Антанас Герулайтис ПАСТУШОК

Антанас Герулайтис ПАСТУШОК

РОДИТЕЛЕЙ СВОИХ Я НЕ ПОМНЮ, оттого что рос до шести лет в детском приюте для младенцев от костела в литовском Каунасе. Потом был передан в другой детский дом в области, где и встретил Вторую мировую войну и Победу.

Тяжелые дни настали для нас, детей, летом 1941 года, когда началась война.

В нашем детском доме число осиротевших увеличилось втрое. Здесь были литовцы и поляки, русские, белорусы и даже немцы.

Когда фашисты ворвались к нам, они приказали воспитателям выстроить всех детей на плацу. Естественно, красные знамена и портреты вождей не успели снять. Построил нас учитель физкультуры и, как обычно, был он в своем красном шарфе. Увидев это, подъехавший на машине старший офицер немецко-фашистской армии пришел в ярость и, схватив у стоявшего в оцеплении немецкого солдата автомат, со словами "большевик" разрядил его в нашего учителя. Смертельно раненый, он медленно опустился на землю, последний раз взглянув на нас, словно боясь, что такая же участь постигнет и остальных.

Почти так оно и получилось, и когда мы вернулись в здание, то не нашли многих из персонала, руководства и воспитателей. Их увезли в гестапо.

Вся забота о нас легла на плечи младшего персонала. Продукты заканчивались, уголь не подвозили, бани не работали — грязь, голод. Дети стали умирать. Нас — старших детей — собрали воспитатели и сказали: чтобы как-то выжить всем — нам надо пойти просить милостыню. И мы пошли побираться…

Ненадолго вернулась советская власть. Несмотря на то, что вокруг шли ожесточенные бои, нам стало немного легче. Солдаты делились с детьми-сиротами скромным пайком, помогли со склада завести уголь, заработала баня. Я очень привязался к советским солдатам, пропадал у них целыми днями. Я знал русский и понимал немецкий, потому иногда переводил. По "секрету" командир сообщил, что они скоро покинут нас. Я очень просил взять меня с собой, но каждый раз получал отказ.

Обнаружили меня в полку, когда уже далеко отошли от нашего детского дома. Полк многих бойцов своих потерял. И в Белоруссии уже командир попрощался со мной и передал меня машинисту паровоза, который ехал до Вильнюса. Я плакал и клялся убежать и разыскать их всё равно.

Машинист привез меня на вокзал, отстегнул с пилотки звездочку и сунул ее мне в карман — на память. По дороге в детский дом я все-таки убежал, но на вокзале был задержан немецким патрулем.

В Прибалтику вместе с немецкими оккупантами вернулись и все бывшие хозяева. Нас выстраивали в шеренгу, и они выбирали себе дармовую рабочую силу. Нас раздевали и, как у рабов, проверяли зубы и нет ли паразитов. Сразу же подписывали договор-соглашение, по которому определялось, сколько хозяин в конце сезона должен сдать продуктов государству, т.е. немецким оккупантам. Почти три года я работал — батрачил, пас скот.

И судьба опять свела меня с советскими солдатами, военнопленными. Они выполняли грязную, тяжелую работу, но мне заменили и брата, и отца. Мои детские годы и юность крепко связаны с этими людьми. Мы даже спали вместе в хлеву на сеновале.

Мне приходилось рано вставать и работать весь день до позднего вечера. В 5 часов утра я со скотом уже был на пастбище. Когда пригревало солнышко, очень хотелось спать. И я однажды заснул, а пробудился уже от сильного удара. Злобный старший смотритель стегал меня кнутом. От его ударов лопнула даже рубашка на спине. Извиваясь от боли, я плакал и просил прощения. Оказалось, что скот, в то время, когда я дремал, добрёл к картофельному полю. Если бы он попортил картошку, приговаривал смотритель, я тебя бы убил. После этих побоев я три недели не мог спать на спине, с трудом сгибал руки и ноги. Солдаты лечить меня народными средствами, травами.

Кормились мы особняком, потому что не имели право заходить в столовую, где обедали хозяева. Наш "обеденный стол" мы делили со скотом, хозяйскими собаками и кошками.

Фронт приближался. Ночью нас в спешном порядке подняли с кроватей, приказали выйти на улицу. В спальне появились немецкие автоматчики. Маленьких детей стали обратно толкать в кровати. Отбирали только рослых мальчиков. Прихватив продукты детского дома, фашисты погрузили продовольствие и нас на грузовики. Три наши автомашины, двигающиеся в сторону западных границ, сопровождали немецкие автоматчики. Через некоторое время мы услышали стрельбу, немецкие мотоциклисты были убиты. Мы разбежались и больше не возвращались в детский дом.

Мне некуда было идти, поскитавшись несколько дней по лесам, я вернулся к хозяевам, у которых батрачил, а советские военнопленные бежали к партизанам. Хозяева встретили меня враждебно. Среди зажиточных хозяев поползли слухи, что те, кто эксплуатировал детей и военнопленных, в первую очередь ответят перед законом, будут раскулачены. При появлении незнакомых людей меня прятали в подвале. Надо было как-то жить, на работу 12-летнего ребенка брали все неохотнее, а потом перестали брать вообще. Мне пришлось вернуться обратно в детский дом. Здание было полуразрушено, правое крыло лежало в руинах. Я стал искать крышу над головой. Ночевать приходилось под открытым небом, в стогу сена, иногда везло, и попадался заброшенный сарай. Но с едой было совсем туго. Проходя один за другим населенные пункты, я остановился в местечке Шакяй Вилькийского района, где в одной семье я ухаживал за умирающим стариком. Мне строго-настрого наказали на вопросы о том, что я здесь делаю, отвечать, что наш детский дом разбомбило и я попросился переночевать. Старик вскоре скончался, и мне пришлось вновь искать работу. Другая семья взяла меня с теми же оговорками ухаживать за маленькими детьми 2, 3 и 5-ти лет, говоря, что я, наверно, имею опыт ухода за малышами по детскому дому, ведь во время войны старшие дети часто выполняли роль воспитателей для младших.

Советские войска стремительно продвигались на запад по территории Литвы. Теперь партизанили в лесах уже "лесные братья", к которым примкнули фашистские недобитки и часть солдат и офицеров буржуазной Литвы.

Казалось, что с приходом в Литву советских войск жизнь детей войны должна была стабилизироваться. Но на территории освобожденной от фашистов Литвы формировалась на местах временная власть, которой пока было не до бездомных детей. Помехой к тому был и страшный террор со стороны "лесных братьев", которых в лесах насчитывалось около 100 тысяч. Это численность почти двух армий. По имеющимся у историков данным, война после войны закончилась в Литве только в 1952 году (очаги сопротивления в отдельных местах оставались до середины 60-х). Официально не признавалось, что в Литве в 1950 шла война. Факт войны подтвердил Закон о ветеранах 1994 года.

Мы, дети, стали избегать новой местной власти. Западные радиостанции делали свое дело. Страх нагнали на местное население. Жители то и дело повторяли нам: "не хотим быть раскулаченными и высланными в Сибирь за эксплуатацию советских военнопленных и детей". Они перестали даже открывать перед нами калитки, скудную пищу нам передавали через забор.

Многие люди меня узнавали по русским песням, выученным у советских военнопленных, когда после тяжелого трудового дня, в сарае, на сеновале ночью мы тихо-тихо напевали "Три танкиста", "Катюша", "По диким степям Забайкалья". Мой голос был звонким. Я всегда был желанным в любой деревне, селе, в местном клубе.

Как-то побывал на исповеди у местного священника, которому пожаловался, что у меня незаконченное начальное образование и есть большое желание учиться. Через три дня он меня направил в Каунас, и я был зачислен на курсы фабрично-заводского обучения (ФЗО), на профессию маляра. Это был 1947 год.

Не прошло и месяца, на улице Каунаса состоялась теплая беседа с незнакомым человеком, который дал свой адрес и назначил встречу, только убедительно попросил пока сохранить тайну нашего разговора.

Встреча состоялась в уютной комнате. Разговор шел о советских военнопленных, с которыми я батрачил. Из беседы я понял, что именно они-то и дали мне положительные рекомендации. Я опять превратился (уже по заданию МГБ) в детдомовца, получил старую детскую одежду, подробную инструкцию, как действовать на месте. В училище же поступила характеристика на меня, что, мол, мальчик склонен к побегу. Воспитанники и в самом деле убегали часто. Милиция часть беглецов отлавливала и возвращала обратно.

По полученному первому заданию я должен был с торбой на спине проникнуть в волости Вилькявишкис, далее в Кибартай и Мариямполе. Эта местность мне была хорошо знакома еще по детскому дому. Здесь целых два года вместе с советскими военнопленными я батрачил пастушком у разных хозяев.

Однажды в районе Юрдайчяй, выполняя очередное задание, на опушке леса я был задержан "лесными братьями". В банде было человек восемь-десять. Подошедший ко мне бандит злобно крикнул: да это — шпик! Он забросил веревку на ветку дерева, бормоча на польском языке, что, мол, пулю жалко на него тратить, и толкнул меня к березке. Я заплакал и попросил дать перед смертью помолиться. Став на колени, глядя в небо, я вознес молитву, прося Господа Бога принять меня к себе. Тут подошел, видимо, командир и спросил, кто научил меня молиться. Я ответил, что мой ксендз и назвал его имя. Он переспросил, в каком костеле он служит. Я хорошо знал и этот костел, и его настоятеля. Скинув с моих плеч веревку, бандит произнес: "А ведь он правду сказал". Дав мне пинка, он крикнул: убирайся отсюда. "Лесные братья" растворились в лесу. Какое-то время я продолжал стоять у березы. Раздалась автоматная очередь по кроне дерева. Я пришел в себя и побежал. Вернувшись на явочную квартиру, я доложил об этом случае.

Последнее мое задание было очень сложным и опасным. Я был заброшен в центр Вильнюса в логово бандитов. Действовал строго по инструкции, полученную информацию после возвращения передал все тому же знакомому мне человеку. Мне к тому времени шел 17-й год. По рекомендации я вернулся в каунасское ФЗО, закончив его, получил специальность маляра. По рекомендации же из Каунаса прибыл в Вилькийский райком комсомола, где в тот же день меня приняла секретарь райкома комсомола Мартинкявичуте. И я стал работать маляром в строительной конторе.