незаметно. Надо было уточнить: “как правило”…

В третьем боксе плакала женщина – мадам Шен. Она боялась уколов. А ей предстояло сделать один из самых неприятных уколов – пункцию лучевой артерии для газометрии. Медсестра напрасно ее уговаривала, ничего не помогало. Фроттис тоже попыталась, но результат был тот же.

– Не хочу! Не хочу!

Она плакала, медсестра готовила инструменты. Фроттис чувствовала свое бессилие. Мадам Шен рыдала все сильнее.

Фроттис, преданная фанатка Майкла Джексона, повинуясь внезапному порыву, запела:

– Cause this is thriller, thriller night.

И стала танцевать как в клипе.

– Что она делает? – воскликнула мадам Шен, продолжая всхлипывать.

– Танцует, – спокойно ответила медсестра, – а я пока вас уколю.

Фроттис радостно продолжала:

– You know it’s thriller, thriller night.

Медсестра уточнила:

– Танцует и поет.

– А вы?

– Я вас собираюсь уколоть. А она танцует, смотрите на нее.

Фроттис размахивала руками, вопя во все горло:

– You’re fighting for your life inside a killer, thriller tonight.

– Она ненормальная!

– Я танцую! – воскликнула Фроттис.

– Да, буйнопомешанная! – подтвердила медсестра, осторожно втыкая иголку.

Мадам Шен, не сводя глаз с Фроттис, опасливо заметила:

– Она все танцует.

– И поет, – добавила медсестра, аккуратно набирая кровь.

– А вы?

– Я? Я вас уколола.

– Укололи?

– Ну да! – ответила медсестра.

– Но я почти ничего не почувствовала… Это колдовство!

Фроттис вся в поту рухнула на стул.

– Нет, это Майкл! This is Michael!

Фроттис поет очень плохо. Танцует тоже ужасно. Зато она потрясающе красиво курит и ест. Однажды попыталась заняться спортом. Впрочем, после пробежки никто не встречал ее бурными овациями: она заблудилась и домой вернулась на метро.

Ее любимый цвет – оранжевый, он красивый и подчеркивает цвет ее кожи – кофе с молоком. Мать у нее эфиопка, отец – наполовину поляк, наполовину немец. Атипичная смесь румяной булочки, жгучего перца и колбасы: одной рукой она ласкает, а другой втыкает иглу прямо в артерию. Какое счастье, что у нее нет третьей руки!

Только что один пациент не захотел лечиться у нее из-за ее цвета кожи.

– Ты, наверное, взбеленилась…

Фроттис ответила:

– Чушь! Работы меньше…

Вчера в четвертом боксе пациентка спросила у нее:

– Вы откуда?

– С Севера!

Пациентка криво улыбнулась:

– Нет, вы явно откуда-то издалека, правда? Откуда-то южнее…

Фроттис заявила:

– Я из Эфиопии.

Пациентка, на седьмом небе от восторга, вскричала:

– Я первый раз вижу эфиопку!

Фроттис ехидно осведомилась:

– Небось разочарованы?

Она предупредила меня, что однажды придет на работу, облачившись в бубу. “Я никогда не была в Африке, но если они хотят эфиопку, получат эфиопку”.

Она обожает портрет Джа Растафари, стоящий на кухне у ее матери (он также вытатуирован у нее на щиколотке: “Когда я смотрю на ногу, мне кажется, будто я дома”). Она любит читать и хотела бы иметь больше времени для чтения. Ей нравятся старые, потрепанные, залитые кофе книги. Сборник “Диагностика и лечение наиболее распространенных заболеваний” она обмакнула в горячий шоколад. Страницы пошли пузырями, корешок стал коричневым. “Меня это успокаивает, – призналась она, – кажется, что я прочитала книгу несколько раз”.

Ее расстраивает любой пустяк. На днях мы все вместе обедали в столовой.

– Почему ты так смотришь на Амели?

– Мне не нравятся люди, которые режут спагетти.

Я попытался ее успокоить. Стал говорить с ней о живописи. Чтобы привести в норму ее сердечный ритм, лучше всего перевести разговор на другую тему.

Она обожает импрессионизм.

– Этот стиль, я от него тащусь. Вменяй, мелкий!

Ее любимое выражение – “Вменяй, беби!”

Смысл его никому не понятен.

16 часов,

все там же, внизу

Время летело с дикой скоростью. Оно не имело права так ускоряться.

Я занимался маленькой девочкой, Фроттис – дедушкой.

Зашла Брижит позвать меня к телефону. Интернам крайне редко звонили по городскому телефону, и я немного занервничал… Может, я убил кого-то?

– Привет, старый! Это Сольвейг. – Фу, значит, я никого не убил. – Ты осматривал мою бабушку, мадам Абей. Она попала в ДТП, и пожарные[13] предположили, что у нее перелом шейки бедра. Я очень испугалась.

Сольвейг – лучшая подруга Бланш и – какая неожиданность! – внучка Нефертити. Имя “Сольвейг” по-норвежски означает “ссора в доме”. Вот уж неправда: она всех вечно утешает и мирит. Я ее переименовал в Труд. Почему Труд? Потому что это одна из валькирий Одина. Эта идея мне очень понравилась: сохраняется скандинавское звучание, а поскольку Сольвейг помешана на верховой езде, то я ее представляю себе только в образе вагнеровской героини в шлеме, взнуздывающей боевого коня, с молотом в руке.

Нефертити привезли с рентгена. Спасатели оказались правы: шейка бедра сломана. Я позвонил в хирургию. О счастье! Шефа Мегафона не оказалось на месте. Значит, шейкой бедра Нефертити будет заниматься интерн Пуссен.

– Она слабенькая, – забеспокоилась Труд. – Ей очень больно, и она не переносит морфина. А восстановительный период будет долгим?

Пуссен ее успокоил:

– Больные бабушки – мой профиль.

Девчонки – тоже его профиль: взгляды, смущение, слегка охрипший голос… Я почувствовал, что между ними словно искра пробежала. Следом за склонностью давать людям новые имена неизбежно обнаруживается и другая – женить их.

Она встретила его недели три назад: Пуссен об этом забыл, но валькирия Труд его узнала. В тот день ее мнение о хирургах-ортопедах радикально изменилось, она поняла, что они могут быть очень деликатными (уверяю вас, ставить рядом эти слова – “деликатность” и “ортопед” – полная нелепость!).

У Труд был двойной перелом правой лодыжки. В этой семье такие хрупкие кости!

Гипс – это книга почетных посетителей: наши друзья пишут на нем глупые шуточки, оставляют дурацкие рисунки.

Гипс – повод для бурных изъявлений дружбы. Вы сомневаетесь, кто вам друг, а кто нет? Сломайте ногу.

Когда настал день избавления, гипс валькирии Труд напоминал Розеттский камень в юмористической версии. Пуссен рассмотрел рисунки, прочитал шутки. Гипс он снимал втрое дольше обычного, он пилил его зигзагами, стараясь сохранить каждый элемент наскальной живописи. Шампольон со скальпелем, он сохранил артефакт и письменные свидетельства на нем. Произведения наивного искусства иногда ценны для нас и смотрятся неплохо. В данном случае в них выражались любовь и дружба. Валькирии Труд понадобилось совсем немного, чтобы изменить мнение о врачах: ей вполне хватило деликатности ортопеда.

Ортопеды могут быть наиделикатнейшими людьми в мире. Раз в год, но такое все же случается.

19 часов,

наверху

У меня нашлось немного времени, чтобы забежать на шестой этаж: там разносили еду. Утром, днем и вечером все блюда пахли одинаково.

Я прочел Жар-птице одну историю. Она попросила еще, я повиновался и поведал ей историю Брижит. Сегодня, когда Амели кромсала спагетти под испуганным взглядом Фроттис, Брижит подошла ко мне: “Я узнала о том, что ты делаешь. Это хорошо. У меня тоже есть для тебя история. Найди ей полезное применение”. Так я и поступил…

– Хроника номер тридцать четыре: “БУМ!” Врач, интерн, водитель “скорой” и Брижит отправились по вызову: парень сиганул из окна девятого этажа.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.