Голос Советов / Искусство и культура / Телевидение

Голос Советов / Искусство и культура / Телевидение

Голос Советов

/  Искусство и культура /  Телевидение

Игорь Кириллов — о том, почему народные артисты слетались на «Голубой огонек» и что именно разливали телеведущие под столом, о терпении Магомаева и волнении Сличенко, почему Михаила Жарова считали алкоголиком, как Папанин чуть не сорвал прямой эфир и зачем Козловский пел романсы Гагарину

Когда слышишь голос Игоря Кириллова, появляется ощущение праздника, как будто переключил телик на «Голубой огонек» или, как в детстве, оказался с родителями в колонне первомайской демонстрации. Стопроцентно узнаваемый голос! Напроситься к мэтру в гости стоило немалых трудов: то государственные праздники — и он ведет концерт, то съемки. Впрочем, сам он к своей персоне относится без пафоса, зато с огромным уважением к профессии диктора.

— Игорь Леонидович, вам, должно быть, известно, какое магическое действие оказывает ваш голос. Вы, наверное, из-за этого и на телевидение пошли?

— Голос мне достался от отца — у него был очень красивый баритон. А еще отец работал редактором Воениздата, общался с литераторами, обучал их правильному русскому языку. К тому же моя бабушка была дворянкой из Замоскворечья, правда, это выяснилось только после третьей русской революции — я имею в виду 90-е годы, когда уже разрешалось говорить о своем происхождении. Бабушка и отец разговаривали на языке Островского и Пушкина. Я с детских лет впитывал это в себя, и все равно моя речь — жалкое подобие той, что была естественной в среде достаточно обеспеченных людей, которые читали книги, ходили в театры, общались в салонах.

Я не собирался становиться ни артистом, ни диктором, ни корреспондентом. Мечтал быть кинорежиссером. Но Господь вовремя отвел мои претензии на эту профессию. Хотя я это и не сразу понял. Сначала поступал во ВГИК на режиссерский и с треском провалился. Меня рекомендовали на актерский, и я год там занимался, потом перешел в Щепкинское училище, окончил его и думал, что останусь работать в Малом театре, где царила удивительная атмосфера настоящего русского театра. Такого я больше нигде не ощутил. Но получилось, что я остался в Театре на Таганке — не любимовском, а районном Театре драмы и комедии. Прямо скажу: после Малого театра разочарование было великим, атмосфера совершенно другая.

И все-таки юношеская мечта привела меня в 1957 году на телевидение. Оно заинтересовало меня как новый вид искусства. Я понял, что там можно осуществить мои наивные мечты: сделать экранизацию любимых книг — Марка Твена, Чехова, Куприна. С какими-то своими разработками я пришел к главному режиссеру Центральной студии телевидения Сергею Петровичу Алексееву, и тот меня быстро успокоил: «Ну что же, если вы хотите быть режиссером, то придется год изучать пульт, затем поработать помощником, потом ассистентом. И только после этого мы переведем вас в режиссеры. Это займет лет 25…» Это сейчас 20—22-летние уже становятся Эйзенштейнами и Станиславскими. А тогда было строго, следовало пройти всю школу от а до я. В общем, мне стало ясно, что осуществить свою мечту смогу только годам к 50, но все равно некоторое время поработал помощником режиссера музыкальной редакции Центральной студии телевидения. Надо сказать, что практика у меня получилась хорошая: в 1957 году в Москве проходил Всемирный фестиваль молодежи. Впервые приоткрыли железный занавес — принимали представителей всех континентов. Я, как сотрудник музыкальной редакции, тоже поучаствовал в этих событиях. А через некоторое время на телевидении объявили конкурс: требуется диктор-мужчина. Миллионы телезрителей к тому времени уже могли видеть на экранах наших очаровательных телеведущих — Нину Кондратову, Валентину Леонтьеву, Анну Шилову, Людмилу Соколову. Вот говорю сейчас и вспоминаю молодых, очень добрых и открытых женщин, которых не зря называли «наша Ниночка», «наша Валечка», «наша Анечка»…

— Потребовались мужские лица?

— Да, поэтому и объявили конкурс на диктора-мужчину для чтения последних известий, как их называли тогда — ПИ. Сначала хотели приглашать дикторов с радио, но студия была бедная, не могла себе позволить платить им гонорар, так что решили завести своего, за скромную ставку. Короче, меня уговорили участвовать очень хорошие телережиссеры — Александр Шорин из литературно-драматической редакции и Алексей Салеев, программный режиссер. Дикторы всегда были частью главной редакции программ. Но в тот день, 27 сентября 1957 года, мне было совсем не до конкурса. Мне предстояло привезти на передачу хор старых большевиков с Красной Пресни — им было уже за 70, и следовало о них позаботиться.

Телевидение тогда было только живое. Ни о какой записи и мечтать не могли, даже не представляли, что это возможно. Поэтому у всех работников в трудовом соглашении было прописано два вызова в день: утром репетиция, вечером передача. Иногда несколько репетиций, потом в день эфира — прогон, а вечером — уже эфир. И вот между репетицией хора и передачей я и побежал на конкурс.

Накануне мы с женой ночь не спали, все думали: что это за профессия — диктор? Вроде женская какая-то… Потом решили: а вдруг это знак судьбы. Память у меня была хорошая, тренированная еще с Щепкинского училища, и я на всякий случай выучил половину газеты «Правда». Кроме того, у меня в запасе были стихи, отрывки прозы и песня под гитару. И вот пришел, члены комиссии говорят: «Почитай нам новости». А я нахально переспрашиваю: «Вам наизусть или как?» Они удивились и захотели наизусть. Ну я и пошел… Потом с бумажки — а это еще легче, потому что в училище нам дали хорошую речевую подготовку. Все-таки в Щепкинском работали потрясающие педагоги, которые учили нас с листа входить в чтение, а также моментально схватывать смысл текста.

В общем, прошел я конкурс. И хотел вернуться проследить, чтобы моим подопечным из хора дали стулья, напоили чаем и покормили бутербродами. Но вдруг меня перехватывает Сергей Александрович Захаров, старейший режиссер телевидения, воспитавший не одно поколение учеников, требовательный и педантичный. Говорит: «Ты куда это собрался? Никуда не пойдешь, ты уже наш, через два часа у тебя эфир». Ноги у меня немедленно стали ватными: я же ничего не умею! «Ничего, — сказал Захаров. — Я тебя всему научу за два часа». И научил. Есть фотография, которая запечатлела этот выход в эфир, я ее называю «за минуту до расстрела». Полный ужас: волос у меня тогда еще было много, они вздыбились, в общем — полны валенки гранат!

— Новости прочитали без запинки?

— Не помню. Но навык все-таки был получен: в училище нас учили сохранять хорошую мину при плохой игре. Даже если ты не разбираешься в том, что говоришь, нужно сделать вид, что все в порядке. Нина Кондратова, Анна Шилова, Людмила Соколова меня очень хорошо приняли и порекомендовали позвонить Ольге Сергеевне Высоцкой, чтобы взять уроки мастерства. Она была диктором Всесоюзного радио, а также одним из первых дикторов экспериментального телевидения в 1931 году.

— Неужели в 30-х годах уже существовало какое-то телевидение?

— Да, так называемое малострочное. Если стандарт нормального изображения — от 600 до 800 строчек, то там было только до 400 строчек. Оно называлось «радиовидение». И, надо сказать, особого восторга у радиодикторов не вызывало — они же привыкли общаться с микрофоном, а тут — камера. Ольга Сергеевна прошла через это непонимание, осознала смысл и роль новой профессии. И по сути стала нашей второй матерью. Никогда не забуду, как она сказала через пару лет: «Ну что, Игорь, вот вы уже прошли ясельный возраст, пора в детский сад».

Поскольку тогда не существовало видеозаписей, я сохранял текст и на следующий день приезжал к ней на радио, чтобы еще раз поработать. Она мне раскрывала секреты, о которых я даже не слышал в училище. Благодаря ей в конце 50-х годов появилась первая группа дикторов. Через год после того, как я отработал в женском коллективе без выходных и отпусков, в штат пришел Виктор Балашов, участник Великой Отечественной войны, обладатель уникального тембра голоса. И он меня, конечно, спас, потому что я работал, как на арене цирка: читал новости, вел другие передачи, заменял приглашенных гостей. Вообще-то слово «диктор» не совсем соответствовало нашей работе, потому что приходилось и вести концерты, и быть музыковедом, и киноведом. Заболел кинокритик — учишь его текст.

Была еще у тогдашнего телевидения такая важная задача: выполнять заявки телезрителей. Советский народ периодически просил повторить какую-нибудь понравившуюся передачу, ну мы и повторяли. Разумеется, у нас были исходные материалы — например, записи опер в исполнении солистов театра «Ла Скала». Помню, раз пять повторяли «Любовный напиток». Показ должен был предваряться достаточно сложным музыковедческим текстом. Я в очередной раз воспроизводил его, стараясь разнообразить и заменяя сложные формулировки на более простые.

— Часто появляясь на телеэкране, вы, наверное, быстро обрели популярность?

— Да вообще-то особенно не было возможности это ощутить. Завтра у тебя две передачи, послезавтра — три, а надо еще новости прочитать. Первый год пролетел незаметно. Кстати, Высоцкая мне сразу сказала: «Помните, что всем нравиться вы никогда не сможете. Кто-то вам в любви будет объясняться, расточать комплименты, а кто-то — возненавидит». Ну я, конечно, по молодости лет в одно ухо впустил, в другое — выпустил… Только позже прочувствовал значение ее слов.

А вот наши очаровательные девушки были по-настоящему звездами. При этом несли доброту, женственность, служили примером для молодежи — как нужно одеваться, причесываться. Несколько лет назад подошла ко мне женщина в солидном возрасте: «Знаете, как я благодарна вашим дикторам, они воспитали мою дочь, она смотрела на них и брала на вооружение — как выглядеть, как общаться».

Помню, как пришла работать Светлана Жильцова. У нее прекрасные природные способности, но, кроме того, она блистательно знала английский язык, поскольку окончила иняз. Ее позже даже приглашали работать на Би-би-си, но кто ж тогда отпускал за границу. А потом начался КВН, и Светлана вела его с Масляковым.

Затем пришла Светлана Моргунова, потом Нонна Бодрова, которая всю жизнь посвятила информации — она настолько любила этот жанр, что отказывалась от других предложений. В паре с Азой Лихитченко мы читали новости — так лучше воспринималось: то мужчина говорит, то женщина. А с Анной Шиловой и главным редактором музыкальной редакции Владимиром Меркуловым вели передачу под названием «Наш клуб». Это была предтеча «Голубого огонька». В этой передаче участвовали классические артисты и композиторы. Но начальству не понравился формат: говорили, мол, это «не наше», какой-то салон. Тогда талантливый кинорежиссер Алексей Габрилович, замечательный выдумщик, предложил новый формат — кафе «На голубой огонек». Чай-кофе, печенье, конфеты, зимой — мандарины. В качестве ведущего искали артиста, который умел бы не только общаться, но еще и петь. Таким ведущим стал Олег Анофриев — талантище, обладатель шикарного голоса, потом Михаил Ножкин и очень популярный конферансье Борис Брунов. Каждую субботу нужно было выходить в эфир. И вот тут началось: один на гастролях, второй — на съемках. Трудно приходилось музыкальной редакции с ведущими. Они решили: а что, Кириллов и Шилова вели «Наш клуб», вот пусть и ведут «На голубой огонек», к тому же мы всегда были под рукой. Так нас и назначили.

Это было очень веселое время! Все шло в эфир по-живому. Репетиций практически не было, артисты, которых мы приглашали, приезжали вечером, прямо к эфиру. Работали экспромтом, это вошло в плоть и кровь, главное, не забыть, кто за кем выступает и кто за каким столиком сидит. Бывало так, что все на месте, все готово и отрепетировано, должно пройти гладко. И вдруг с первых секунд эфира начинаются технические накладки: операторы не то нажимают, осветители путаются, в общем, передача получается не очень. Хотя как раз зрителю это было интересно — ведь шероховатости в работе подчеркивали сиюминутность, правдивость происходящего, давали эффект присутствия. Правда, я после таких передач ехал в трамвае домой и думал: как хорошо, что много едет народу, не видели наш позор. А в другой раз наоборот: все в последнюю минуту, все стоят на ушах — и ассистенты, и режиссеры, и звукооператоры, а в результате получается отлично. Еду в трамвае и думаю: что ж вы тут, люди, едете, такой хороший «Огонек» пропустили.

— Выпускать в прямой эфир гостей — это большой риск: они могли слишком смело пошутить или приехать на съемку подшофе…

— Бывало всякое. Не буду называть фамилию замечательного ленинградского композитора, который всегда приезжал в «приподнятом» настроении. Но это ничуть не снижало его обаяния: он мог сесть за рояль и легко исполнить свои песни. Интересно, что приглашенные артисты, которые были абсолютными звездами, хоть и знали себе цену, но никогда не показывали этого. Муслим Магомаев очень терпеливо ждал своего выхода и, даже если куда-то торопился, делал вид, что все хорошо. Эдуард Хиль всегда с улыбкой на все реагировал и накладки хорошо обыгрывал. А Николай Сличенко — и невероятно популярным был, и голосом обладал выдающимся, но как дойдет до его выхода, все спохватываются: где он? А Сличенко стоит у задника, наполовину спрятавшись, сосредотачивается.

Народ любил «Огоньки» еще и потому, что развлекательных передач тогда на советском телевидении почти не было. Начиналась передача довольно поздно, в 22 часа. Время эфира не ограничивалось, мы могли и два часа сидеть, и три.

— А новогодние «Голубые огоньки» тоже в прямом эфире шли?

— Нет, в студии новогоднюю ночь только однажды встречали. После этого «Голубой огонек» начинали снимать примерно с середины ноября на 35-миллиметровую кинопленку. После полуночи, когда заканчивались передачи, освобождалась студия Б, самая большая, 600-метровая, на Шаболовке, и начиналась съемка. Потом снимали на «Мосфильме», в большом павильоне. Чтобы занять зрителей все пред- и посленовогодние часы, набирали отрывки из музыкальных фильмов или просто снятые на кинопленку выступления Шульженко, Утесова, а также самых популярных музыкальных коллективов, таких как ансамбль «Березка», хор Пятницкого, ансамбль песни и пляски имени Александрова. В общем, набирали такие 3—4-минутные номера, а между ними мы, ведущие, что-то говорили. На столах гостей, между прочим, стояло настоящее шампанское.

— И ведущие могли выпивать?

— Иногда позволяли себе. Под столом у нас стояла четвертиночка армянского или грузинского коньячка, для того чтобы соответствовать настроению наших зрителей, чтобы глаза так же блестели, как у них, когда мы поднимали тосты за Родину, за наше будущее.

— Какой эфир вам больше всего запомнился?

— В 1961 году произошло событие, оставшееся в моей памяти навсегда — Юрий Алексеевич Гагарин совершил свой подвиг. 14 апреля он был у нас в эфире. С самого утра и до глубокой ночи на Красной площади продолжался праздник. До сих пор я очень жалею, что нельзя было это зафиксировать на кинопленку, потому что передать ту атмосферу на словах невозможно. Она вызывала и слезы радости, и чувство неимоверной гордости. Со всех концов Советского Союза в Москву прилетели представители разных фабрик, заводов, которые привезли подарки Юрию Алексеевичу. И сам он был какой-то необыкновенный. Поначалу еще был зажат, а потом расслабился. Шел эфир, и накладочки, конечно, случались. Приехали замечательные оперные певцы — бас Максим Дормидонтович Михайлов и Иван Семенович Козловский, знаменитый тенор. Перед приездом они успели зайти в Столешниковом переулке в рюмочную и подзарядились коньячком. Они должны были не петь, а просто выступить от имени артистов, солистов балета и оперы и сказать несколько добрых слов в адрес Юрия Алексеевича. Черно-белое телевидение не требовало особого тона, важно было только попудриться, чтобы лицо не блестело под лучами очень сильных осветительных приборов (чувствительность трубок была не очень хорошая, поэтому требовалось большое количество света). Поскольку представители искусства всегда шли в конце, они около трех часов просидели в ожидании под этими приборами. Их жутко разморило. В общем, когда мы наконец предоставили им слово, они, как моряки, ступившие с корабля на землю, пошатываясь, двинулись к микрофону. Мы все замерли: что они скажут в таком состоянии?! К счастью, они и сами поняли, что сейчас им лучше не говорить, зато изумительно исполнили замечательный романс — песню моряков «Нелюдимо наше море…». Это было блистательно, к тому же оказалось, что Юрий Алексеевич любил этот романс.

А открывал ту встречу с Гагариным герой-полярник Иван Дмитриевич Папанин. В то время ему подражала вся молодежь. Он должен был начать и очень волновался. По сути своей он человек простой, из матросов, и случалось, использовал непечатные словечки. А тут еще наш очень остроумный и хороший режиссер перед началом программы сказал ему: «Иван Дмитриевич, вы же помните, что начинаете. Так вот, только не забудьте сказать: «Здравствуйте, товарищи телезрители». И главное — не перепутайте и не скажите: «Здравствуйте, товарищи телевизоры». С этими словами режиссер оставил его в переговорной. Естественно, если сказать человеку «не думай о белой обезьяне», он только о ней и будет думать. Иван Дмитриевич в нервно-растерзанном состоянии еле дождался начала эфира. Зашел в студию, увидел Гагарина и бросился к нему: «Юрка!..» Потом опомнился, повернулся, нашел камеру и громко объявил: «Здравствуйте, товарищи телевизоры!» А потом — опять к Гагарину, по-человечески так, трогательно: «Юрка, браток!» И вы знаете, все эту накладку пропустили мимо ушей.

Была еще неловкая ситуация. Михаил Иванович Жаров должен был приветствовать Юрия Алексеевича от Всероссийского театрального общества, от всех драматических артистов. Он очень эмоциональный человек, почти не пьющий, позволявший себе только иногда перед обедом рюмочку наливки, хотя в картинах ему часто доставались роли разудалых пьющих гуляк. В общем, типичный пример несоответствия экранного образа и реального человека. Михаил Иванович тогда сильно разволновался, стал путаться, не очень ясно и четко высказываться, и можно было подумать, что он как раз только что из рюмочной, хотя это было не так. Ему даже потом писали письма телезрители: «Как вам не стыдно, товарищ Жаров!» Он это переживал до самой смерти. Мы с ним как-то вместе лежали в больнице, он все сокрушался: «Игорь, ну как они могли подумать, что я в таком состоянии! Ведь я же никогда не пил». И действительно, я бывал у него дома, и он никогда не позволял себе ничего лишнего. Просто очень талантливо изображал своих персонажей.

— Юрий Гагарин рассказывал тогда про полет?

— Нет, он просто всех благодарил, очень скромно держался. А люди шли потоком, с дальних уголков Советского Союза летели на самолетах, везли ковры, какие-то подарки. Одних приглашали, а другие приезжали сами, причем прорывались каким-то неведомым способом, потому что хотели подарить что-то Юрию Алексеевичу. Чего там только не было! Мы перешли в студию, где шел концерт, его вели Лев Миров, Марк Новицкий и я. А участвовали артисты — причем приходили даже те, кого не приглашали. Например, неожиданно заявился грузинский ансамбль танца, правда, небольшая его часть, человек 8—10. Их не пропускала охрана, так они перемахнули через забор, ребята спортивные, легкие, и появились прямо как черти из табакерки — хочешь не хочешь, а принимай их. И Юрию Алексеевичу это безумно понравилось! Периодически возникали паузы, потому что мы не знали, кто будет дальше, и тогда то я, то Новицкий бегали на разведку, чтобы узнать, кто приехал. Этот день мне запомнился на всю жизнь…

— Начало своей работы в программе «Время» также хорошо запомнили?

— 1 января 1968 года должна была выйти программа «Время» — но без дикторов. Мы читали новости и, конечно, думали, что будем и в новой передаче. Но нас решили оставить читать текст за кадром. Мы должны были озвучивать сюжеты, которые присылали корреспонденты. А в кадр вместо нас сели наши друзья-соперники — журналисты. Ох, очень тяжелый момент… Кстати, это были отголоски хрущевской оттепели, когда телевидению дали больше свободы. Так продолжалось почти год. Но потом все-таки поняли, что это другая специфика работы. Были нужны чтецы, потому что мы действительно читали — честно и откровенно — новости, которые выдавал нам ТАСС. Мы не могли давать никакой отсебятины: ТАСС для нас — указ. В ТАСС работали редакторы, которые воспитывались в сталинском духе, когда за каждым словом надо было следить, когда за каждой формулировкой скрывался свой смысл. Следовало очень тщательно все проверять. Но все равно и у них иногда проскакивали неточности. Иногда приходилось на свой страх и риск что-то поправлять, когда не очень грамотно или неточно была выражена мысль в сообщении. Формулировки ведь тогда были сложные, до сути не сразу доберешься. К тому же, когда вчитываешься в материал, уже отмечаешь: здесь можно замедлить темп речи, а здесь — больше смотреть в глаза, то есть в камеру. А дальше уже можно было в хорошем темпе продолжать, потом концовочка. В общем, нас привлекли к программе «Время».

— А вы возглавили дикторский отдел?

— Мы с Ольгой Сергеевной советовались, как нам сохранить профессию. Потому что журналисты хотели нас, дикторов, подвинуть. Что и произошло позже, в 90-е годы. Почему я согласился на эту ужасную роль художественного руководителя, вернее, играющего тренера? Именно потому, что нужно было спасать профессию. Я хотел сделать так, чтобы наш отдел дикторов перешел в ранг соавторов или авторов, редакторов и исполнителей, то есть прибавить к нашей профессии журналистскую работу. Это очень сложно было, особенно в то время, когда приходилось зачитывать постановления ЦК, которые своими словами не перескажешь. Именно тогда в программе стали работать интересные, хорошие дикторы, умевшие это очень талантливо делать. Это прежде всего Нонна Бодрова, Аза Лихитченко, Вера Шебеко, Галина Зименкова. Отдельно хочу поблагодарить мужчин, работавших в программе «Время»: Виктора Балашова, Женю Суслова, Женю Кочергина, Женю Арбенина, Юру Ковеленова и многих других ребят, которые пробовались на роль ведущих и проходили. Но у нас был очень строгий отбор, естественно.

— Какие существовали критерии? Ваше слово тоже имело вес — кого принять или отвергнуть?

— Ну слово-то словом, но ведь появился видеомагнитофон! Все программы и репетиции записывали, потом обсуждали: что получается, что не получается. В общем, совершенствовались: лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Все очень старались сегодня работать лучше, чем вчера, завтра лучше, чем сегодня, как любил говорить товарищ Брежнев.

— Сколько человек претендовали на место в дикторском отделе?

— Мы не считали, но помню, из 1600 человек брали троих-четверых. Вот такой был страшный конкурс, а в конкурсной комиссии сидели представители всех 13 главных редакций. Подспудно они выискивали среди претендентов людей, которые могли бы у них поработать в качестве ведущих. Примерялись. Я очень рад, что так появились на телевидении мои замечательные коллеги Лина Вовк, Таня Веденеева, Юра Николаев. Они до сих пор работают в эфире и показывают мастерство, которого подчас не хватает многим другим ведущим. Я очень рад за Таню Судец. Она пришла к нам такой радостной, какой-то воздушной, счастливой, светилась оптимизмом.

— Кроме приятной внешности какое-то актерское образование требовалось?

— Необходима не только внешность, но и понимание профессии. Вы знаете, не все дикторы соглашались со мной и с Ольгой Сергеевной, что человек на экране не должен быть равнодушным к тому, о чем он рассказывает или читает.

Свою оценку человек, который ведет новостную программу, обязательно должен высказывать с подтекстом, обращаясь к телезрителю. Например: «Я это одобряю, а вы как думаете?» Или: «Я это категорически отрицаю, а вы?» Пусть человек задумается. Вот это должно лежать в основе профессии журналиста, телеведущего, диктора. Мало просто торопливо произносить слова, которые бегут на телесуфлере. Я вообще считаю его врагом номер один.

— Почему? Он же помогает, подсказывает.

— Он не дает людям подумать о том, о чем они говорят, потому что надо быстро, скорее проговорить слова, а там уж зритель пусть сам думает, как хочет. Сейчас это модно, так работают на Западе. Диктор Дикторович докладывает, как на вокзале: «С 5-й платформы 7-го тупика отправляется поезд Москва — Бердичев, передаем вальс Шопена…» Или: «Внимание, внимание, совершил посадку самолет такой-то…»

Человек, появляющийся на экране, должен быть умным и добрым по отношению к зрителям. Один из секретов профессии, который раскрыла мне Ольга Сергеевна: ты должен обращаться к одному-единственному зрителю. Это может быть знакомый, скажем, сосед по лестничной клетке или по дому, или еще кто-то, с кем я не состою в близких отношениях, — не жена, дети, мама или папа. И тогда сообщение получится очень точным, адресным. Что, кому и зачем — на этих трех китах строится профессия телеведущего.

А что касается артистизма, то он не приобретается в театральных институтах и не формируется потом в театрах или в кино. Нужен артистизм природный, то есть умение общаться, рассказывать и быть неравнодушным к тому, о чем говоришь. Индивидуальные качества человека, помноженные на умение эмоционально, в свойственной только ему манере рассказывать об увиденном, о том, что ты пережил или пережили другие люди, — это и есть природный артистизм.

Продолжение следует.