Жизнь или честь?

Жизнь или честь?

Слово tolerantia на языке древних римлян, убежденных в своем праве нести в мир закон, означает терпение. И что же труднее вытерпеть — страх или унижение? Или, еще более заостряя, что важнее — жизнь или честь? Ответ на этот вопрос проводит границу между прагматической и аристократической культурой, каждая из которых несет свои приобретения и свои потери. Однако, если у каждого человека этот мучительный выбор всегда существует, то у народа, у нации его просто нет, — унижение для них и означает смерть, распад: для нации честь и есть жизнь. Нация может жить лишь аристократическими ценностями, ибо людей объединяет в нацию отнюдь не стремление к материальному комфорту, которого всегда проще достичь в одиночку, неизменно присоединяясь к сильнейшему и покидая его всякий раз, когда он начинает утрачивать могущество. Людей объединяет в нацию прежде всего стремление обрести или сохранить чувство принадлежности к чему-то прекрасному, почитаемому и бессмертному, или уж хотя бы долговечному, продолжающемуся за пределами их личного существования.

В интеллектуальных кругах, претендующих на недоступную смертным рациональность, популярна та ироническая максима, что люди стремятся примкнуть к чему-то могущественному и долговечному вследствие чувства собственной неполноценности, и эта формула совершенно справедлива — с тем уточнением, что чувство своей мизерности и мимолетности перед лицом грозной вечности должен испытывать каждый нормальный человек, обладающий хоть сколько-нибудь развитым воображением, если только он не ослепленный самовлюбленностью параноик. Лев Толстой, Бунин, Левитан переживали эти чувства с предельной остротой, и таких недочеловеков, которым они были бы полностью чужды, я думаю, не найти даже среди самых отъявленных «прагматиков» — просто они уже нашли утешение в каких-то корпоративных сектантских сказках и теперь требуют от остальных смотреть на жизнь трезвыми глазами («у меня квартира уже есть, а потому жилищное строительство пора прекратить» — ведь утешительные иллюзии и составляют главное убежище человека). Становление наций по-видимому не случайно сделалось особенно бурным именно в эпоху упадка религии, и распад их, скорее всего, сделается возможным не ранее, чем массы обретут какие-то новые формы утоления важнейшей экзистенциальной потребности — потребности идентифицироваться с чем-то великим, почитаемым и долговечным, — кое почти невозможно представить без пышной родословной и чарующей перспективы, какие изобретает для себя каждый народ в своих грезах в периоды национального подъема.

А до тех пор национальные унижения будут переживаться гораздо более мучительно, чем личные, ибо чувство социальной ничтожности, которое пытаются в нас заронить наши недруги, почти каждый из нас имеет возможность компенсировать в кругу друзей, тогда как те, кто посягает на наше национальное достоинство, стремятся отравить само лекарство, для большинства едва ли не единственное, которое способно хоть отчасти смягчить ощущение экзистенциальной заброшенности. Думаю, самый отъявленный прагматик, которого хоть горшком назови, только в печку не ставь, испытывает какой-то болезненный спазм, когда оскорбляют его мать: образ нашей родословной для нас не менее важен, чем наш личный образ.

Я думаю, каждый относительно преуспевающий представитель каждого национального меньшинства слышал подобные утешения: не обращай внимания, это просто мелкое хамство, — ну, назвали тебя косоглазым, черномазым, жидом, чуркой — всех как-нибудь да оскорбляют: этого губастым, того рыжим-пыжим-конопатым, зато ты умнее, богаче, красивее, начальственнее… В конце концов, один знаменитый бард прямо признался, что уехал не от оскорбителей, а от утешителей, не от тех, кто называл его жидовской мордой, а от тех, кто говорил: не обращай внимания, старик, это просто мелкое хамство. Мальчишки лучше понимают, что такое достоинство, они могут сколько угодно дразнить друг друга губастыми и рыжими, но никогда не заденут мать или отца, если сознательно не нарываются на драку. Взрослые намного тупее: они начинают подсчитывать, у кого больше денег, квартир, должностей, дипломов о высшем образовании, забыв (пока речь не зайдет о них самих), что национальное унижение ничем компенсировать невозможно. Национальное чувство может быть либо неподкупным, либо никаким.

И если нас волнует вопрос, не нарождаются ли среди какого-то национального меньшинства экстремисты, нужно интересоваться прежде всего не тем, ощущают ли они себя сытыми и устроенными, а тем, ощущают ли они себя красивыми. Если нет, ждите неприятностей.

Сто лет назад интеллигентные российские евреи, уже тогда пытавшиеся сделать ставку на политкорректность (если долго притворяться, что мы не замечаем национального происхождения друг друга, национальные конфликты исчезнут сами собой), пеняли Жаботинскому, что-де у русской интеллигенции нет своей национальной партии, в черную же сотню идет только чернь — надо и нам последовать примеру благородных русских людей, и отец российского сионизма отвечал примерно в таком духе: русские интеллигенты не идут в националистические партии по той же причине, по которой сытые люди не крадут булки с лотка. Русские в большинстве своем не ощущают угрозы своему национальному доминированию, а потому и не проявляют ксенофобии — они не боятся инородцев, потому что уверены в своей силе. А когда почувствуют неуверенность, потеряют и терпимость, потянутся в национальные партии, как это делают решительно все народы на свете, когда начинают ощущать угрозу своему коллективному наследию.

Упрекать их в этом означало бы требовать от людей, чтобы они не были людьми: терпимость приходит только к тем, кто уверен в своем могуществе. А потому и к русским национальная терпимость вернется не раньше, чем они снова почувствуют себя сильными. В этом заинтересованы все, но национальные меньшинства более других. За все либеральные попытки разъяснить русским их скромное место в мироздании будут расплачиваться прежде всего национальные меньшинства — на это у русских всегда хватит добровольцев.

Исторический опыт показывает, что до самого последнего времени (а достижения мультикультурализма заключаются главным образом в обещаниях) народам удавалось жить в относительном мире лишь в тех домах, у которых был могущественный и расчетливый хозяин. Имперская или национальная элита уверенного в себе большинства. Которая одних ассимилировала, а других разделяла и властвовала. Соблазняя потенциальных лидеров национальных движений индивидуальными карьерами внутри имперского тела за пределами их национальных гетто — вечных питомников фанатизма и социального прожектерства. Поэтому, вместо того чтобы раздражать русских упреками в недостатке толерантности (страх за свое национальное достоинство, за свое национальное достояние рождает гнев абсолютно рефлекторно у всех народов без единого исключения), было бы неизмеримо более мудро укреплять в них уверенность, что их достоянию ничто не угрожает: толерантность — миссия сильных и уверенных.

А для культурного и политического доминирования русских и в самом деле пока что нет никакой серьезной угрозы. Мы в России пока еще почти не видели масштабных национальных конфликтов, а видели все больше межличностные, в которых сталкивались интересы людей разных национальностей, индивидуальные, но не национальные — то есть не коллективные наследуемые интересы. Национальные меньшинства внутри России пока что не посягают ни на отдельную территорию, ни на отдельную долю во власти, ни на государственные права своего языка или собственного образования.

Однако нам в России страшно вредит наше неумение различать доминирование бытовое и государственное, культурное. В шахтерском поселке, где я вырос, проживало довольно много ссыльных ингушей, и они практически безраздельно царили в очередях и на танцплощадке. А потому у меня тогда и не было ни малейших сомнений, что они и есть хозяева жизни, — у меня, как, увы, и у подавляющего большинства взрослых, чьи помыслы и притязания не поднимались выше очереди и танцплощадки. Никто из нас ни разу не вспомнил о том, что этих самых хозяев сюда привезли в вагонах для скота, что они не имеют права без разрешения коменданта навестить родню в соседнем совхозе, что их нет ни в райкоме-исполкоме, ни в милиции, ни среди инженеров-учителей, — мы судили «не свыше сапога». К несчастью, и сегодня множество простых людей, чей кругозор ограничивается микромиром, сознательно или бессознательно переносят свой скромный опыт на процессы макроуровня. А потому со стороны государственной власти было бы только разумно как-нибудь ненавязчиво, но настойчиво открывать простым людям глаза на то, что ни одно национальное меньшинство в современной России ни в чем не претендует на особую долю государственного масштаба — ни на властную, ни на территориальную, ни на культурную. То есть каждый в отдельности, разумеется, стремится к какому-то социальному успеху, но коллективно, как социальная группа, меньшинства пока что не требуют никаких особых прав.

Тогда как в Соединенных Штатах Америки все это разворачивается полным ходом, а испанистская диаспора вообще наступает англосаксам на пятки: глобализация размывает не только традиционные общества, но и, обратной волной, те государства, которые ее порождают. Порождая заодно и нарастающую реакцию, захватывающую миллионы людей. Борьба пока что ведется в относительно респектабельных формах, но, поскольку интеллектуальная элита, поставившая на мультикультурализм и политкорректность, и простой народ, желающий сохранить доминирование исконного «англосаксонско-протестантского» образа жизни, оказываются по разные стороны баррикады, то весьма вероятно, что массу рано или поздно приберут к рукам крутые ребята, ставящие волю выше интеллекта…

Это пока что не наши проблемы, но Соединенные Штаты — империя такого масштаба, что все ее серьезные внутренние конфликты обречены рано или поздно обретать всемирный характер. Отцы-основатели американской демократии вместе с продолжателями их дела до самого последнего времени были страшными ксенофобами, бдительно оберегающими американскую идентичность, а потому неуклонно стремившимися и территориально, и культурно растворить пришельцев, временами ограничивая, а иногда и вовсе прекращая их приток. Это была ксенофобия умная, добивающаяся искомого результата, понимающая, что «чужаков» надо или вовсе не допускать, или уж предоставлять им как можно больше возможностей и соблазнов устраивать свою жизнь поодиночке. Однако бывает и ксенофобия глупая, усиливающая отчужденность «чужаков», но не позволяющая от них избавиться. Конфликтующая с ними на бытовом уровне, укрепляя тем самым стену их незримого гетто, вместо того чтобы, не размениваясь на мелочи, рассредоточивать его не кнутом, но пряником, используя свое государственное и культурное доминирование.

А вот если правящая элита всех уровней вплоть до поселкового не может или не хочет воспользоваться своим подавляющим преимуществом, чтобы защитить и тех, и других, как это полагалось в истинных империях, надо и ощущать себя побежденными и преданными именно ею, а не малочисленными и — на макроуровне — почти бессильными группами «пришельцев».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.