Куда впадает Кама / Искусство и культура / Искусство

Куда впадает Кама / Искусство и культура / Искусство

Куда впадает Кама

/  Искусство и культура /  Искусство

Театральный художник Сергей Бархин — о режиссере Каме Гинкасе

Задыхаясь, я поднимаюсь на третий этаж театра. Вхожу в белую комнату, где меня долго ждет привыкший, не считающий это моей небрежностью Кама Гинкас. Кама для меня всегда с окровавленной головой, обнаженный и босой, весь забинтованный в сползшие грязные и тоже окровавленные бинты, с черно-синей бородой ассирийского царя, вздернутой к победе, и розовым носом, которым он тонко чует все новое, сильное и правду. Его темно-золотые глаза иногда смотрят нежно, понимающе, иногда строго, иногда безразлично.

Я склоняюсь в виноватом и почтительном поклоне и, как и он, располагаюсь на диване среди подушек. Вынимаю смятый обрывок бумажки с зашифрованным пиратами планом нахождения клада — эскиз. Кама меня подбадривает и хвалит. Как же я благодарен ему за эту поддержку и похвалы.

Собственно, Кама — единственный человек, не художник и не архитектор, в похвалах которого я уверен, так как он в этом деле понимает, чувствует, и, кроме того, я знаю, что это не вообще, а лично для него очень важно. Это ведь начало его отдельной работы с другими — актерами и зрителями.

Повязки слетают, на голове оказывается картонная золоченая корона, сам он закутывается в шкуру леопарда и уже готов к прыжку в спектакль. Все это очень быстро. Осталось только сделать макет, даже не макет — модель.

Никогда Кама не разочаровывался, когда готовая декорация оказывалась на сцене, никогда не возмущался тем, что это все не то. В крайнем случае пытался подправить что-то простейшим способом. Он принимал ее уже как свою квартиру, жену, судьбу.

Всякая работа художника в театре для него трудна прежде всего тем, что он должен делать это по заданию. Но для архитектора, а я архитектор, это положение естественно и привычно.

Совместная работа с режиссером, дирижером, балетмейстером, композитором и прочими тоже для истинного живописца, создателя картин, очень непривычна и психологически трудна, так как эго художника должно и уступать, и понимать, и сопротивляться другим эго. Режиссеры Кама Гинкас и Генриетта Яновская — муж и жена — оказались в моей жизни единственными, кто выбрал меня в свои партнеры надолго, и вот уже двадцать семь лет работают со мной, несмотря на мой вздорный характер, и прощают мне все капризы измученного советской, российской и капиталистической жизнью художника.

Моя благодарность им, возможно, похожа на благодарность проститутки, которую уже в возрасте взяли в семью и не прислугой, а то ли женой, то ли любовницей. И вот после множества попыток любить и быть любимым я попадаю в дом — Театр юного зрителя, где меня действительно любят. И даже дети этой семьи — актеры — тоже относятся ко мне хорошо.

Работая с Камой и Гетой, я вспоминаю слова якобы из письма Гогена с острова Таити. Он писал: «ВЫ ТАМ, В ЕВРОПЕ, ЖИВЕТЕ (Гоген применил более грубое слово) С ТЕМИ, КОГО ЛЮБИТЕ (кого полюбили), А МЫ ЗДЕСЬ (на Таити) ЛЮБИМ ТОГО, С КЕМ ЖИВЕМ». И в театре любовь и смирение приходят медленно.

Гета во время работы никогда не подхваливает меня, но я чувствую ее внутреннюю поддержку. Восхищается она только работами прошлого. Но я непрерывно (ах, сколько раз я ее подводил!) чувствую ее уверенность в успехе моей части дела.

Я вхожу в комнату, сплошь заставленную кубками, фотографиями, картинками, фигурками, куколками — как у Фрейда в его лондонском доме.

Как и Мейерхольд на портрете Кончаловского, как и Гинкас, она возлежит на восточных диванах среди подушек, мобильников, приглашений и павлиньих перьев из «Черного монаха».

Она более строго и внимательно смотрит на мои мятые бумажки-эскизики и потом уходит на месяцы ежедневных репетиций, держа мои наметки в голове.

Я с самого начала бесед внимательно вслушиваюсь в ее предложения, отдельные тончайшие желания, хотя знаю, что она может «вышить» свой спектакль в любой декорации или даже без всякой. Но мне все же хочется сделать что-то на сцене, чтобы она чувствовала, что это лично ее и ей очень нравится.

Позже, ближе к премьере, Генриетта украшает себя все большим количеством драгоценностей. Комната наполняется цветами, бутылками, подарками, сушками, коронами, проспектами. Она похожа на Наполеона во время битвы.

И вот уже премьера Камы. Он — в золотых мантиях, в парадной короне, борода подстрижена и аккуратна, как у Франциска I, президентский черный фрак, белые перчатки, через плечо розовая лента какого-то екатерининского ордена, окружен журналистами. Скромная выпивка, чай, и все. Завтра следующая работа.

Главная награда от моих режиссеров — это следующее предложение, к которому я совершенно не готов, и не знаю, что делать дальше.

Я благодарен Гете и Каме за то, что мы любим друг друга, верим, надеемся на успех и гармонию, за то, что они подвели меня к знанию того, что быть вместе только любя и прощая друг другу все.