Карина Шаинян ЖИРАФ-В-ШАРФЕ

Карина Шаинян

ЖИРАФ-В-ШАРФЕ

— Я буду Жирафом-в-шарфе.

Ривера не был похож на жирафа в шарфе. Он был похож на тореро — гибкий, резкий и опасный, сумрачно-красивый — уже не мальчишка, еще не мужчина. Он писал злые стихи, полные дымящейся крови и звона стали, — мы тоже писали стихи, кто их не писал, и отчаянно хвастались друг перед другом; но рядом с лезвийными строками Риверы наши слова казались фальшивым мычанием. Он чуть что, лез в драку и однажды на спор вскарабкался из окна на крышу ратуши — все думали, что он убьется, но он не убился. Он добрался до острого конька и стоял там, бледный, на трясущихся ногах и с кривой ухмылкой смотрел в небо. Он круглый год не вылезал из черной куртки и смотрел на мир исподлобья, хмуро и насмешливо. У него даже не было шарфа. Но кто стал бы спорить с Риверой? Я не стал. И Луис не стал — даже когда Ривера назначил его Свиньей-Копилкой.

Я был — Печальная Лошадь.

А Эме просто была, маленькая Эме с прозрачными серыми глазами, оливковой кожей и высоким птичьим голосом.

Мы — карандашные наброски на желтой бумаге, точные скупые штрихи, незаполненные контуры. Наш мир — такой же набросок. Он сгущается вокруг нас, как того требует сюжет; его границы размыты, штрихи там становятся реже, а потом и вовсе сходят на нет, оставляя лишь шершавую бумажную поверхность, белый шум, готовый стать фоном для новой части истории.

Когда Ривера разузнал, что на танцплощадке в парке приезжие молодцы продают грибы из Ибарры, он, конечно, не устоял. Он с таинственным видом зазвал нас с Луисом в гости и, подливая горький кофе с имбирем, долго рассуждал о том, что жизни не хватает объема, нового измерения — уже привычная нам телега. Луис ехидничал. Я зевал, особо не скрываясь. Наконец Ривера остановился, покусал губу и, глядя в сторону, небрежно сказал:

— Я вчера был на танцах…

— Что это ты делал на танцах? — с подозрением перебил Луис, но Ривера лишь раздраженно дернул плечом: не важно, мол, не сейчас. А я промолчал. Накануне вечером я звонил Эме, чтобы пригласить ее куда-нибудь; трубку взяла одна из ее сестренок и, подхихикивая, сказала, что я опоздал — Эме вот только сейчас вышла, а вернется поздно. Так что я не спрашивал. Я просто молча смотрел, как Ривера вытаскивает из кармана газетный сверток.

Он развернул бумагу и показал нам горсть темных перекрученных веревочек. Шляпок почти не было — то ли поотваливались, то ли рассыпались в труху.

— Я все разузнал, их надо заливать кипятком, — сказал Ривера.

Я подцепил одну уцелевшую шляпку ногтем — на нем осталась сухая пыль, пахнущая прелой листвой.

— Похоже на шапки дохлых эльфов, — сказал я, и Ривера одобрительно заржал.

— И что будет? — спросил Луис, с отвращением глядя на грибы.

— Будет интересно, — пообещал Ривера.

Тогда он все и придумал. Мне легче считать, что в случившемся виноваты грибы из Ибарры. С кем не бывает; просто для одних проходит бесследно, а другим… Просто нам повезло, а Ривере — нет.

— Скучно, — говорил Ривера. — У нас скоро отрастет брюхо — у Луиса уже отросло. Ты впариваешь домохозяйкам механическую дребедень, Эме учит сопляков, что дважды два — четыре, я, — он с отвращением сплюнул, — верчусь в мастерской. Лу и вовсе перебирает бумажки в папашиной конторе… Это жизнь? Что за дурацкий мир… Что за дурацкие люди кругом… Нажраться и поржать. И не думайте, что вы лучше других!

— Да мы не думаем, — улыбнулся я, но Ривера не слышал — как всегда, когда его несло.

— Думаешь, раз каждый вечер торчишь в библиотеке, можешь воображать себя Борхесом? Черт возьми, — Ривера ткнул пальцем в Луиса, — что ты сделал за последнее время?

— Я написал сонет, — важно ответил Луис.

— О-о-о! Сонет! — Ривера иронически зааплодировал, и толстые щеки Луиса покраснели. — Так прочитай нам его!

— Не буду. Это личное, — сказал Луис и покосился на Эме. Она не подняла глаз, и он со вздохом перевел взгляд на Риверу. — К тому же вы все равно его не поймете, — нахально добавил он.

Ривера коротко хохотнул и повернулся ко мне. Я развел руками и скорчил рожу.

— Понятно, — хмуро сказал Ривера. — Думаешь, я не знаю, как ты втирал Эме про башню из слоновой кости? Пошляк…

Это было предательство. Луис побагровел. Я, задыхаясь, посмотрел на Эме — но она с непроницаемым лицом глядела в окно: следила за проезжавшей по улице тележкой торговца кукурузой с таким вниманием, будто от него зависела жизнь. Мне захотелось ее ударить. Или заплакать. Или убить Риверу. Вместо этого я сказал:

— Ну и что ты предлагаешь?

— По-моему, ты чушь несешь, — сказала Эме. — Выдумки — это одно. А жизнь — совсем другое. Одно дело — писать истории, совсем другое — их жить. И тем более — жить стихи. Это плохо кончится.

— Где мы были, если бы лучшие из нас не смешивали выдумки с жизнью? — меланхолично заметил Луис.

Женщина, чего ж ты хочешь, — пожал плечами Ривера.

Осел, — ответила Эме и ушла. А мы с Луисом остались. Не потому, что нам нравилась затея, или мы что-то особое поняли — просто Ривера был нашим другом. Не знаю, что думал Луис, но, судя по веселой ухмылке и напряженному взгляду, он уже подводил под идеи Риверы философскую базу и вот-вот готов был разразиться очередным псевдоинтеллектуальным манифестом. А я думал, почему бы не поприкалываться за компанию? Игры в поэзию давно мне надоели, я продолжал их лишь для того, чтобы не обижать Риверу… ну и из-за Эме, конечно. А здесь что-то новенькое.

— И как мы это сделаем? — спросил я Риверу.

Вот тогда он и сказал:

— Я буду Жирафом-в-шарфе.

— Комикс! — выкрикивал Ривера, расхаживая по комнате и размахивая руками. — Сериал, где на нить нанизываются маленькие истории…

— А говорил — стихи, — не удержался я.

— Жизнь такая дурацкая, что ничего лучше тупого комикса из нее все равно не слепишь, — немедленно отреагировал Ривера.

— По ходу разберемся, — ответил Луис. — Это будет соответствовать…

— Избавь нас от теорий! — Ривера сложил руки в комической мольбе и снова заходил из угла в угол. — А нить будет такая: мы станем каждый вечер ходить на вокзал к прибытию скорого. — Ривера остановился и победно оглядел нас.

— На фига? — спросил я, не выдержав театральной паузы.

— Чтобы встретить того, кто нас нарисовал, когда он приедет, — сухо пояснил Ривера.

Луис крякнул. Мне идея показалась бредовой, но на всякий случай я сделал вид, что напряженно над ней размышляю.

— И что ты ему скажешь, когда он приедет? — наконец спросил я.

— Я скажу: сделай наш мир выпуклым, — ответил Ривера неожиданно серьезно, и мне стало немного не по себе. — Я скажу: мне тесно, старик!

Я уже тогда должен был понять: Ривера втягивает нас в свою историю, потому что боится. Если безумие сделать явным, оно на какое-то время превращается в игру. Если явное безумие разделяют друзья — игра может даже показаться безобидной… Я должен был понять, но не захотел. Мне хотелось, чтобы всем было весело. Три эксцентричных поэта, забавный ритуал на философской подложке — я почти любовался нами. Но мы играли, а Ривера жил свои стихи задолго до того, как сказал об этом вслух. Вряд ли мы могли помочь ему, Эме; и прости за то, что мы не захотели ему помочь. Да и ты сама не позволила бы нам; ты ведь все понимаешь, Эме, хотя и ненавидишь нас…

И мы стали ходить встречать вечерний скорый. Мы приходили минут за пять до прибытия и ждали у выкрашенной в ярко-синий цвет ограды, отделяющей перрон от путей там, где останавливался тепловоз: здесь был единственный выход к вокзалу и дальше в город, и все приехавшие пассажиры проходили мимо нас, как на суетливом параде. Ривера требовал, чтобы наши лица были исполнены печальной надежды — и мы старались, хотя меня разбирал смех, а Луис все время порывался разглагольствовать. Только Ривере стараться не приходилось.

Вместе с поездом в грохоте и искрах налетал теплый, почти горячий ветер, и сумерки оживали. Я вдруг начинал замечать то, чего не видел раньше: дрожащий ореол мотыльков у фонаря, травинку, пробившуюся между бетонными плитами перрона, кружевной истлевший лист, прилипший к железной трубе парапета. В эти странные моменты я был счастлив, что могу каждый вечер приходить на вокзал и ждать того, кто все нарисовал и кто рано или поздно обязательно приедет. Я почти верил, что мир может стать выпуклым, если мы попросим об этом.

Поезд останавливался, проводники спускали скрипящие лесенки, обтирали поручни черными от дорожной пыли тряпками, и перрон наводняла гортанно гомонящая, остро пахнущая толпа. Я ловил себя на том, что невольно всматриваюсь в лица, будто и правда жду, что вот-вот среди них появится тот, кто все нарисовал, — почему-то я не сомневался, что мы его узнаем. Злясь на себя, я начинал смотреть на Риверу — но смотреть на него в такие моменты был о страшно и стыдно, и тогда я переводил взгляд на Луиса. Его круглое лицо слегка заострялось, и он делался похож на ребенка, которому пообещали целую груду прекрасных, сверкающих красками игрушек — который не верит в такие обещания. Тогда я переставал смотреть в лица и глядел лишь на свои ботинки, стараясь не думать ни о чем.

Когда поток пассажиров истаивал, Ривера поправлял невидимый шарф и говорил, растягивая слова:

— Наверное, в следующий раз…

И мы шли пить кофе, а потом расходились по домам, с каждым поездом все раньше. Нить тянулась, но никаких историй на нее не нанизывалось, и нам с Луисом было скучно и страшно рядом со все больше мрачнеющим Риверой.

Поток приезжих схлынул, поезд, душераздирающе крикнув и грохоча сцепками, сдвинулся с места и снова остановился, дожидаясь последних пассажиров. Ривера поправил невидимый шарф, но я не стал дожидаться ритуальной фразы.

— Не едет что-то, — сказал я, усмехнувшись. Я вдруг подумал, что если бы ушел прямо сейчас, то мог бы позвонить Эме, и она наверняка оказалась бы дома, раз Ривера здесь. Я тряхнул головой, отгоняя картину смеющегося лица Эме и ее сияющих, влюбленных глаз, глядящих на меня.

— Ну да, — говорил тем временем Ривера. — Все правильно. Это и есть история: мы ждем и ждем, а он все не едет… а мы все приходим на вокзал встречать поезд, а жизнь идет…

— Так вот о чем ты плакал? Тогда, под грибами? — неожиданно понял я.

— Я не плакал, — медленно и жестко ответил Ривера. — Я смеялся.

Луис, засопев, вдруг двинулся к вагону.

— Ты куда? — окликнул я, уже догадываясь.

Поеду я отсюда… — Луис на мгновение обернулся, посмотрел на меня, на Риверу, криво улыбнулся. — Тесно…

— Ты свихнулся, — холодно сказал Ривера.

— «Неожиданное путешествие — это танец, предложенный Богом», — ответил Луис, наставительно подняв палец, но в его глазах стыла растерянность.

— У тебя хоть деньги есть? — безнадежно спросил я. Луис порылся в кармане, вытащил горсть смятых банкнот и уставился на них, задрав брови.

— На билет хватит, — наконец сказал он. — На пару дней в городе — тоже. А там, глядишь, работа подвернется…

— Свинья-Копилка, — усмехнулся Ривера.

Луис снова печально улыбнулся в ответ и грузно поднялся на подножку вагона.

Этим вечером мы долго кружили по городу, молча и бессмысленно, переполненные горечью и злостью друг на друга настолько, что никак не могли разойтись — казалось, что пока мы с Риверой шагаем рядом, эта ядовитая жижа внутри не может расплескаться, но как только мы расстанемся, она прольется и прожжет нас насквозь. В конце концов мы забрели в какие-то трущобы, где пахло помойкой, под ногами блестели тухлые лужи, и огромная желтая луна заливала обшарпанные стены домов. Я даже не знал, что в нашем городе есть такие места; мне хотелось поскорее выбраться отсюда. Но Ривера, похоже, твердо решил, что история должна двигаться дальше, и теперь лишь искал случая, и случай вскоре представился.

В переулке в окружении теней стоял огромный, лоснящийся автомобиль. Ривера расплылся в широкой улыбке.

— Какая тачка! — шепнул он. — Какой антураж! Сразу ясно, что внутри сидит главный злодей, да? И тут наши герои случайно… — Он не договорил, хмурясь и ухмыляясь одновременно. Мы уже почти прошли темный зев переулка, когда Ривера резко свернул и зашагал прямо на машину. Теперь я мог рассмотреть, что вокруг нее стоят три человека. Один, высокий и тощий, тихо говорил, наклонившись к раскрытому окну машины. Еще двое мрачно следили за нами из-под надвинутых на самые глаза шляп, загораживая его спинами, но я успел заметить, как в окно просунулась бледная рука, держащая целую пачку банкнот. Мне захотелось ускорить шаг.

— Не самое подходящее место для добрых католиков, а? — громко сказал Ривера. — Интересно, чем они здесь занимаются? — с деланным любопытством спросил он. Высокий быстро бросил в машину какую-то сумку; автомобиль, мягко заурчав мотором, сорвался с места и скрылся за углом. Мужчина тщательно затолкал деньги в карман и медленно двинулся на нас.

— А ведь нас сейчас будут бить, — сказал мне Ривера. — А может быть, даже убивать…

Я с ужасом различил в его голосе нотки удовольствия, но тут он изо всех сил дернул меня за рукав, и ступор прошел. Оскальзываясь на лужах, мы рванули в ближайший переулок, — следом затопотали, но мы были моложе и быстрее. Ривера несся, как летучая мышь, легко огибая повороты и ориентируясь по только ему известным приметам, и мне оставалось лишь держаться за ним. Через длинную арку мы выскочили на улицу — пустынную по позднему времени, но чистую и почти светлую. Над мостовой нависал горбатый пешеходный мост, построенный скорее для красоты, чем по необходимости. Мы перебежали улицу под ним, пригибаясь и прижимаясь к опорам. Одинокое такси свирепо рявкнуло на нас, но мы уже нырнули за угол и остановились, задыхаясь от бега. Ривера едва не приплясывал — кулаки сжаты, глаза горят. Надо было уводить его скорее, пока нас не нашли, пока он не влез в драку, но мои легкие горели, и я едва мог говорить. А потом Ривера возбужденно толкнул меня локтем в бок и показал на мост.

— Это те самые парни из Ибарры. Похожи на драных котов, а? — радостно прошептал он. — Коты, играющие в орлянку пробками от пивных бутылок… вокруг темнота и помойка, и случайным прохожим не поздоровится…

Силуэты четко выделялись на фоне темно-синего неба. Они и правда были похожи на мультяшных помойных котов, вставших на задние лапы — тощие, угловатые, в шляпах, надвинутых на глаза. Чернильные пятна с резкими, изломанными контурами и отточенными до комичности движениями. Ривера начал выламываться, изображая, как коты крадутся и осматриваются в поисках жертвы. Меня разобрал смех, и я зажал рот ладонью. А потом один из них перегнулся через парапет, приставив руку козырьком и всматриваясь вниз, — я закатился пуще прежнего и вдруг осекся, поняв, что этот нелепый жест полон издевки: нас заметили и теперь играли, тоже играли — вполне возможно, с ледяным ужасом подумал я, в ту же самую игру.

— Бежим, — сдавленно шепнул я Ривере и потянул его за руку, но он оттолкнул меня, выпрямился во весь рост и медленно, почти лениво шагнул навстречу перелезавшей через ограду троице.

Сразу стало тесно. Меня быстро сбили с ног — в отличие от Риверы, я никогда не умел и не любил драться. Я попытался откатиться в сторону. Увидел в странном ракурсе джинсы Риверы, полосу бордюра, широкие брюки игроков, трещину между булыжниками, чьи-то ботинки, застрявший на сточной решетке смятый картонный стакан и снова ботинки. Я прикрыл голову, успев еще заметить у перекрестка подолы цветастых платьев и несколько пар полных ног, обтянутых блестящим в свете вывески подвального кафе нейлоном, в удобных туфлях на низких каблуках. Какие-то кумушки возвращаются из кино, отвлеченно подумал я и заорал от ужасного удара в живот. Рядом страшно зарычал Ривера, ухо резанули женские визги и вопли, и я отключился на мгновение, а когда очнулся, все было кончено. Я лежал, блаженно прижимаясь щекой к прохладному асфальту, и слушал топот убегающих ног: похоже, троица вовсе не хотела иметь дело с полицией.

Наконец я приподнялся и взглянул на Риверу. Он сидел на тротуаре, тяжело дыша и держась за бок; его глаз полностью заплыл, из носа текла сукровица.

— Псих! — сказал я, еле ворочая разбитыми губами.

— В комиксе должны быть злодеи, как же иначе? — пожал плечами Ривера и скривился. — Дурновкусие! Сплошной китч! Что может быть пошлее жирафа в шарфе? Разве что свинья-копилка…

— Не нравится сюжет? — ехидно спросил я.

— Почему же, нравится, — ответил Ривера и сплюнул красным. — Динамично… Но шутки плоские!

— А чего ты хочешь? Это же комикс. Бумага. Ей положено быть плоской. Это ты так захотел…

Ривера бешено взглянул на меня, сунул руки в карманы и почесал вперед, не оглядываясь. Он болезненно горбился и то и дело сплевывал — и я знал, что могу проследить его путь по пятнам крови на мостовой и что путь этот будет недолгим.

— У него сломано три ребра, — ледяным голосом сказала Эме, когда я позвонил ей на следующий день. — Ты что, не мог его остановить?

— Не мог.

— Не звони мне больше, — сказала Эме. — И ему не звони. Хватит.

Я и не стал. Пусть Ривера играет один; хватит, Эме, хватит с меня, думал я; какими бы мы ни были друзьями, сходить с ума и нарываться на неприятности за компанию — это уже перебор. А Эме… Было бы подло уводить девушку у лучшего друга, правда?

Через несколько месяцев я получил письмо от Луиса. Свинья-Копилка умудрился накопить немало, просиживая штаны в библиотеке: толстяк поступил в университет. Подумать только, наш Луис всерьез изучает литературу! Я пришел в автомастерские и долго бродил среди железного грохота, выискивал Риверу. Когда тот наконец вынырнул из капота блестящего синего седана, столкнувшись со мной нос к носу, мне показалось, что он не сразу меня узнал.

— Вот увидишь, он еще начнет писать сюжеты для комиксов, — равнодушно сказал Ривера, когда я пересказал ему письмо.

— А ты все еще… — Я не знал, как спросить. Играешь ли? Ходишь ли встречать вечерний поезд? Танцуешь ли с Эме? Я осекся под взглядом Риверы. Его руки были перепачканы машинным маслом, и под грязью угадывались ссадины на костяшках. Он дышал пивом и слушал меня с вежливой скукой, переминаясь с ноги на ногу: Ривера явно ждал, когда я уйду. Тогда я впервые подумал, что у меня тоже нашлось бы, о чем поговорить с тем, кто все это нарисовал.

— Я уезжаю, — сказал я.

Ривера кивнул.

— Слушай, у меня сейчас срочная работа, — сказал он, не глядя на меня. — Выпьем вечером?

— Конечно, — сказал я. — Извини, что отвлек.

— Ничего, я рад, что ты зашел. — Ривера хлопнул меня по плечу и отвернулся к машине. — Я тебе позвоню, — сказал он, зарываясь в промасленные автомобильные потроха.

Конечно, он не позвонил.

Год спустя я решил провести отпуск дома. Признаться, мне было страшновато выходить из вечернего скорого — я боялся увидеть Риверу, стоящего у синей оградки и поправляющего невидимый шарф, и еще больше боялся обнаружить рядом тени Свиньи-Копилки и Печальной Лошади. Страхи не оправдались: если какие-нибудь призраки и ждали поезд, то я их не заметил. Зато первым, кого я встретил в городе, была Эме: совсем не похожая на привидение, все такая же маленькая и звонкоголосая, она распекала у перекрестка какого-то карапуза лет семи — должно быть, нашкодившего ученика. Я остановился поздороваться, и мальчишка, воспользовавшись тем, что учительница отвлеклась, немедленно удрал. Как-то само собой вышло, что мы тут же засели в ближайшей кофейне, словно не было ни разлуки, ни ее злых слов, ни моих глупостей. Эме подурнела и осунулась; я подумал, что, может быть, она беременна или больна. Я знал, что они с Риверой поженились, но только сейчас задумался над тем, счастлива ли она. Глядя в ее бледное лицо, я вдруг понял, как сильно любил ее — и продолжал любить, когда потерял всякую надежду, — еще отчаяннее и прочнее. Мы болтали о всяких пустяках, старательно обходя все, что могло причинить нам боль, но оживление от встречи проходило, паузы становились все длиннее, и в конце концов Эме совсем умолкла и лишь тихо позвякивала ложечкой, бессмысленно мешая кофе.

— Как поживает Ривера? — наконец принужденно спросил я. И тут она заплакала. Совсем тихо — просто из глаз вдруг покатились огромные слезы. Я растерялся. Я не понимал, почему она плачет, — если бы с Риверой случилось что-нибудь серьезное, мне бы написали, и, значит, дело было в чем-то, во что нельзя лезть — никому нельзя, а мне — тем более. Хотелось обнять Эме и баюкать, как ребенка, но мне казалось, что она закричит, если я дотронусь до нее. Даже взгляд был бы сейчас слишком грубым. Я сидел, тупо разглядывая стол: едва заметные царапины на белом пластике и сухой трупик раздавленного муравья на самом углу. Она все всхлипывала едва слышно, а я думал, когда же принесут кофе, и что нос у Эме наверняка распух и покраснел, и откуда здесь муравей. Когда я все же решился поднять глаза, оказалось, что она перестала плакать, так же неожиданно и тихо, как и начала — остались только мокрые дорожки на щеках и чуть порозовевшие ноздри. Я протянул платок, но Эме как будто не заметила его.

— Он строит самолет, — сухо сказала она, глядя в сторону.

Ривера сколотил ангар на окраине пустыря — Эме пожаловалась, что на аренду этой никчемной земли ушла куча денег. Ворота сарая распахивались прямо на взлетную полосу — Ривера прошелся по полю, выкорчевывая кусты, торчащие на пути самолета, да пооткидывал в сторону ржавые, невесть кем и когда брошенные железки. Я вошел внутрь. Здесь было полутемно, пахло стружкой, резиной и машинным маслом; из-под нелепо громоздкого самолета, похожего на скелет, доносилась сдавленная ругань и удары металла о металл. Я тихо окликнул Риверу, готовый к тому, что он впадет в ярость, прогонит меня, или — хуже — обольет равнодушным презрением, как чужого праздного зеваку. Но Ривера шумно обрадовался мне — он бросился хлопать меня по плечам, радостно восклицать, удивленно присвистывать, — куча действий, положенных старым приятелям после долгой разлуки и именно поэтому ненужных и фальшивых. Это было неожиданно и слегка пугало. Это был новый Ривера — говорливый, покрасневший, раздавшийся в плечах. Он принялся посвящать меня в какие-то технические детали — я слушал вполуха, глядя на лысые шины от грузовика и пытаясь найти нужные слова.

Все было готово. Я боялся, что смотреть на запуск сбежится полгорода, однако ошибся. Пустырь, заросший сухими метелками травы, среди которых поблескивали осколки битого стекла, был пуст. Проводить Риверу пришли лишь Эме и два ее кузена, мрачноватых типа, неприятно похожих на торговцев грибами из Ибарры, — они были здесь скорее чтобы присмотреть за сестрой, чем из симпатии к ее мужу. Горячий ветер гонял рваные пластиковые пакеты, они облепляли редкие кусты душными разноцветными коконами, и я подумал, что если один из них намотается на винт, самолет, наверное, не сможет взлететь, и все обойдется.

Ривера обнял Эме, пожал руки ее кузенам, отпустил и обернулся ко мне. Он вдруг снова стал прежним — худым, угловатым, с резкими движениями и злым, острым взглядом.

— Так куда ты собрался? — безнадежно спросил я.

— Надрать бездарю бороду, — ответил он, смеясь.

— И что ты ему скажешь? «Мне тесно, старик»?

— Это ты ему скажешь, когда он приедет, — ответил Ривера. — Помнишь, как я лазал на ратушу? — помолчав, спросил он. Я кивнул. — Ну и вот…

Ривера махнул рукой и вскарабкался в кабину, сколоченную из фанеры, и нетерпеливо уставился в поцарапанное ветровое стекло, снятое с древнего автомобиля. Крылья самолета — куски парусины, натянутые на деревянный каркас, — обвисали под собственной тяжестью, и братья Эме с брезгливо-недоуменными физиономиями поддерживали их с краев, чтобы рамы не задевали землю. Взвыли винты, и кузены поспешно отскочили в стороны. Самолет медленно сдвинулся с места, чиркнул крыльями по кустам и побежал по пустырю, легко подскакивая на сухих кротовинах. Это дурацкое сооружение из фанеры и парусины не могло, не должно было взлететь, но на всякий случай я скрестил пальцы. Надо будет потом напиться, думал я. Напою Риверу до беспамятства, а на следующий день опять напою — и пусть Эме пилит нас, сколько хочет, потом поймет… Главное, чтобы не взлетел, сказал я себе. Что за чушь, Ривера ничего не понимает в самолетах, угробил кучу денег на глупую выходку, только зря жену напугал. Самолет подпрыгнул в последний раз и резко ушел вверх, а я все думал, что, наверное, нужно было его остановить, что мы смогли бы его остановить и что Эме теперь никогда не будет моей — как если бы она сама сидела в нелепой машине. А потом из-под крыльев повалил дым, самолет нырнул, клюнул верхушки деревьев, изменяя их форму, будто на мгновение превратился в огромный карандаш, задрал нос и вертикально взмыл в небо.

За моей спиной кричала и билась в руках кузенов Эме, а я уходил все дальше от пустыря. Я думал о том, что увидел Ривера: кружевные шары древесных крон, складки холмов, желоба рек, трещины каньонов. Выступы гор и впадины морей, и как земля заворачивается за горизонт и горбится под брюхом самолета, и дальше — башни и слои облаков, и дальше… Я не стал думать о том, что увидел Ривера дальше. Трава запахла креозотом и ржавчиной, и под ботинками захрустел гравий железнодорожной насыпи. Тогда я свернул и, с болезненным вниманием вслушиваясь в оглушительный треск кузнечиков, зашагал по шпалам к деревьям, за которыми скрывалась станция. Я знал, что опоздал, что все мы опоздали, но должен же был кто-то его встретить?

Поезд уже ушел, но он ждал на перроне, маленький сгорбленный человечек в рыжеватом пальто и длинном сером шарфе, намотанном до самой клочковатой бородки. У его ног притулился потертый чемоданчик, а под мышкой была зажата большая картонная папка.

Он, скорбно задрав брови, смотрел в небо, где таял уходящий вверх дымный след, и мне нечего было сказать ему.

© К. Шаинян, 2007