ПСИХ ФИЛИПП И ДРУГИЕ ( РАССКАЗ )
ПСИХ ФИЛИПП И ДРУГИЕ ( РАССКАЗ )
Александр Брежнев ПОСЛЕ ПЯТОГО КУРСА я проходил практику в маленькой районной психбольнице в семи километрах от города и в километре от шоссе, уходящего далеко за горизонт. Одноэтажные больничные корпуса не имели заборов; да что там корпуса, вся территория была “распахнутой”, то есть не имела железобетонной ограды, какие обычно бывают в больницах такого типа. Больные спокойно ходили по двору, по околобольничному саду, спускались даже к маленькому мелкому прудику, но убегать не убегали и, мало того, не буянили. Окружающая природа, а точнее, такая вот свобода, их успокаивала. Я был в подчинении молодого врача Никиты Никитыча. Высокий, худой, сосредоточенный, он почти постоянно курил трубку. Психиатрия ему крепко нравилась. Никита Никитыч заканчивал писать кандидатскую и через год собирался защищаться. В первый же день он доверил мне самому собрать психстатус у вновь поступившего буйного больного, на второй - назначить лечение и, убедившись, что у меня более-менее все получается, на третий день разрешил мне самостоятельно вести несколько больных-хроников, которые не были буйными и лечились в больнице по нескольку лет. Я старался, как мог, я “обсасывал” своих больных, я изучал их души, я мечтал понять их мир. А как я порой сочувствовал их горю! Я плакал, замечая, что некоторые из них были равнодушны ко всем моим стараниям; они могли по нескольку суток кряду сидеть неподвижно, как каменные изваяния, и сотню раз, да какой там сотню - тысячу раз на одной тональности шептать: “Здравствуйте!.. Здравствуйте!..” И тогда всему персоналу казалось, что у этих больных давным-давно нет души. Нет, у них были души. Но точно глухие. Только как, как до них докричаться? Я старался лечить их. Я прописывал им наисовременнейшие лекарства. Я ходил вместе с ними на прогулки. И часто, порой присев рядом с ними у старых больничных порожков, пытался поддерживать их компанию, окаменело шепча: “Здравствуйте!.. Здравствуйте!…” Этим приемом я пытался войти в больного, стать его другом. Мои старания в психиатрии были небезынтересны для администрации. И часто молодая главврачиха, остановив меня на больничном дворе, клала свою тоненькую наманикюренную ручку на мое плечо и серьезно-медленно, без всякой там грубости, которая порой так характерна была для нее, говорила: - Вы мне нравитесь, вы хороший мальчик. Да и больные в вас души не чают… Полуотвернувшись от нее, я растерянно моргал глазами. Она мне нравилась, ибо нежность ее была не фальшивой. А в таких случаях мужчина безоговорочно подчиняется женщине. - Поднимите глаза и посмотрите на меня… - просила она. И, подняв глаза, я гордо смотрел на нее. - Ишь ты!.. - шептала она. Ей дышалось легко. А я задыхался. Ибо, кроме запаха пудры и губной помады, меня оглушал сверхаромат ее французских духов. И, не выдержав, я сказал ей: - Извините, но у меня аллергия на духи… На что она улыбнулась и сказала: - Вы бедный, и вам еще многого не понять… А затем, вдруг став крайне серьезной, она подперла руками бока и грозно топнула ножкой: - Ступайте работать. Через час я приду и проверю все ваши истории. И если что будет не так, то я вас вздерну… Поняли? - Понял… - пробормотал я. ПЕРЕД НОЧНЫМИ дежурствами, прогуливаясь по двору, я часто кланялся ей издали. И она тоже кланялась и, раскланявшись, говорила: - У меня сегодня пустошный день, так что после обеда приходите пить кофе. Я до этого не любил пить кофе. Но она меня научила. И если раньше этот напиток был для меня мучительно горек, то теперь я с необыкновенной радостью мог выпивать его по нескольку чашек кряду, при этом лишь чуть добавляя сахар. И стоило мне как следует вглядеться в ее лицо, как она, покраснев, останавливала у полураскрытых губ дымящуюся чашечку, смотрела в приоткрытое окно так, как будто бы ждала кого-то. - Здоровую душу нельзя полностью понять, а больную тем более… - как-то сказала главврачиха. В эти минуты всю ее красоту как рукой сняло. Ее взгляд, остановившийся на мне, трогал меня - столько врачебной энергии в нем было. Женщина, которую я все время считал ветреной, вдруг переменилась: сила, ум и даже сметливость - все было в ее взгляде. - За мою жизнь не одна сотня больных в этой больнице перебывала. И что вы думаете? Хоть один из них вылечился? Нет.. Больная душа, она как камень. Не подпускает к себе… За окном шумел ветер. Перезревшие яблоки на ветвях деревьев хоть и болтались из стороны в сторону, но на землю не падали. Мимо окна прошел больной, на вид не городской, деревенский. Страшно исхудавший. Он как-то странно поднимал к небу голову, несколько в сторону отводя глаза, словно этим самым прерывал какие-то свои тайные размышления. Он вдруг громко восклицал: - Серафиме, моли Бога о нас!.. - Как холодно мне бывает на свете от таких вот больных… - вздохнула главврач и тут же встрепенулась, - Да вы кофе-то пейте, а то, глядишь, отстынет. На меня не обращайте внимания. - А я и не обращаю… - ответил я ей тихо. - Ба, ругается… - посмотрев в окно, встрепенулась она вновь. - Надо позвонить санитарам, пусть они поскорее отведут его в корпус… - И, взяв трубку, начала набирать номер дежурки. - Не надо, не делайте этого, - остановил я ее. - Ему надо высказаться. Поругается, поругается и перестанет. Она закрыла окно. - Нет, вы просто не представляете, как мне тут жутко работать… - ее лицо было строгим и сосредоточенным. Вот она подошла ко мне и остановилась. Ее руки легли мне на плечи. Я покраснел. - Где же вы раньше были… - в волнении прошептала она. - Как жаль, жаль… - И вздохнула. - Рано или поздно, а я все равно отсюда уеду. Я поцеловал ее. А после она, точно школьница, плакала, и я успокаивал ее. Мне было жаль, что мы не пара. - Успокойтесь… - тихо говорил я ей. - Вы такая славная… Я считаю, что вы нисколечко не разочаровались в своей профессии, наоборот, вы так, так переживаете… - Нет, вы всего не знаете… - и спрятала глаза. - Вам хочется спать? - спросил я ее. - Что-о? - вспыхнула вдруг она, превратившись в какой-то бешеный вихрь. “Да она же сама больная, - подумал я. - Ведь не зря же говорят, что почти все психиатры - немножечко чокнутые…” - Да какой же ты врач? Да какой же ты мужик, если ты душу женщины распознать не можешь? - запричитала она. - Нет, избави Бог такого.. Лучше совсем без мужа, чем такого… Конечно, не очень приятны были мне эти ее слова. Ну а еще я понял, что разонравился ей. И, не глядя больше на нее, я встал и пошел к выходу. Шел и шел, покуда не пришел к дежурке. Здесь я временно живу. В соседней комнате днюет и ночует Никита Никитыч. Он любит дежурить, потому что за дежурство платят. Сорок рэ; стаж работы и плюс у него высшая категория, вот и набегает. Я тихонько пробрался в свою комнату и, не раздеваясь, лег на постель. Где-то в полуспокойном корпусе кричал вновь поступивший больной. Но Никита Никитыч спокойно храпел во всю ивановскую. Постепенно заснул и я. На другой день шел мелкий дождь. И главврачиха, помирившись со мной, шутя говорила: - Я не подпишу тебе практику, покуда ты не образумишься… На ней была шелковая голубая кофточка и дорогие разноцветные бусы. И хотя все эти цвета были нежными, холода в них хоть отбавляй, потому что сама главврачиха, как обычно и все старые девы, была не в меру строга, да в придачу нервная. Она вновь приглашала на кофе. И я обещал прийти. МЫ С НИКИТОЙ НИКИТЫЧЕМ просматривали истории болезни, когда к нам зашел посторонний. Это был мужичок - маленький, толстенький, с добрыми глазками. В руках держал конверт и узелок с вещами. Увидев Никиту Никитыча, восторженно произнес: - Вот, доктор, как вы и велели, справку привез… - и улыбнулся тихо и очень даже как-то выстраданно. - Ладно, давай сюда… - буркнул Никита Никитыч и, раскрыв конверт, достал справку. Однако не справка это была, а направление на ВТЭК. Наша больница обслуживала несколько районов, больной был из самого дальнего района, находившегося примерно в ста километрах от нас. - Ишь ты, еще молодой, а уже группу захотел! - воскликнул Никита Никитыч и хитро-прехитро оглядел больного. Тот сидел перед ним неуклюже, терпеливо уставившись на конверт. Руки его обхватывали кепку - засаленную, старую, но держал он ее так, словно цены ей не было. Дышал шумно, через рот. Подбородок и щеки его были гладко выбриты. - Кем работаешь?.. - спросил Никита Никитыч. - Пастух, - вытирая слюну с губ, произнес мужичок, и тут его понесло: - Доктор, меня снег окаянный замучил. Он и на меня, и на коров день и ночь валит, точно падун какой. Порой от него и не пройти, и не проехать, и иногда по пояс как выпадет, так одно мученье, да какое мученье, сущая каторга по полю идти. Мне за коровами надо бегать, а тут какие могут быть бега, если ты сам словно в яме, а выкарабкаться не можешь… Я начальству своему говорю, мол, как же мне коров пасти, если снег густой идет, а они меня посылают на три буквы, мол, иди, и все… Один председатель умный оказался. Расспросил меня как следует и сразу же к врачу направил. Помните, доктор, я прошлый раз приезжал… - Помню, помню, - буркнул Никита Никитыч. И каким-то непонятным показался мне этот его ответ. Да и раньше таким я его никогда не видел. То ли зол он был, то ли не в настроении, ибо я вдруг понял, что на контакт с больным он не желает идти и не пойдет; а в итоге получается, что ждать больному помощи от него не следует. - Тяжелый снег, ну просто спасу от него нет! - торопливо проговорил больной и, заметив, что Никита Никитыч смотрит на него очень строго, поджал губы. - А чем я тебе помогу?.. - спросил доктор. - Жалкенький, миленький, доктор дорогой, дайте мне группу. - закричал больной. - Говорят, если вы мне группу дадите, то мне враз и полегчает. От этого снега голова у меня день и ночь болит. Я даже соображать разучился, раньше хоть хитрить мог, а теперь вот стал как тряпка. Из-за снега потерялся я весь как-то. Даже маманька на меня злится, говорит, родился нормальным, а вот вырос и дураком стал… Эх, доктор, думаешь, этак-то все просто. Я и запивал, а снег все равно идет и идет, коров облепляет, траву облепляет и все, все вокруг облепляет. - Ладно, хватит, - перебил Никита Никиктыч. И от строгости его вздрогнул больной. А потом, пошептывая что-то и не вытирая заслюнявившихся губ, глубоко задумался. - Доктор, может, положим его? - сказал я. - Да нет, не надо. Его лечить незачем, он придуряется. - И, чиркнув что-то на обратной стороне бумажки, Никита Никитыч вежливо протянул ее больному и сказал: - Работать надо, понял? - Понял - прошептал расстроенно мужичок, и вместо того, чтобы взять бумажку, пожал протянутую докторову руку. - Спасибо, жалкенький, спасибо, дорогой… А если я к областному насчет снега обращусь, может, там помогут? - Бесполезно, - буркнул Никита Никитыч. - Все равно к нам пришлют. Больной, криво усмехнувшись, протер глаза. И только тут я увидел его пальцы, до этого я не мог их увидеть из-за очень длинных рукавов его рубахи. Пальцы были тоненькие, сухонькие, все потрескавшиеся и обсыпанные морщинками; все это не шло к его полной фигуре. - Не пойму… - неприятно усмехнулся он: ему хотелось, наверное, высказаться. - Вон на днях в газете писали, да и сам пред говорил, что сейчас куда ни поедешь, везде тебя примут, везде тебе - и мать, и отец!.. Но Никита Никитыч даже не смотрел на него. Он молча сел за стол и начал писать что-то свое. Больной оказался сметливым. Он понял, наверное, что я практикант и почти ничего не решаю. Поэтому все его тихое, мирное беспокойство, проявляемое в желании получить группу, было направлено к Никите Никитычу. Но тот, увы, молчал. - Доктор, остановите его! - попросил я Никиту Никитыча, когда больной шагал мимо наших окон. - Успокойся, - резко ответил тот и добавил: - Поработаете с мое, тогда узнаете. Я тоже вот сейчас прикинусь дураком перед вами, скажу, что на меня день и ночь дождь льет, так что же, мне группу сразу давать… Нет, нет, это несерьезно. Он же здоровый малый, работай только. Смотрите, вон он как улепетывает. Я ПОДОШЕЛ К ОКНУ. У трех огромных больничных осин был длинный столик, окруженный скамейками, за ним в обеденный перерыв обычно сидели спокойные больные и, куря, болтали о том о сем, а точнее - о том, что относится больше к области мифов… И сейчас там сидели двое больных. Они подозрительно посмотрели на нашего больного, севшего за стол, и спросили: - Тебя обидели?.. Тот промолчал и, развязав узелок, в котором была еда, равнодушно смотря на больных, стал уплетать вареные яйца. - Тебя, случайно, по башке не били? - тихо и очень как-то сострадальчески спросил его тот, что был постарше. Спросил и вытянулся весь. - А у вас что, группа есть? - вопросом на вопрос хлестанул гость и вздохнул: - Э, братцы, снегу, наверное, в нашей деревне за это время, что я здесь, намело не пройти, не проехать… - Филипп? - опять спросил его больной. И второй гаркнул за ним следом: - Филипп! А потом оба хором: - Филипп, да ты, кажись, прошлый раз приезжал. - Он самый, - ответил он. Губы у него заметно задрожали, и длинная слюнка, выскочив изо рта, упала ему на грудь. - Филипп, мы тебя давно не видали… - опять хором прокричали больные. - Счастливые, - прошептал он им. - У вас группа есть… А мне не дали. Он не стал больше рассуждать. Конечно, от яиц сыт не будешь. Но даже от того, что он хоть уже полусыт, ему стало приятно. Внимательно, с беспокойством оглядел он себя, поправил кепку и, держа полегчавший в руках узелок, пошагал. - Теперь куда ж ты? - недоуменно вскрикнули больные и, встав из-за стола, тревожно посмотрели на него. - Прощайте. Что Бог даст… - ответил он и попытался улыбнуться, но улыбка не получилась. И он махнул им рукой по-братски, с душой. БОЛЬШЕ Я ЭТОГО больного и не видел. Но уже перед самым концом моей практики привезли родственники одного больного из той же самой деревни, где жил Филипп. Я спросил их, как он там жив. А они мне: - Так он же, чтобы его снег совсем не засыпал, взял и повесился. Все говорил, что у вас группу просил, а вы ему не дали. Ох и дурак же он был, ох и дурак. До того снегом забредился, что стал летом в теплом пальто и шапке ходить: боялся, что замерзнет. Маманька у него тоже чудачка, до сих пор ревет по нем. Один он у ней был, хоть и дурак, а все ж как-никак ободрял… А умер он, так и ей хоть в колодец прыгай. Только ничего хорошего одному помирать… Хорошо, когда после тебя на земле кто остается. А если один на старости лет умираешь, то примета нехорошая… Подошла санитарка. И родственники, дожидаясь Никиту Никитыча, разговорились еще более. Не знаю, но что-то оборвалось в моей душе. И такая вдруг горькая-прегорькая печаль охватила меня. Я пошел к больничному саду. Там мне хотелось побыть одному. Сад плавал перед моими глазами. Плыли куда-то и больничные корпуса. Кто-то невидимый бесцеремонно нагромождал деревья на здания, на облака, мешая все и погружая все в небесную дымку. Я не мог смотреть на все это и закрыл глаза. Белый Филипп стоит передо мной. На нем больничная рубашка. Ему, видно, так хотелось надеть ее. Вот он запустил руки в карманы, затем вытащил их. Подул ветерок. И на землю с его рук посыпался снежок. - Доктор, вот видишь, видишь, сколько снега на мне! - радостно произнес он. - А ты не верил, что я белый. Скажи, ну хоть теперь ты веришь, что я белый? - И, вздохнув, добавил: - Этот снег и вас может с ума свети. Я теряюсь. Ибо сам, как мне кажется, начинаю галлюцинировать. Отступаю назад. Один бок мой освещен солнцем, другой - в тени дерева. Нет, я не смогу спать спокойно в эту ночь. Придется опять выпить снотворного. Ведь я будущий доктор, должен учиться не падать духом. Однако боль все сильнее и сильнее сжимает мое сердце. - Доктор, какие странные у вас мысли, мало того, вы говорите их вслух. Я вздрагиваю. Передо мной стоит главврачиха, легкая, сентиментальная - и с раскрытым зонтиком на плече. Оказывается, идет мелкий дождик, а я его не замечаю. - Какие глупости, какой-то пастух Филипп… - усмехнулась она. - Это не глупости, это правда! - закричал я. - Я, можно сказать, убил его… Понимаете, когда решался его вопрос, я был равнодушным, я не настоял. А теперь его уже нет. Она рассеянно посмотрела на меня, затем пощупала мой лоб: - У вас жар, и поэтому вы бредите… Пойдемте ко мне в кабинет, я угощу вас кофе… И я понуро поплелся за ней… А на другой день я раньше положенного срока подписал заключение об отличном прохождении моей практики по психиатрии и уехал в институт. Я не мог оставаться больше в этой больнице. Филипп преследовал меня, как когда-то его преследовал снег. НА ДРУГОЙ ГОД в летние каникулы я поехал домой проведать маму. Деревенька, где она жила, находилась в трех шагах от больницы. Только я зашел на больничную территорию, как тут же встретил главврачиху. Она пополнела, но, увы, замуж так и не вышла. - Ой, милый доктор… Ты, как прежде, все так же смешон… - улыбнулась она и, жадно схватив меня за руку, повела в свой кабинет. Он был отделан по последнему слову техники: огромная люстра висела, блестя разноцветными огнями, в углу стоял огромный цветной телевизор, был даже камин, была даже и картина, где красноватый великий физиолог Павлов сжимал перед собой руки. - Я, может быть, некстати… - Все кстати, - сказала она. - Ну и противный же ты. Ладно, я больше не буду с тобой церемониться… Ведь ты уже почти доктор. Когда мы выпили по чашке кофе, она вдруг, волнуясь, сказала: - А у нас новости. Никите Никитычу пять лет дали за взятку, да плюс пять лет без права работы врачом. Мы все его защищали, но тут как назло одно к одному, ну, ты понимаешь… Я вздрогнул. Мне жаль было доктора, который учил меня психиатрии и который, как никто, доверял мне больных. Но в этот же самый момент я воочию увидел Филиппа. Он стоял передо мной белый-белый. И если раньше его взгляд пленил меня, то теперь он был пронзительно-горек. Подойдя ко мне поближе, он вдруг без всякой иронии, очень тихо, но так, чтобы слышал только я, сказал: “Этот снег и вас может свети с ума!” - исчез. Что это, рок?.. Был врач Никита Никитыч, старался выдвинуться в люди, писал диссертацию, а теперь его уже нет, как нет и Филиппа. Камин в кабинете главврачихи не горел, он был картинкой-игрушкой, видно, сделанным каким-нибудь больным художником по ее просьбе. - Ну как, люди переживают о докторе? - спросил я. - Да нет, почти все уже и забыли… - И улыбнулась. - Каждый ведь живет своим.