Александр Байгушев КТО "ЖИВЁТ ОПАСНО"? (O героях книги В.Бондаренко "Живи опасно")

Александр Байгушев КТО "ЖИВЁТ ОПАСНО"? (O героях книги В.Бондаренко "Живи опасно")

Владимир Бондаренко работает в самой современно критической манере. Его книги обычно — это комбинация умело подобранных файлов, а их гвоздь — компьютерные ярлыки, которые он клеит броско и метко, так что по ним сразу легко найти нужный материал. Критик наклеит ярлык и наблюдательно собирает под него свидетельства. В ультрасовременной манере он всегда немножко спешит, нервничает в этой спешке сам. И — искусно заставляет нервничать своего читателя, за которого критик все время боится, что тот, не дочитав и решив, что все уже понял, бросит книгу и которому надо успеть внушить и про политику, и про художественные особенности, и вообще про место русского человека под солнцем. Последнее для Бондаренко всегда самое важное, и именно в этом смысле все его книги откровенно черносотенные, то есть самые "простонародные". Хотя "простонародность" Бондаренко на поверку-то очень элитарная. Для достаточно просвещенного "электората", которому Бондаренко, играя под простачка, передает свою русскую мессианскую "посвященность". Родовую посвященность второго избранного Господом народа "Москвы — Третьего Рима" в тайное тайн самого высокого искусства. В то, что недоступно погрязшим в прагматичности и потребительстве бездуховным особям глобалистского Запада, а дано понять лишь тем, кто рожден в златоглавой России для небесной выси.

1.

В этом смысле все книги Бондаренко, хоть и современно компьютерные по структуре, но по их духовному смыслу — всегда проповеди. А проповеди принято начинать с вершины, поэтому, я чуть-чуть удивился, не найдя в книге Владимира Бондаренко "Живи опасно" про современный русский авангард его несомненного поэта №1 Юрия Кузнецова. Я, конечно, для себя тут же восполнил этот пробел и нашел в замечательной книге Владимира Бондаренко "Последние поэты империи" (М., "Молодая гвардия", 2005) прекрасный очерк о Юрии Кузнецове. Портрет, сделанный именно с акцентом на авангардизм Кузнецова.

Потом-то я, конечно, сообразил, почему Бондаренко не включил Юрия Кузнецова в свою книгу о современном русском авангарде. Даже при всей свойственной Бондаренко безоглядной эпатажной храбрости, тем не менее, не решился — вообще вынес Юрия Кузнецова за скобки в своей программной книге о русском авангарде. Побоялся наш современный Виссарион Белинский "замазать" светлый лик столь раскручиваемого сейчас не только патриотами, но и либералами "вселенского поэта". А думается, побоялся зря. Многое в его оценках встало бы на свое место: оба — одинокий, как вызов, прозаик Александр Проханов и столь же одинокий и яркий поэт Юрий Кузнецов — заняли уже свое достойное место именно как корифеи русского модерна. И еще раз повторю: ведь нет и не может быть в причислении к авангарду само по себе ничего кощунственного и, тем более, никакого принижения. Смешно ведь встать в непримиримую позу и, закрыв глаза и заткнув уши, бубнить, что Джойс, Пруст, Кафка, Брехт, тот же Шарль Бодлер и их единомышленники не открыли в искусстве новых горизонтов — что не они открыли ту же литературу "потока сознания" и тот же новый "контрапунктный метафоризм".

А Юрий Кузнецов ах как был бы органичен в комплекте вызывающих, опасных имен книги "Живи опасно".

Входя в конструкцию книги "Живи опасно", я с удовольствием перечитал и портрет Юрия Кузнецова, блестяще сделанный Владимиром Бондаренко еще в книге "Пламенные реакционеры. Три лика русского патриотизма" (М., Алгоритм. 2003). Тот очерк даже подробнее более позднего очерка в "Последних поэтах империи". Но и в нем мысль об авангардности Юрия Кузнецова у Бондаренко превалирует. Критик, как всегда, тонко наблюдателен: "Как поэт дописьменной поры, поэт первичных смыслов — Юрий Кузнецов не приемлет философскую лирику. Бытие манит в бездну. Он стремится к бездне, но никогда не поглощаем ею, ибо в бездне мирового простора он просматривает и лучи русской Победы".

Это своя особая "кузнецовская" победа. "Я скатаю родину в яйцо? /И пройду за вечные пределы./ Раскатаю родину свою... /Ибо все на свете станет новым". Тут, конечно, не органичная почвенность хоть и не воцерковленного, но православного молитвенника по всему духу своей поэзии Николая Рубцова? Тут звонкий советский авангардист и даже троцкист Маяковский! Но почему Юрий Кузнецов не имеет права протянуть руку Владимиру Владимировичу? Поэты-то они равнозначные.

Сам Юрий Кузнецов отвечал своему другу и наставнику Вадиму Кожинову, защищая именно авангардистскую каббалическую философию "Цветов зла" Шарля Бодлера: "Это только злобу у нас не принимают даже на уровне обыденного сознания, а зло — оно обаятельно… Корни зла тоже пронизывают человечески характер. Но уходят еще глубже к самому Сатане, к мировому злу. В отличие от злобы зло привлекательно. А вспомним "Потерянный рай" Мильтона. А это же апофеоз Сатаны!" Оправдывал ли он таким признанием свое подражание Мильтону — вызывающую "дантевскую" поэму "Путь Христа"?

И Кузнецов писал программные стихи: "Птица по небу летает, /Поперек хвоста мертвец. /Что увидит, то сметает,/ Звать ее: всему конец". И не менее программно уже о себе самом: "Одиночество духа парит, /Разрывая пределы земные,/ Одиночество духа парит, /Прозревая уделы иные". Бондаренко придумывает такое оправдание авангардизму Юрия Кузнецова: "Это путь изначально всемирного поэта в свою национальную нишу. Возвращение блудного сына, затерявшегося на олимпийских просторах. С собой он в нашу национальную сокровищницу принес и Данте, и Шекспира, и священные камни европейских святынь. "Отдайте Гамлета славянам!/ И русский Гамлет шевельнулся /В душе, не помнящей родства..." Или "Но чужие священные камни /Кроме нас не оплачет никто". Бондаренко итожит: "С простотой милосердия Юрий Кузнецов былых врагов превращает в заклятых братьев".

Сам же Бондаренко не может не заметить: "Кстати, всегда поражает смелость образов у Юрия Кузнецова. Так и видишь картины Павла Филонова, или Сальвадора Дали, или уж, на худой конец, Петрова-Водкина, но только не передвижников. Да и в поэтическом ряду ХХ века напрашиваются совсем иные имена, нежели его сверстник Николай Рубцов, Скорее ранний Заболоцкий и Хлебников. Скорее Гарсиа Лорка и Поль Элюар. Впрочем, это все касается лишь видимой сюрреалистичности и фантасмагоричности иных образов Юрия Кузнецова, внешних примет его несомненно авангардной поэзии".

Не надо делать плохую услугу великому современному русскому поэту-авангардисту, ставя его не на свою полку, не в свой достойный и прекрасный ряд.

Только сейчас после статей Бондаренко начинает проясняться действительный силуэт Юрия Кузнецова, несомненно, поэта насквозь авангардного. Я убежден, что именно по эстетическим законам высокого авангарда его только и можно по-настоящему понять и достойно его величия оценить.

2.

Уже в первой же главе, говоря об Иосифе Бродском, несомненно, поэте №2 русского авангарда, Владимир Бондаренко бросает вызов раскручиваемым у нас "дерьмократической" критикой на базе модернизма антипатриотическим мифам. При этом не обязательно, что либеральная критика, как мерзкий Дмитрий Быков с сионистской физиономией на обложке своей книги "Вместо жизни" — какое характерное название: именно вместо жизни, в замещение живой русской жизни на искусственный местечковый подвал андеграунда! — заявляет открыто нагло: "Мне, русофобу, желательно видеть русский народ юродивым". Гораздо чаще та же цель преследуется прикровенно, исподтишка.

Оборотная сторона того же мифа — представление о Бродском как о законченном авангардисте. Да он в своей поэзии, как все модернисты, наслаждался каббалой из скрытых цитат. Как подметил наблюдательный Бондаренко, поэт вдохновенно парит в поэтическом воздухе Фроста, Джонна Донна, Одена, Элиота, Державина, Хлебникова, Баратынского, Цветаевой. Он обустраивает свой поэтический мир среди воздушных замков, возведенных фантазиями лучших рыцарей Парнаса. Он прибегает к типично модернистской манере "enjambement", затягивая строку, как бы опуская ее по ступеням. Как типичный модернист переводит поэзию в прозу и любуется возникающим контрапунктом. Утяжеляет строку и затем высвечивает ее иронией. Бондаренко метко замечает, что ирония у Бродского нередко пожирает смысл стиха. Но весь этот стихотворный пейзаж типового авангардизма Бродский столь же органически обставляет эллинскими "колоннами" классического ионического ордера. Что уже не знаешь, кто Нобелевский лауреат Бродский — модернист или неоклассик.

Наконец, третья уже совершенно отвратительная сторона мифа о Бродском. Из него делают поэта "всеохватного еврейства" (в сионистском понимании этого термина). А он писал о себе в интимных письмах любимой: "У русского человека, хотя и еврейца, конечно, склонность полюбить чего-нибудь с первого взгляда на всю жизнь".

Приехав в США, он вызывающе отказался от еврейской общины: "Никаких синагог, пожалуйста. В синагогах я выступать не буду… Я, знаешь ли, плохой еврей". А на провокационный вопрос прессы, считает ли он себя евреем, отрезал: "Считаю себя русским поэтом". Бродский категорически отказался посетить Израиль. Сэр Исайя Берлин пишет: "Он не хотел быть еврейским евреем. Быть окруженным евреями, мучиться еврейскими мыслями. Думать о еврейских проблемах было не для него. Его еврейство не интересовало. Он вырос в России и вырос на русской литературе. Это было для него". Он порой даже бравировал, что понимает антисемитизм: "В вопросе антисемитизма следует быть очень осторожным. Нельзя заставлять себя любить насильно. Ведь все мы в какой-то степени расисты. Какие-то лица нам не нравятся. Какой-то тип красоты". Самому ему демонстративно нравился русский тип красоты, и как правильно подметил Бондаренко: "Осесть в своем этническом еврейском углу он категорически не желал, выбивал из себя местечковость всеми возможными способами".

Бондаренко как критик, лично хорошо знавший питерскую атмосферу вокруг Бродского и его среду, гневно итожит: "Пожалуй, один Евгений Рейн ведет себя порядочно и честно, не передергивая живую историю литературы. Все остальные питерские стихотворные неудачники, заслоненные в русской культуре яркой фигурой Бродского, снедаемые завистью к его Нобелевской премии, во всех нынешних многотомных мемуарах заполоняют пространство вокруг Иосифа Бродского самими собой, присасываются к его памяти, как пиявки. Они-то и создают переделанный, измененный на свой либерально-местечковый размер облик поэта Бродского, якобы далекого и от России, и от ее истории, якобы мученика и страдальца от российского государства".

Тут "кулачный боец" в критике Бондаренко врезал всем своим оппонентам не в бровь, а в глаз.

Он ведь вышел, кроме всего прочего, на всю проблему "Двести лет вместе". То есть не только на бытовое самочувствие самого еврея в России, а и наше русское окончательное решение еврейского вопроса, дилемма которого в конечном признании или все-таки отторжении русского еврея от нашей священной помешанности на русском духовном мессианстве, как избранного народа "Москвы — Третьего Рима". Он привык жить в России, где именно "двести лет вместе", где русско-еврейское противостояние не только разрушение, но и движитель исторического процесса, согласно знаменитой диалектической (= каббалической) гегелевской триаде: отрицание отрицания дает плюс. Дает положительный эффект и способствует развитию единого общества. Еврей в России всегда свой. Всегда хазарин, а это значит, что свой почвенный, такой же, как все другие почвенные народы, собравшиеся в Москву — Третий Рим. А потому Бродский не раз в печати возмущался четкой разделённостью в Америке и вообще на Западе на евреев и неевреев. Он объяснял свое душевное смятение: "Вы знаете, для русского человека нет большой разницы между Ветхим и Новым Заветом. Для русского человека это по сути одна книга с параллельными местами, которую можно листать взад-вперед. Поэтому, когда я оказался на Западе, я был поражен строгим разграничением на евреев и неевреев. Я думал: "Ерунда! Чушь собачья! Ведь это лишает их перспективы!"

Вдумаемся, в это мистическое наблюдение Бродского, которому никто не мог бы отказать в том, что он не только поэт-модернист, но именно поэт-философ. Я думаю, что сам Василий Розанов за такое мистическое наблюдение подал бы Бродскому руку. Тут ведь о чем речь? Анатолий Салуцкий считает, что произошел исторический перенос мессианской избранности внутри одной иудо-христианской цивилизации — с первого избранного Господом народа (еврейского) на второй избранным тем же Господом народ (русский). И Салуцкий абсолютно прав: именно эта идея центральная во всей эсхатологии православной тайной доктрины — ее великого исихазма. У евреев с русскими очень острые, но сугубо внутренние (не доступные гнилому прагматичному Западу) философские споры внутри единой цивилизации. Не случайно во всех канонических исихастских православных документах Святая Русь именует себя Второй Израиль. Поэтому когда русский человек завел философский спор с евреем, остальные отойдите в сторонку — вы все равно никогда ничего не поймете, не для вас, западных потребителей ширпотреба, высокий духовный уровень русско-еврейской полемики. Не для вас наши великие духовные состязания.

3.

Несомненно, №1 если не по порядку, то по значению для всей книги "Живи опасно" — это Александр Проханов. Авангардист-разрушитель и не отдаленного бронзовой патиной вчерашнего, а сегодняшнего апокалиптического дня — сладкий "соловей Генштаба", превращенный самим временем чуть ли не в фашистского стервятника со свастикой на крыльях. Имиджу нарочно не позавидуешь. Или в душе-то все-таки очень позавидуешь?!

Наша, как либеральная, так и почвенная пресса, дружно считают его художником, исковерканным авангардом. Только так ли уж "исковерканным", если уже сейчас университетское западное литературоведение ставит его вслед за Джеймсом Джойсом, Марселем Прустом, Францем Кафкой и Бертольтом Брехтом. Ничего себе "исковерканный" — да какой литератор не возмечтает в такой элитарный ряд угодить?! Конечно, тесная дружба с политическими спекулянтами — "коллаборационистом-коммунистом" Зюгановым и "национал-большевиком" Лимоновым, на мой личный взгляд, несколько подмочила репутацию Проханова — не сразу отмоешься. Но Проханов недавно набрался отчаянной храбрости и в синагогу на круглый стол по национальному вопросу заявился. Он не боится контактов даже с Дьяволом. Потому что запоминают потомки не личное страшно опасное в некоторых контактах поведение маститого писателя (тем более, что Проханов сам за себя не боится — не в таких переделках в горячих точках по всему миру бывал и жив курилка!), а его книги. А тут с чистой пробой писательской совести у Проханова все всегда в порядке.

Вот и Бондаренко вроде как сразу начинает задевать за живое, эпатировать Проханова. Критик Бондаренко прозаику Проханову, хоть они и ходят в друзьях-соратниках, сразу по своему обыкновению лепит не в бровь, а в глаз: "Я помню, как искал встречи с тобой тот же Вознесенский. Но он тебе чужд и враждебен политически. С другой стороны, тебе тесно и душно в рядах кондовых реалистов, тебе становится скучно на пространстве почвенничества. Ты не воспринимаешь академизм Академии художеств, и с писателями-деревенщиками тебя сближает лишь русское государственничество, борьба за Россию, любовь к Державе. Ты авангардист, но 99% авангардистов — в лагере радикальных разрушителей государства и откровенно презирают Россию. И потому среди них тебе нечего делать. Они тебе ненавистны. Ты государственник и консерватор, но 99% государственников консервативны и в своих литературных и художественных пристрастиях всегда предпочтут Шишкина и Репина Филонову и Татлину. Ты им непонятен как художник, их пугают твои взгляды на искусство. В круге Валентина Распутина ты не свой по художническим взглядам. В круге Владимира Маканина ты не свой по политическим и державным взглядам. Чувствуешь ли ты свое трагическое одиночество? Ощущаешь ли это драматическое, шекспировское раздирающее раздвоение?"

Добавлю к декламации Бондаренко от себя: если бы 60-70-х годах ушедшего советского века в Высокопетровском монастыре в элитарных духоподъемных "Русских клубах" мы могли только представить, что будем передавать "русскую эстафету" Александру Проханову с Владимиром Бондаренко на пару, то мы бы сожгли себя в монастыре, как протопоп Аввакум. Нет, не то, чтобы мы их так не любили или так ненавидели. Я в своих статьях середины 80-х годов, отстаивая, вместо скомпрометированного "социалистического реализма", идею "реального романтизма", неизменно причислял Проханова к нашим надеждам. Но одно дело красивые теории, а другое дело вдруг увидеть Проханова рядом с нами в заповедном "русском клубе". Это тогда казалось совершенно невозможным. Действительно это было бы нечто из "шекспировских страстей".

Но большой художник тем и выделяется из обычной литературной серости, что у него творческий результат не запрограммирован заранее банальной политической идеей. Дух у него живет сам, собственной сакральной мистической жизнью и выражает дух времени лучше всех нас, политически ангажированных и дико зашоренных.

Мировую известность Проханову несомненно принес его роман "Господин Гексоген". Но мне ближе его "Политолог". Это путешествие в мистическую политическую Закулису, осуществленное несомненно профессиональным конспирологом самой высокой пробы.

Может быть, ставя воздействие писателя на общество выше президентского, Проханов по-своему прав. За последние годы ни об одном из писателей любого направления и любой известности не было столько споров. Обнаружилось явно магическое воздействие прохановских заклинаний, подтвердился массовый гипноз журналистов из "Московских новостей", "Коммерсанта", "Трибуны", "Труда", "Комсомольской правды", "Литературной России", "Литературной газеты". "Известия" в пяти номерах подряд обсуждают Проханова и вполне доброжелательно называют Проханова фаворитом премии "Национальный бестселлер". Да нет издания, в котором бы не перемывали косточки Проханову?! Бондаренко обращает особое внимание на колонку Аллы Латыниной "Проханов как авангардист", в которой видный критик либерального толка старается чуть ли не защитить Проханова от объятий губительных литературных радикалов: "Чего не отнимешь у Проханова, так это кричащей, скандальной злободневности. Все персонажи современной светско-политической хроники бродят на его страницах, все знаковые и скандальные события последних лет получают объяснения и толкование в свете проповедуемой Прохановым "теории заговора". Это эффектный авангардистский трюк. Последний солдат империи, единственный наследник "большого стиля", Проханов пишет так, что Сорокин с его посмодернистским передразниванием может отдыхать… почему так подставился Александр Проханов… кто втянул его в губительный для репутации пламенного трибуна проект?"

Но кто же мог Проханова куда-то втянуть, кроме его собственной писательской обнаженной, как нерв, совести?!

Даже для меня, все-таки так уж случилось, больше конспиролога, чем литературного критика, романы Проханова одинаково любимы не только как политические шедевры, но, прежде всего, именно как крупное и неповторимое, совершенно самобытное, современное русское художественное явление мировой литературы, доказывающее наглядно, что не только критический реализм, который снова входит в моду (южноафриканский автор недавно получил Нобелевскую премию за роман в абсолютных традициях критического реализма), но и литературный авангард в руках одаренного художника по-прежнему остается острейшим скальпелем в исследованиях человеческой души.

Так что вовсе не сам по себе авангард, благодаря провокации разрушительной литературной критики из гнусного клана Натальи Ивановой (Ароновой) легший на полки наших магазинов мертвым грузом, разрушает современную русскую литературу. А то, что это приваживается именно разрушительный, "потребительский", "ширпотребный" авангард, рассчитанный на удовлетворение самых низменных вкусов. Есть авангард светоносных Юрия Кузнецова, Бродского, Проханова. А есть гнусных, темных Пелевина и Владимира Сорокина — это диаметральные противоположности. Вот в чем суть.

О вдохновенном благородном авангарде лучше всего написал сам Александр Проханов: "Если оглядываться назад, я вижу ту чашу культуры, из которой я пил. Это культура двадцатых годов ХХ века. Русская культура двадцатых годов. Это и поэзия, это и живопись, это и архитектура, это и философия, это и социальность, увлеченность утопиями. Там я находил вдохновение. Я страшно любил Кузьму Петрова-Водкина с его красными конями, с его ярко-голубым цветом. Я любил и увлекался архитектором Константином Мельниковым. Мне нравилась его футурология, его смелый конструктивизм, его дома-линкоры, его архитектура, которая была готова улететь в космос. Я очень любил прозу Андрея Платонова. Он работал и с социальной машиной общества, и с машинным миром электрическим. Велимир Хлебников с его как бы архаичностью, с его праязыком, пралингвистикой, а на самом деле его "пра…" оказывались сверхфутурологическими. Настоящий русский авангард как бы нырял в самые глубины традиции, в самые праосновы, в самые глубины языка и цвета. Хлебников доныривал до той глубины традиции русской, где вообще понятие традиции сливалось с понятием первородства. Первородства жизни, земли, слова. Вот что такое настоящий русский авангард. Этот авангард меня питал. Русские народные песни, которые я собирал в молодости, песни шестнадцатого-семнадцатого веков. Это была моя русскость".

Парадоксально, что все мы пришли в "русские клубы" похожим путем. Студент "западного" романо-германского отделения, в первые же свои студенческие каникулы я отправился в диалектологическую экспедицию — записывать русские народные говоры и старые песни. Я любил Джойса, Пруста, Кафку и Брехта, а из своих тоже Велимира Хлебникова — авангардистов, но поехал в русскую глубинку. Без своей глубиной "русскости" авангард умирает, как беспочвенный эксперимент, как сухая ветка на дереве.

И Юрий Кузнецов, и Иосиф Бродский, и Александр Проханов никогда не стали бы великими авангардистами без крепкой опоры на русскую почву.

4.

Все критики книги "Живи опасно" — Казначеев, Колодяжный, Ямщиков указывают пальцем на Александра Потемкина, о котором Бондаренко написал в числе прочих четырнадцати разбираемых им авторов. Указывают пальцем, наверняка, самого Потёмкина не читая. Чисто по-советски: я не читал, но я скажу… Пожимаю плечами. Почему Потемкин фигура non grata? Имеет за плечами два уникальных университетских образования: Московский университет и университет в Гамбурге; доктор экономических наук, ведущий научный сотрудник Института экономики РАН и профессора кафедры мировой экономики в МГУ. Выступил в "Известиях" на целой полосе с "Открытым письмом Грефу", которое широко было перепечатано по всему миру, так как Потемкин доказательно обвинил Грефа в провалах нынешней российской экономики. Или с политическим лицом Потемкина все в порядке, а вот Потемкин как литератор — графоман? Но бывший популярный очеркист "Комсомольской правды" по определению уж никак не может скатиться в графоманию. А сугубо литературная позиция его нашим патриотам вроде уже совсем близка. Вот что в интервью недавно сказал сам Потемкин о нынешней "либеральной" литературе:

"Начинаю с Ерофеева. Матерщина спло

шь. Я был шокирован пошлостью этого ерофеевского мата. Скабрезностью его. Листаю десять страниц, двадцать — везде одно и то же, никакого смысла. Надоело. Сжечь немедленно роман в камине, чтобы даже духа его не осталось. Потом открываю Пелевина "Чапаев и Пустота". Вязну в нем, нет энергетики, нет движения, нет смысла. Почитал "Кысь" Толстой. Какой-то выдуманный стилизованный язык, выдуманная история".

Да уже за одно такое публичное интервью, я бы тоже вслед за Бондаренко немедленно включил имя Потемкина в свою книгу. Образованный человек, но не из литературного салона, имел смелость — сказал в лицо "либеральным" псевдолитераторам то, что никак не решатся сказать многие патриоты в той же "Литературной России", боясь обидеть небрежным словом оппонентов из другого лагеря.

Я понял, отчего весь сыр бор заварился, только когда прочитал сами крамольные книги Александра Потемкина. Литературный портрет Потемкина, хотя по количеству строк и один из самых маленьких в книге "Живи опасно", но, оказывается, ключевой. Дело-то в том, что Потемкин — отнюдь не банальный модернист, написавший свой роман "Изгой" как типовой авангардный парафраз на роман Достоевского "Идиот". А безусловный поклонник идей Ницше. Александр Потемкин не скрывает: "Мой любимый мыслитель — Фридрих Ницше". Да, да тот самый "фашист" Фридрих Ницше, на идеях которого, как птица Феникс, восстал из пепла поверженной, оккупированной Германии могучий Третий Рейх. Но только давайте без воплей из синагоги.

Знаменитый скрипач Владимир Спиваков недавно шокировал публику: "Читаю, представьте себе, Ницше, который долго у нас был не в чести, поскольку его любил Гитлер, а сам философ считался провозвестником теории расового превосходства. Но нацисты любили и Девятую симфонию Бетховена. Я вижу у Ницше пантеистическое восприятие мира и извлекаю из его трудов немало интересных мыслей". Но что своему еврею Спивакову можно, то русскому Потемкину никак нельзя. Двойной стандарт у наших либералов процветает.

Да и сама "Литературная Россия" (2006, №6) считает для себя возможным, ловя в свои сети молодежного читателя, дать большую программную статью "Ницше и Европа". Чего не сделаешь, когда любой ценой надо расширять читательскую аудиторию?! Но вот когда чуткий к дыханию времени литературный критик Владимир Бондаренко начинает анализировать творчество ярого ницшеанца, не скрывающего, что он по Ницше сделал себя, Александра Потемкина, то, по мнению той же самой газеты, — это "фи", у Бондаренко "книга — провал". А между тем как "Третий Рейх" не поднялся бы без идей Ницше, так и нашу русскую Пятую Империю нам без Ницше тоже не выстроить. Тут Владимир Спиваков прав. Фашизм нам ни к чему, даже в его самом мягком и народном варианте — в итальянском, который без антисемитских погромов и ксенофобии. А вот Ницше? Он нам очень пригодится.

Александр Потемкин пишет: "Мой герой — это сметенный на Запад революционной волной Илья Обломов, вынужденный преодолевать там свою русскую "вольницу" духа и леность, переродиться в Штольца и нарастить новый капитал взамен утраченных когда-то поместий. И вот тут гены восстают: чувствительная русская душа требует своего — возвращения в присущую ей виртуальную сферу духовных и философских поисков, мечтаний, грез, фантазий, эмоциональных переживаний. Подлинных и полных чувств, что сумели сохранить, как искру Божию в себе, истерзанные социальными экспериментами россияне". Вот такие идеи нам остро нужны.

Сам Владимир Бондаренко в какой-то степени схож с "изгоем" Александра Потемкина. Он тоже у нас хотя и самый популярный литературный критик, но для нынешних литературных лагерей по-прежнему изгой. Вслед за Львом Аннинским не выстраивается в хвост ни Ганичеву с Распутиным, ни Гранину с Татьяной Толстой. Имеет собственное мнение.

А теперь вот и вовсе номер выкинул — слюнявя задумчиво палец во рту, как наивный ребенок, неосторожно вышел на негласно запрещенную во всех наших писательских салонах (еще со времен КГБ и Суслова!) и крайне взрывоопасную, как пластиковая бомба, проблему литературного авангарда. На взрывающийся, как динамит, при первом же неосторожном прикосновении литературный модернизм. Какими бы модернистами, рвущими все путы внешних стилей и прорывающимися в подсознание, классики модернизма не были, но Джойс — это прежде всего Ирландия, Марсель Пруст — Франция, а Юрий Кузнецов и Александр Проханов — это Россия. Вне национального "живого вещества" (ноосферы по Вернадскому) большая литература невозможна, и, пожалуй, именно в этом столь шокировавшее всех его оппонентов главное, сущностное открытие книги "Живи опасно" искрометного критика Владимира Бондаренко.