Дмитрий Ермолаев ДАВАЙ МСТИТЬ КОЗЫРЕВУ (рассказ)

Дмитрий Ермолаев ДАВАЙ МСТИТЬ КОЗЫРЕВУ (рассказ)

— Давай мстить Козыреву!

Дарко смотрел на меня внимательно и серьезно, ждал ответа, обняв одной рукой ствол старой черешни, другой слегка поглаживая висевшую сбоку на поясе кобуру. Он не шутил.

Вечер опускался на милую моему сердцу Сербию — удивительный летний вечер. Солнце уже скрылось, оставив после себя языки багрового и малинового пламени, догоравшие теперь на западе у самого окоёма. И от этого последнего, умирающего света было как-то тревожно, неуютно, и, казалось, в воздухе витает еле уловимый, далекий запах гари. Все вокруг подернулось пепельной сумеречной дымкой, близилась минута, когда и я? и Дарко, и как будто растущие вместе с плодовыми деревьями дома села, раскинувшегося поодаль — Сербия, Россия, весь мир — сольемся в подступающей тьме в единое целое, будем слитно дышать, слитно чувствовать, и ничего не будет отдельного — все станет одна большая ночь.

И друг, возможно, мой соединится с тем, кому решил отомстить...

— Почему именно ему?

Дарко взглянул на меня укоризненно, и я понял, что сморозил глупость. Ведь Козырев, бывший министр иностранных дел, более всего олицетворяет для сербов новую Россию — страну, бросившую их, веками молившихся и уповавших только на русскую помощь и заступничество, — на произвол судьбы.

Чего же может желать Козыреву серб? Чего он может желать тому, кто, выполняя волю своих кремлевских и заокеанских хозяев, заставил “майку Русию”, всегда бывшую для Сербии державой-покровительницей, поддержкой и опорой, присоединиться к хору шельмующих Югославию голосов, подключиться к удушающим братский народ санкциям, согласиться с варварскими бомбежками боснийских сербов в 1995 году.

Я вспомнил, как возмущенная девочка-переводчица, сербка, обслуживавшая русскую дипломатическую миссию в Боснии, с болью и гневом рассказывала мне о “господине Да”, как его называют повсюду в мире, о том, что он, приехав в столицу воюющих боснийских сербов — Пале, прифронтовой город, — привез с собой трех (!) секретарш, вертихвосток в коротких юбчонках, мило всем улыбался и позировал перед телекамерами. Его абсолютно не интересовало ничего, что могло бы противоречить официальной версии американского госдепартамента о “преступных” сербах и “невинных” мусульманах. Ему было наплевать на массовые зверства, совершенные исламскими моджахедами Алии Изетбеговича, и этнические чистки, осуществленные нынешними хорватскими усташами под руководством их президента Франьо Туджмана. Поулыбавшись, он уехал. Через неделю Россия присоединилась к антиюгославским санкциям.

Я представил себе Козырева — маленького человечка с бегающими глазками, блудливо стреляющими по сторонам, и приторной, липкой улыбкой, ощутив которую на себе, хочется тут же умыться.

И припомнил другое лицо.

Мне вспомнилось лицо серба Грковича, его единственного сына Душана мусульмане посадили на кол. У Грковича были страшные, кричащие от безысходности и непреходящей боли глаза. Его улыбка — горькая и гордая одновременно — была улыбкой человека, с достоинством несущего свое горе. После смерти сына он пошел на фронт. Думаю, он бы тоже хотел наказать Козырева.

Я сравнил две улыбки: министерский оскал, заскорузлый от крови тысяч невинных жертв, и ту, другую, улыбку старого серба, излучавшую скорбь — и понял, что не смогу возражать Дарко.

Можно ли маньяка, с легкостью обрекшего на гибель тысячи людей, считать человеком? Можно ли считать человеком чудовище, помогающее рвать на части мою Родину, Россию, стремящееся урвать от нее кусок побольше? Можно ли называть человеком безродного зверя, не признающего никакого закона, кроме закона сытого брюха? Зверя, прикормленного Америкой, и за ее подачки готового продать отца и мать?

Наверное, можно. И молиться за него, за его вразумление — необходимо. Но — неимоверно тяжело. И сердце, и душа, и все, что есть во мне человеческого, восстают против этого...

Когда мы с Дарко возвращались в село, уже окончательно стемнело. Над проселком, по которому шли обратно, дрожали, переливались звезды.

И странно, и хорошо было брести почти вслепую, нащупывая путь, чувствуя под ногами то острый камень, то мягкую, нагретую за день солнцем пыль.

Позже, провожая меня в Белграде на московский поезд, Дарко сказал:

— Если придумаешь, как отомстить, пришли мне телеграмму. Напиши в ней: “Айдем на лов” — “Идем на охоту”. Я приеду.

Сейчас весна, время таяния снегов, время цветения садов, время жизни. Натовские налеты на Югославию продолжаются. Американские пилоты писали на сеющих смерть ракетах: “Поздравляем с Пасхой!”

Счет погибших сербов опять идет на тысячи. В подвалах бомбоубежищ сербские дети плачут и спрашивают матерей, когда же матушка-Россия придет им на помощь.

В самой же России наследники Козырева вновь отделываются красивыми и пустыми словами, осуждающими бомбежки, боясь сделать лишнее движение, чтобы в Америке и в НАТО не подумали чего плохого. В Кремле затыкают уши, когда из Сербии доносятся стоны раненых и предсмертные вскрики убитых.

Русский народ безмолвствует, как и восемь лет назад, когда в Югославии раздались первые выстрелы, когда начался продолжающийся и по сей день геноцид сербов — уже третий для них в нынешнем столетии.

Вчера из Белграда мне позвонила знакомая сербка. Она не плакала и не жаловалась. У нее был каменный голос. “Мы умираем за вас”, — сказала она. Вчера же на одном из каналов российского телевидения выступал Козырев. Сожалел о бомбежках. Ругал сербов, вынудивших НАТО применить силу. И — улыбался. На моем столе лежит готовая к отправке телеграмма. В ней всего три слова: “Айдем на лов”. Сейчас я пойду на почту.

Мурманск