2

2

Егорычев столкнулся с Кублашвили в дверях вокзала. Поздоровавшись, сказал, словно продолжая неоконченный разговор:

— Не идет у меня из головы вчерашняя встреча. Поверите, только о ней и думаю. Просто удивительно, до чего мир тесен. Мог ли я предполагать, что когда-нибудь увижу Кюммера, пилота германского десантного самолета. Дела-а…

— Сознался все же? А говорил, что санитаром в начале войны в плен попал.

Егорычев отвел Кублашвили в сторону.

— Кто его знает, зачем соврал… Люди есть люди. Гитлер не оправдал надежд таких, как Кюммер, вот он и открещивается от службы в вермахте, хотя лично ему ничто не грозит, Будучи летчиком, угодил в плен, затем отпущен на родину. Возможно, просто не захотел лишних расспросов. Достаточно неприятностей с деньгами в батоне.

— Анатолий Степаныч… — замявшись, Кублашвили умолк.

— Ну говорите же, почему замолчали?

— Вы что, в лагере военнопленных работали?

— Ни единого дня.

— Откуда же Кюммера знаете?

— Длинная история, в нескольких словах не выложишь. Скажу одно: летом сорок четвертого года меня назначили для работы в УНКВД области. Вскоре контрразведка «Смерш» сообщила, что в самое ближайшее время к нам, на Смоленщину, будут заброшены гитлеровские лазутчики. Сведения достоверны и сомнению не подлежат.

Эта ориентировка вряд ли запомнилась бы среди множества других, но вслед за ней из Москвы пришло распоряжение. Предписывалось в срочном порядке прочесать окрестные леса.

К этому нам было не привыкать. В ту пору неделями из лесов не выходили, вылавливали бывших старост, полицаев. А тут конкретно обозначен район поисков и приметы немецких парашютистов.

Сутки провели мы в лесу почти без сна и отдыха и у родника наткнулись на капитана и старшего лейтенанта. Капитан брился, старший лейтенант хлопотал у котелка. Оба имели безупречные документы отдела разграждений инженерных войск Первого Прибалтийского фронта, уверенно отвечали на вопросы и все же какая-то, сейчас запамятовал, деталь подвела их. Кажется, что-то с продаттестатом… Да-а, разведчик, как и сапер, ошибается один раз.

В тот же день мы выяснили: таких офицеров в штабе инженерных войск нет и не было.

Один из задержанных, помню, здоровенный, черноволосый, упорно отмалчивался, другой, помоложе, желая облегчить свою участь, дал показания. Выявление минных полей и составление отчетных карточек оказалось, как и следовало ожидать, легендой, подкрепленной искусно подделанными документами. На самом деле подыскивалась достаточных размеров лесная поляна, пригодная для ночной посадки десантного самолета.

Кто и когда прилетит, им неизвестно, знали лишь, что по условному радиосигналу самолет приземлится и возьмет их на борт.

Вскоре из Москвы поступила радиограмма, что Кальтенбруннер утвердил район приземления и дату. Незваных гостей следовало ожидать со дня на день.

Гладко дело шло, как по маслу, однако в самый последний момент случай поломал всё и вся. Десантный самолет проскочил подготовленную для него поляну и сел значительно дальше. А там — ямы, кусты. Чудом не перевернулся и не взорвался.

Авария оказалась серьезной, нечего было и думать подняться в воздух.

Экипаж самолета выловили, тогда-то мне и довелось познакомиться с Кюммером. Но те, главные, ради кого гитлеровцы проводили всю эту рискованную операцию, успели ускользнуть.

Кублашвили досадливо вздохнул.

— Почему-то негодяям обычно везет!

— Не всегда. Их поймали. И было это вот как. Дождливым осенним утром к одному цз КПП на дальних подступах к Москве подъехал «виллис» с брезентовым верхом. Рядом с водителем — моложавый широкоплечий майор в матерчатой фуражке, какие шили в войсковых частях доморощенные умельцы.

«Виллис» застыл перед опущенным шлагбаумом. Мотор рокотал на малых оборотах. Водитель, скуластый хмурый ефрейтор, не снимая рук с баранки, невозмутимо откинулся на спинку сиденья.

Майор порылся в видавшей виды кожаной полевой сумке и достал командировочное предписание. Затем из левого кармана гимнастерки — удостоверение личности. При этом плащ-палатка соскользнула с плеч, и дежурившие на КПП увидели, что на левой стороне груди у него три ордена Красного Знамени, а на правой — ордена Александра Невского, Красной Звезды и Отечественной войны второй степени. Над ними желтели ленточки тяжелых ранений.

Вояка этот майор, по всему видать, был отчаянный. Полный, как говорится, иконостас.

Старшим на том контрольно-пропускном был мой товарищ, капитан Зуев из контрразведки «Смерш» (от него я потом и узнал все подробности).

Внешность у Володи Зуева, должен вам сказать, самая обыкновенная. Лицо добродушное, нос кирпатый, фигура медвежья. О таких говорят: неладно скроен, да крепко сшит. Свою форму он, разумеется, заменил на старенький бушлат со старшинскими погонами и выцветшую пилотку.

Проверил Зуев командировку, путевой лист и говорит: «Ошибочка вышла… Индекс на путевке не тот. Начальству обязан доложить», — и кивнул в сторону избы, стоявшей чуть поодаль.

Майор вскипел. «Старшина, мне некогда слушать ваши басни! Я — офицер связи штаба фронта. Следую в Москву в генштаб. — Тут он, верно, для убедительности достал из сумки засургучованный, прошитый на углах пакет с четким штемпелем «Сов. секретно». — У меня документы особой срочности на имя… а вы мне всякую чепуху городите!»

Но Зуева на испуг не возьмешь. Выслушал все это и развел руками.

«Я, — говорит, — человек маленький. Начальство надо мной поставлено, с ним и разговаривайте».

Майор просто рассвирепел. Ругаясь так заковыристо, что, пожалуй, и одесские биндюжники позавидовали бы, он вышел из машины.

«Идемте! — кричит. — Окопались в глубоком тылу и мудрят. За такую самодеятельность вам не поздоровится! Я этого безобразия так не оставлю!»

Зуев молча шагнул в сторону и, уступив майору дорогу, шел за ним по тропинке. «Мое дело маленькое, — бормочет, — делаю, что приказано…»

Идет Зуев в нескольких шагах за тем майором и лихорадочно вспоминает текст поступившей из центра ориентировки. Все мы тогда ее получили. Дословно, разумеется, сейчас не помню, но примерно было так: «Разыскивается агент абвера, высокий рыжеватый блондин, лет тридцати. Снабжен фальшивым удостоверением личности офицера связи. В общевойсковой форме майора с несколькими орденами и знаками ранений. Глаза чуть навыкате, уши квадратные… При задержании опасен…»

Видит Зуев, что приметы сходятся. Совпадает и словесный портрет водителя. Теперь уже он был уверен, просто на все сто процентов убежден, что на «виллисе» прикатили Мешков и Чмиль, о которых, как мы, участники той операции, догадывались, по соответствующим каналам информировал весьма осведомленный человек из Берлина. Неоценима твоя помощь, неведомый друг и товарищ!

И тут Зуев, больше не колеблясь и не сомневаясь, перевесил автомат с правого плеча на левое — условный сигнал для тех, кто в избе незаметно наблюдал за всем происходящим у шлагбаума.

Мешков (а это был он) сердито рванул на себя дверь и вошел в полутемные сени. Вошел и, глухо вскрикнув, попятился. Но Зуев с силой толкнул его в спину, а четыре дюжих руки втянули в избу.

Возня в сенях не прошла мимо внимания водителя Чмиля. Заподозрив неладное, он, ясное дело, встревожился и вроде бы небрежно попросил оставшегося у шлагбаума солдата: «Подыми-ка, браток, свою палку. Туда вон переберусь, чтоб никому не мешать. Машина вроде бы идет…»

«Потерпи чуток, — ответил солдат. — Сейчас старшина вернется».

Но Чмиль не мог ждать ни единой минуты. Видимо, он с ужасом представил себе, что будет, если Мешкова разоблачили. Да черт с ним, с тем Мешковым! Сейчас надо думать о собственном спасении. В конца концов, документик об увольнении по чистой у него имеется да плюс к тому десяток разных бланков. Вписывай любую фамилию. Денег в кузове полный вещмешок, на сто лет хватит…

Колебаниям и раздумьям положило конец появление Зуева. В расстегнутом бушлате и сбитой набекрень пилотке он, стоя на пороге избы, крикнул: «Товарищ водитель, майор зовет!»

Можно лишь предположить, что подумал в ту минуту Чмиль, но только он достал из-под сиденья парабеллум, и тут же мотор взревел, как разъяренный зверь, заглушив звук выстрела. «Виллис» сбил шлагбаум и устремился вперед.

Солдат был тяжело ранен, но все же нашел в себе силы оттянуть назад затвор ППШ и дать прицельную очередь.

«Виллис» завалился в кювет, мотор у него заглох, А Чмиль, изменник и каратель, террорист абвера, покончил все счеты с жизнью, так и не выполнив вместе с Мешковым своего подлого задания.

Кублашвили вопросительно посмотрел на Егорычева и, набравшись смелости, спросил:

— Анатолий Степаныч, какое же у них было задание? Скажите, если, конечно, можно.

— Сейчас это уже не тайна. Летом сорок четвертого в «Унтернемен Цеппелине» [7] готовили акцию против видного руководителя партии и правительства. Считали, что это «убийство века» внесет замешательство и растерянность в нашей стране. Немецкие же армии, терпящие поражение за поражением, тем временем перейдут в наступление.

Стали искать исполнителей. Тут не годилась обычная продажная шушера, выдававшая лагерному начальству своих соотечественников за миску баланды либо за лишнюю пайку вязкого, как глина, хлеба, не имеющего ни вкуса, ни запаха. Свой выбор остановили на некоем Мешкове. В начале войны он добровольно сдался в плен и все эти годы помогал гестапо выявлять подпольные организации. Лучшей характеристикой для него служило то, что Советскую власть он ненавидит всеми фибрами души, знает и понимает, что встреча с чекистами равнозначна смерти.

Под стать Мешкову подобрали и второго исполнителя — Чмиля. Тот успел отличиться в карательных экспедициях против партизан и при массовых расстрелах мирных жителей.

Планировалось, что террористы осядут в Москве, поживут, осмотрятся и затем свяжутся с резидентом. Тот же через свою агентуру уже сделал многое. Наблюдение за интересующим их лицом велось давно.

Лазутчиков снабдили отпускными билетами, продаттестатами, справками о снятии с воинского учета по ранению. Для этого использовали чистые бланки и печати советских госпиталей, захваченные под Харьковом в сорок втором году.

Должен вам сказать, Варлам Михайлович, что хлопоты были не только с документами. Засылаемый к нам агент должен, что называется, вжиться в образ, говоря языком актеров, забыть, кто он есть на самом деле, вести себя просто, естественно, не вызывая подозрений.

Мешкова и Чмиля натаскивали правилами ношения обмундирования, отдания чести, всем неисчислимым воинским мелочам; инсценировали посещение ими военной комендатуры, продпункта, проверку документов патрулями; обучали стрельбе из пистолетов ТТ и парабеллума по движущимся мишеням.

— Видать, готовились весьма тщательно, — вырвалось у Кублашвили.

— Да, в этом им не откажешь.

Но ничто не помогло гитлеровским лазутчикам. Они потерпели полное фиаско…

Егорычев ушел, а Кублашвили смотрел ему вслед с чувством благодарности к неведомым советским разведчикам, проникшим в «Цеппелин» и выведавшим сокровеннейшие его тайны. А сколько героизма, смекалки и самообладания проявили многие другие чекисты, внедряясь в шпионские школы, карательные, разведывательные и контрразведывательные органы гитлеровцев!

Слава вам и великая благодарность! И какое счастье, какая огромная честь принадлежать к вашей дружной и мужественной семье!

Давний знакомый

На листке бумаги два слова: «Давний знакомый», но сколько воспоминаний будят они.

…Ночью прошел дождь, а под утро приморозило. Жесткая высохшая трава, земля, деревья, шпалы, светофоры покрылись скользкой ледяной коркой. А тут еще снежная метель. В холодном воздухе бешено крутил, забивая дыхание, сек по глазам снег. Деревья взмахивали ветками, словно защищаясь от резких порывов ветра.

Кублашвили подошел к первому пассажирскому вагону, стоявшему на запасных путях отстойника.

— Будем приступать, — обернулся к шедшему за ним сержанту Денисову. — Я останусь здесь, а ты займись следующим. Посмотрю, что и как, и зайду к тебе. Договорились?

— Понятно, товарищ старшина!

Кублашвили ухватился рукой за обледенелый поручень и легко вскочил на высокую ступеньку вагона.

Нажал ручку — и он в тамбуре. Стряхнул с шапки снежную крупу. Ну и погодка! Его-то группе хорошо, все же в тепле работают, а каково ребятам, досматривающим товарняк, платформы?

Отворилась дверь, выглянул проводник. Кого, мол, нелегкая несет?

Высокий, статный, со шкиперской бородкой, он, позевывая, уставился на пограничника и, часто заморгав заспанными глазами, неожиданно заулыбался. Редкие зубы придавали какое-то мальчишеское выражение его лицу.

— Не узнаете? А я сразу вас узнал! — проговорил хриплым сонным голосом.

Кублашвили пожал плечами. Нет, это упитанное, с едва заметными оспинками лицо он видит впервые. Да разве упомнишь, с кем приходилось встречаться? Тысячи, десятки тысяч людей проходят через КПП.

— Ну и проучили же вы меня в тот раз! — оживленно продолжал проводник, словно даже воспоминание о давно минувшей неприятности доставляло ему удовольствие. — По всем правилам проучили! Больше года не ездил в загранрейсы, но, поверите, дня не было, чтобы не вспоминал ту заварушку с будильниками! Я просто обалдел, когда они, ха-ха-ха, на всю станцию…

Кублашвили, сузив глаза, присмотрелся. Ага, это же тот самый «часовщик»! Ничего не скажешь, старый знакомый. Только из-за бородки не узнал его.

Часами надумал промышлять. Как же, недурный бизнес! С выгодой можно продать за рубежом.

Закупил как-то десятка полтора дамских золотых часиков с браслетами да еще в придачу к ним пяток будильников, и припрятал все это в укромном местечке.

И вот ровно за пятнадцать минут до отправления поезда в вагон поднялся пограничный наряд. Проводник, уверенный, что он вне опасности, прислонился спиной к простенку между окнами, блаженно щурился, словно радуясь чему-то.

И вдруг все пять будильников в один голос, громко и настойчиво заявили о своем существовании.

На лице проводника страх и смятение. Ему не хватало воздуха. С мистическим ужасом смотрел он на пограничников. Глаза расширились. На лбу выступил пот.

— Дело прошлое… Но я и по сей день никак не пойму, сколько голову ни ломал, почему будильники затрезвонили. И именно в тот момент, когда вы заявились. Готов поклясться всеми святыми, что ни один, понимаете, ни один не был заведен! И так внезапно…

— И я не пойму, — уклончиво ответил Кублашвили.

Первой мыслью тогда было дождаться возвращения проводника и в его присутствии изъять контрабанду. Но затем перерешил. С изъятием можно повременить. Час-другой ничего не изменят. Он проучит этого дельца, за которым давно уже водились грешки. Проучит, чтобы надолго запомнилось.

И Кублашвили, поставив завод у будильников на определенное время, уложил их обратно в тайник.

«Однако пора приступать, а то, пожалуй, не я Денисову, а он мне придет на помощь», — подумал Кублашвили и сказал:

— Вынужден прервать нашу беседу. Время у меня ограниченное.

— Можете проверять, но только ни к чему все это. Сам закаялся и десятому закажу… Боком те будильники вышли.

Серые глаза проводника были по-детски чисты, говорил он настолько искренне, что Кублашвили почувствовал к нему невольное расположение.

Порядок досмотра привычный, давно установленный.

Стоя в дверях купе, проводник достал пачку сигарет и, закурив, спросил с простодушным видом:

— Извините меня, но правду ли говорят, будто вы, старшина, особый прибор для проверки придумали… что-то наподобие рентгена. И премию за него — пятьдесят тысяч отвалили… и отвертка у вас… ну, какая-то специальная. Головка начинает светиться, если что.

«Назойлив ты, как осенняя муха, — поморщился. Кублашвили. — Валяй, валяй! Разубеждать не собираюсь, подобное слышать не впервые. Чего ни выдумывают контрабандисты обо мне и моей отвертке!»

— Почему это вас интересует? — холодно спросил он.

Проводник поспешно опустил глаза.

— Поверьте, я без всякой задней мысли.

Последовала неловкая пауза. Проводник поперхнулся табачным дымом, побагровел и закашлялся, схватившись рукой за грудь.

Чтобы как-то сгладить напряженность, Кублашвили миролюбиво, чуть ли не дружески, сказал:

— Готово, пошли дальше.

Пятое купе. Нижний диван, батарея, стены. Теперь верхний плафон. Кублашвили поставил в проходе деревянную лесенку, ловко поднялся по ней. Да, видимо, и тут давно уже никто не касался плафонных шурупов. Вон даже головки у них заржавели. А почему, собственно, заржавели? Уже стало правилом ничего не принимать на веру и, если возникло сомнение, обязательно доискиваться до первопричин.

«Откуда ржавчина? Крыша не протекает, сырости нет. Надо разобраться…»

Он сунул руку в карман. Фу, какая досада! Отвертка в шинели.

Едва лишь спустился вниз и взялся за шинель, как проводник оживился и затараторил:

— Нечего и сомневаться! Все, абсолютно все в порядке! Никаких нарушений!

Кублашвили слушал и не слушал. Мысли его были заняты шурупами на плафоне.

— А? Что вы сказали? — спросил рассеянно.

— Говорю, все в полном порядке… Но понимаю: проверять обязаны. Се ля ви, как говорят французы. Такова жизнь!

Кублашвили достал из кармана шинели отвертку.

В глазах проводника появилась тревога. Что еще собирается делать пограничник? Ведь будто бы собрался уходить! И побледнел, сжался весь, когда Кублашвили поднялся по ступенькам лестницы.

— Сами в-видите, н-ничего, — сказал заикаясь, жалким голосом и подавленно умолк.

Легкое прикосновение отвертки к бороздке шурупа — и отскочил слой ржавчины.

«Ага, вот в чем секрет! — сообразил Кублашвили. — Все прояснилось. Головки шурупов протравлены кислотой. Новая уловка, о которой ориентировали на боевом расчете. Настоящая, подлинная ржавчина глубоко въедается в металл и так легко не отскакивает. Ничего не скажешь, придумали! Раньше, стремясь ввести нашего брата, контролера, в заблуждение, контрабандисты подкапчивали шурупы плафонов спичками, а как разоблачили, раскусили их хитрость, — усовершенствовали преступную свою технологию.

Лицо проводника перекосилось, стало некрасивым. Дышал он коротко и часто, уставившись в одну точку.

Минута — и плафон снят. Кублашвили, привстав на носки, нашарил продолговатый сверток. На ощупь определил: книги в целлофановой обертке. Выходит, не ошибся: улов есть.

…Кублашвили медленно провел рукой по лбу, словно отгоняя нахлынувшие воспоминания. Годы, годы… Как быстро проноситесь вы! И каждый год особенный, по-своему неповторимый, запомнился успехами и огорчениями. Но всегда сопутствовало ощущение какой-то романтической приподнятости, сознание своей причастности к святому делу охраны государственной безопасности. И будь ему сейчас двадцать, стань он перед выбором жизненного пути, то, не колеблясь, снова посвятил бы себя все той же пограничной службе со всеми ее трудностями и радостями. Вот так завтра он и скажет ребятам в школе. Только так и не иначе.

«В общем, принимайся, Варлам, за дело, продумай свое выступление», — и он склонился над листком бумаги.