Голос Советов / Искусство и культура / Спецпроект
Голос Советов / Искусство и культура / Спецпроект
Голос Советов
/ Искусство и культура / Спецпроект
Игорь Кириллов — о безвременной кончине дорогого Леонида Ильича, оказавшейся банальным насморком, об особых «папочках» и специальных «эфирчиках», об искусстве комментировать парад на лютом морозе, о глубоких познаниях примадонны «Ла Скала» в области рыбалки, а также о том, почему не всякий диктор способен уснуть под «Спокойной ночи, малыши!»
В советское время аудитория следила за официальными источниками информации — телевидением и газетами — и старательно читала между строк: что еще будет сделано «по просьбам трудящихся» и на «благо советского народа»? Дикторам в этих условиях приходилось непросто: с одной стороны, они были официальным рупором, а с другой, часто и сами узнавали о случившемся, читая сообщение в прямом эфире. Игорю Кириллову тоже пришлось освоить науку — говорить зрителю больше, чем сказано в написанном тексте.
— Игорь Леонидович, в советскую пору многое проскальзывало между строк?
— Да, было такое. Например, приходилось читать речи и постановления, в которых то и дело встречалось: товарищ Леонид Ильич Брежнев, товарищ Леонид Ильич... Но это звучало не по-русски, неестественно. Однажды в мой адрес даже пришло письмо от старых большевиков: «Мы никогда не говорили «товарищ Владимир Ильич», а «товарищ Ленин» или просто «Владимир Ильич». На меня это произвело впечатление, я пришел к председателю Гостелерадио Сергею Георгиевичу Лапину, умнейшему и масштабнейшему руководителю, попросил освободить меня от программы «Время» и дать возможность заниматься художественной работой, воспитывать молодых. Он выслушал, посмотрел на меня и спрашивает: «А вы читали Салтыкова-Щедрина?» Я говорю: «Проходил в школе». «Вот именно — проходил, да мимо. А вы почитайте. И тогда поймете, почему он не издавался большими тиражами, а также что главное в русском общении — это не то, что вы говорите, а что вы хотите сказать. Что существуют второй и даже третий планы. Обратите внимание: именно в произведениях Салтыкова-Щедрина это очень четко и ясно прослеживается. Без иронии, без юмора, даже без сарказма — нельзя. Вы поняли?» — переспросил Лапин, глядя мне в глаза. Я, запинаясь, говорю: «По-по-понял…» Тогда впервые вышло ограниченным тиражом полное собрание сочинений Салтыкова-Щедрина — уникальное издание. Мне удалось его раздобыть, правда, одного тома не хватало, и я потом нашел его в комиссионном. Взялся за Салтыкова-Щедрина и вчитался.
— Вторых и третьих планов в советской действительности было немало?
— Вспоминается такой эпизод. Однажды Брежнев простудился. С легким насморком его поместили в больницу, и он исчез с экранов телевизоров. Обычно ведь как было: «Это все о нем и коротко о погоде». А тут вдруг — молчание. И что вы думаете? Ведущая французская газета, которая в то время считалась одним из самых объективных и достоверных западных источников информации, напечатала траурный портрет Леонида Ильича и текст: мол, генеральный секретарь скончался, а в Советском Союзе об этом не сообщают… Тогда Лапин с оператором поехал в больницу к Брежневу: «Леонид Ильич, надо несколько слов сказать на камеру». Не стали ему объяснять, в чем причина такой просьбы. Генсек произнес несколько фраз, это пустили в эфир, и по репутации газеты был нанесен серьезный удар. В дальнейшем уже никто больше так не рисковал. Зарубежные информационные службы сообщали о важных фактах только после того, как они прозвучали в программе «Время». Пока в программе «Время» не сообщили, считайте — ничего не случилось.
В день, когда умер Брежнев, я приехал на репетицию и сразу понял: случилось что-то страшное. Один из наших бывших главных редакторов, работавший к тому времени в МВД, раскрыл мне глаза: «Ну что, ты не понимаешь? Папа умер…» Я сразу поехал к Лапину с вопросом: «Что делаем?» Советскому народу еще ничего не сообщали, но в эфире последовали едва уловимые изменения. Мне пришлось вывесить объявление в женской гримерной: чтобы все было сдержанно на всех программах. Девочки в эфире выглядели более скромно: меньше украшений, строгие прически, одежда темных тонов. И только на следующее утро в 11 часов мы вышли в эфир с официальным сообщением. Я читал некролог. Как мне рассказывал Валентин Сергеевич Зорин, работавший в то время в Америке, за океаном этот некролог давали полным звуком вместе с моей картинкой, а внизу шел синхронный перевод на английский язык. Потом я зачитывал текст второй раз, но мой звук уже зажимали, и диктор четко все повторял.
— Вы ведь и похороны Брежнева комментировали?
— Не только я, нас было несколько человек: Александр Каверзнев, Герман Седов, кто-то с радио... Мы вели репортаж так: каждый из нас готовил какие-то фрагменты и поднимал руку, что означало: могу вступить. Первый, закончив фразу, замолкал, а следующий продолжал. Заготовки текстов шли из ТАСС — о биографии, целинной эпопее, Великой Отечественной войне. В общем, вспоминали основные вехи жизни человека. Очень трудно было вести репортаж. От Колонного зала Дома союзов до Мавзолея траурная процессия шла 32 минуты. Это очень много по телевизионным меркам. Надо же что-то говорить и в то же время делать естественные паузы, хотя и не слишком долгие. При этом соблюдать подобающую интонацию — это же не репортаж со спортивных соревнований. Впрочем, на вторых-третьих похоронах мы уже натренировались...
Я никогда не забуду похороны Семена Михайловича Буденного. Это было еще при живом Брежневе. Героя Гражданской войны маршала Советского Союза хоронили с почетом: из Колонного зала шла процессия до Красной площади. Но был один нюанс: в то время огромную популярность обрела передача «Кабачок «13 стульев», ведущим которой был Михаил Михайлович Державин, он же — любимый зять Буденного. И вот когда началась процессия, мы слышим из аппаратной команду: «Не показывайте этого «Кабачка», не показывайте!» А ведь он идет рядом со вдовой и дочерью Буденного — своей женой, и, конечно, держит ее под руку. Представляете положение, в котором оказались операторы: они должны были исхитриться и дать картинку таким образом, чтобы не было видно Михаила Михайловича. Ну нашли все-таки способ — операторы у нас талантливые, особенно те, что работали на передвижках на Красной площади. Убрали Державина, искусно отворачивая камеры. И вот процессия приблизилась к Мавзолею. Подходит Леонид Ильич, целует вдову и так же крепко, взасос целует Михал Михалыча. Из аппаратной немедленно посыпались команды: «Почему вы не показываете Державина? Покажите Державина!» А у операторов уже рука набита отворачивать камеру от Михал Михалыча, а тут вдруг — давай показывай! Конечно, это нехорошо, но в такой трагический момент нам трудно было удержаться от смеха.
— Вам приходилось вести трансляции с Красной площади не только о печальных событиях.
— Радость нам, дикторам, доставляла работа во время парадов. Сначала на 1 Мая и 7 ноября. День Победы начали отмечать с 1965 года, только тогда мы заимели пятую трибуну для радио и телевидения, где находилась наша техника, а под Спасской башней ставили ПТС. Работа была очень ответственная. Мы с Валентиной Леонтьевой, Нонной Бодровой, позже — с Анной Шатиловой долгие годы вместе работали на Красной площади. Стоишь 7 ноября, снежок за шиворот сыплет. Сложность заключалась в прямых включениях. Например, мы выходили на прямую связь с космонавтами — всего на две-три минуты. Мы должны были включиться в телемост в строго обозначенное время — скажем, в 11 часов 2 минуты. И надо было вести трансляцию так, чтобы подойти точно к этому рубежу. Несмотря на сложности и ответственность, воспоминания об этой работе у меня остались самые приятные. Люди тогда были другие — шли на демонстрацию окрыленные, с улыбками. Необычайное чувство единения и праздника передавалось и нам, поэтому равнодушно относиться к происходящему на Красной площади было невозможно.
— Бывали ли случаи, когда человек не смог работать диктором, не выдержав стресса прямого эфира?
— Нет, такого не было. Люди привыкали, втягивались. Ведь что такое прямой эфир? Это самое яркое проявление телевизионного искусства, оказывающее сильное воздействие на зрителя, который чувствует сиюминутность происходящего. Ловит выражение ваших глаз, волнение диктора и ценит такие моменты. Кстати, в течение долгих лет наши друзья-соперники — кинематографисты и театральные деятели — не признавали телевидение искусством. Для них это был источник передачи произведений искусства на расстояние. Я полтора десятка лет был членом Комитета по Ленинским и Государственным премиям. У нас была скромная секция кино и телевидения, сокращенно КиТ. Сергей Аполлинариевич Герасимов председательствовал, в жюри входили Сергей Бондарчук, Станислав Ростоцкий, Лев Кулиджанов, Алексей Баталов, Вячеслав Тихонов, Андрей Мартынов и другие потрясающие актеры и люди. Но многие из них не признавали телевидение, оно считалось вторым сортом, хотя уже в то время оно снимало серьезные многосерийные фильмы, имевшие огромный успех, — например, «Вечный зов», «Семнадцать мгновений весны». Шла большая и серьезная работа по убеждению наших друзей в том, что телевидение — это искусство.
— Действительно, ведь это немалое искусство — правильно подать сообщение, которое сильно меняет жизнь людей, например, о денежной реформе или других глобальных переменах?
— Кстати, был случай у Анны Шатиловой: она делала сообщение о повышении цен, и в это время что-то со звуком случилось. Все следили за происходящим, затаив дыхание, потому что было ощущение, что случилось страшное. Хотя на самом деле это была чисто техническая накладка...
— О накладках... В фильме Владимира Меньшова «Зависть богов» показан эпизод, когда диктору в прямом эфире пришлось тянуть время, потому что не было текста и принесли его в последнюю минуту. Правда ли, что случай взят из жизни?
— Действительно так. У меня в гостях был Владимир Валентинович Меньшов, и мы с женой ему рассказывали всякие истории, в том числе этот эпизод. Это было, когда мы соревновались с нашими братьями-друзьями с радио — кто раньше выйдет в эфир. Если мы выходили на две минуты раньше — это был прорыв!
В то время мы получали сообщения ТАСС по телетайпу. И вот идет сообщение, уже пришли четыре части из шести, в каждой по 12—14 строчек. Выпускающий Юрий Владеев говорит: «Слушай, старик, давай рискнем, на две минуты обойдем радио». Я говорю: «Давай, а где пятая и шестая части?» — «Сейчас придут, я поднесу». Иду в эфир. А дело было на Шаболовке в маленькой студии, заставленной осветительными приборами и камерами. Читаю и жду, когда же принесут оставшиеся части текста. Уже идет четвертая часть, я замедляю темп, у меня выступает холодный пот. В тот момент я вспомнил Юрия Борисовича Левитана, который в этом случае вышел бы из положения, сказав: «Повторяю!» И начал бы читать снова. И только я уже подготовился к тому, чтобы сказать эту сакраментальную фразу, как вижу Юру, который ползет, держа в зубах листок с текстом и пробираясь, чтобы не задеть аппаратуру. Прямо из зубов у него я вынул бумагу и продолжил читать. Но это оказалась пятая часть, а ведь нужна еще и шестая! Самое главное-то заключалось именно в ней! Юра Владеев все-таки успел ее принести! Все счастливо закончилось, но стресс колоссальный.
У нас был замечательный директор — Георгий Александрович Иванов. Очень тонко чувствовал всякую фальшь и остро на нее реагировал. После эфира он подошел ко мне: «А почему вы сделали такую паузу?» Говорю: «Георгий Александрович, так ведь там новая мысль начиналась. Я и замедлил, чтобы это подчеркнуть». — «Ага… Зато на две минуты раньше радио вышли, это хорошо». Все усек, но ни слова не сказал.
А ведь часто бывало, что мы сами узнавали содержание сообщения, зачитывая его зрителям. Так было, когда пришло известие об убийстве Кеннеди. Мы с Бодровой находились в эфире, и впервые за то время, что я работал, приносили текст прямо с телетайпа. Я прочитал сообщение о том, что на президента США Кеннеди совершено покушение в Далласе, он ранен, его срочно отправили в госпиталь. В это время редактор подполз к Нонне Викторовне с сообщением о том, что Кеннеди скончался в госпитале. То же самое было, когда погиб Юрий Алексеевич Гагарин. Это самое страшное, что может быть в эфире: когда вам приносят такие новости, а вы не подготовлены...
Бывали и курьезные случаи. В середине 60-х я ушел в отпуск, вернулся, а вечером мне предстояло читать новости. Речь шла о впервые запущенном спутнике «Эхо-2». Тот же Юра Владеев приносит мне сообщение. Смотрю: «Эхо-2», «РПТП-2». Думаю, что это? Наверное, полное название спутника. Читаю и раз 15 повторяю: спутник «Эхо-2» РПТП-2. Потом чувствую: что-то не то... Прихожу на выпуск — все лежат от хохота. Говорят: «Прости, но пока ты был в отпуске, вышло новое условное обозначение в ТАСС: РПТ — это репетиция, П — это повтор цифры, короче — РПТП — это повтор цифры…»
Курьезы часто случались в Новый год. Я с женой обычно встречал его у тещи, у которой день рождения приходился на 31 декабря. Часто утром первого января мне нужно было выходить на работу, и я не позволял себе больше рюмочки-другой, да и то с вкуснейшими тещиными пирожками. Но не все так отмечали. Однажды из США вернулся знаменитый камерный оркестр под управлением Рудольфа Баршая. Для артиста, который должен был вести передачу с участием этого оркестра, специальный музыковед из консерватории написал текст. Артист его выучил наизусть. А когда наступил день эфира, артист оказался не в форме — после отмечания Нового года. Паника полная: через четыре часа передача, а вести некому. Звонят мне. Сел в автомобиль, приехал на Шаболовку. Посмотрел текст, и у меня волосы дыбом встали: чисто музыковедческий материал. Я понял, что не смогу выучить это за два часа до эфира, смогу только сослаться на автора этого текста. И я рассказывал о том, каким успехом пользовалось выступление оркестра, особенно в Лос-Анджелесе, где привыкли к легкой музыке, а тут звучал настоящий Прокофьев или Мусоргский. Вот так я был музыковедом. Был и театроведом, когда вместе с Валентиной Леонтьевой вел передачу «Из ложи театра». Мы сидели как бы в ложе и показывали кинофрагменты из знаменитых спектаклей.
А однажды на «Голубой огонек», посвященный Дням культуры Италии, приехала примадонна из «Ла Скала», очень милая и улыбчивая. Я стал с ней разговаривать, а чтобы беседа была непринужденной, спросил ее про хобби. Оказалось, она, как и я, обожала рыбалку. Мы так здорово разговорились, она непринужденно себя чувствовала, рассказывала, как нанизывает на крючок наживку, как закидывает удочку. Потом пошла к роялю, исполнила арию и хорошую неаполитанскую песню. Все были довольны, кроме вышестоящего начальника Николая Саконтикова, который мне сделал замечание: «Зачем же вы с женщиной начали говорить о рыбалке?»
— Часто вы получали такого рода замечания?
— Не так часто. Сейчас много говорят о существовавшей в советское время цензуре. Да не было жесткого контроля, существовала самоцензура. Все редакторы, начиная с главных и кончая самыми молодыми, были пронизаны идеологией того времени и знали, что можно говорить, а о чем лучше промолчать или в следующий раз сказать. Была, правда, цензура военная, следившая за тем, чтобы не прошло в нашей информации каких-то государственных секретов. У нас эту функцию выполняла очаровательная женщина. Говорила: «Дайте папочку». Смотрела ее, а потом: «Все, идите в эфирчик».
В иных случаях я не отдавал папку в другие руки, даже в туалет ходил с ней. Потому что если по случайности потеряются одна или две странички — это катастрофа. А у меня такое случалось. Как-то мне надо было попудриться и немножко галстук поправить, и ко мне в дикторскую пришел Толя Овсянников, наш замечательнейший обозреватель, тогда работавший выпускающим редактором. Пока я пудрился, он говорит: «Игорь, дай посмотреть текст». Короче, я вышел на минуту, вернулся, взял папку и в эфир. Читаю текст, дохожу до пятнадцатой страницы, а дальше идет... двадцатая. Память у меня всегда была хорошая, и я стал пересказывать своими словами. Убрал наушник из уха, чтобы не слышать жуткий ор, стоявший в аппаратной: «Откуда у него такой текст, кто ему его дал?!» И вот дохожу до 20-й страницы, смотрю: да, правильно, тема та, попал...
То же самое у нас с Леонтьевой однажды случилось. Мы вели передачу о замечательном писателе Аркадии Гайдаре. Три дня репетировали, потом, уже перед передачей, какие-то правки вносились. В последнюю минуту мы буквально вырвали текст из рук редакторов, потому что пора было в эфир. Началась передача. Доходим до 12-й странички, а дальше идет... 18-я. Валентина выключила микрофон (она молодец, потрясающим импровизатором была) и спрашивает меня: «Ты помнишь, что я говорила?» — «Да». — «А я помню, что ты говорил. Давай по сигналу: я поднимаю руку — ты молчишь, я опускаю — ты говоришь». И мы с ней начали просто соревноваться: кто лучше запомнил текст своего партнера. Почему-то он запоминается лучше, чем свой, волей-неволей к нему прислушиваешься. И мы так страниц семь-восемь наговорили. На следующий день Георгий Александрович Иванов проводил летучку: «Вчера была передача о Гайдаре. Хороший писатель. А передача могла быть и лучше, хотя дикторы хорошо читали, особенно в середине». Он, конечно же, понял и оценил, что у нас случилось. Вот такие были накладки.
— Вы же не только в студии работали, бывало, и на репортажи выезжали?
— Конечно, особенно запомнились репортажи ко Дню Советской армии и Военно-морского флота, которые мы сделали в 1968 и 69-м годах. Сначала в Одесском военном округе, а затем в Прибалтийском. Там вместе со мной работала и моя жена Ирина, звукорежиссер. Мы делали первые телевизионные фильмы. Ведущим был Юрий Валерьянович Фокин, самый популярный комментатор 60-х годов. Он обычно сидел в штабе с генералами, как минимум с полковниками. А я с трудовым военным народом «в атаку ходил», был морским пехотинцем, танкистом и даже летчиком. Когда мы снимали в летной части в Прибалтике, меня нарядили в летный костюм: у меня 52-й размер, а дали 50-й, больше не нашлось. Меня посадили в МиГ-спарку: впереди летчик, сзади — пулеметчик, в данном случае я.
Вокруг самолета разбросали шашки, солдаты с помощью фанерных щитов делали облака, которые мы как бы рассекали, и пошла запись. Оператор снимал так, что создавалось ощущение, будто он парит вместе с самолетом. Я сижу, обливаюсь потом. Фокин мне говорит: «Ведите репортаж». Я отвечаю: «Слушаюсь, начинаю. И вот мы сейчас на высоте шесть тысяч метров. Подходим, видим цель, приближаемся к ней. Цель определена. Внимание, сейчас будет выстрел». И когда я говорил «выстрел», камера делала небольшой рывок, как будто действительно ракета отделилась от самолета и дала отдачу.
А потом оказалось, что в моем доме жил летчик-истребитель, Герой Советского Союза, который меня увидел после этой программы и говорит: «Слушай, ну ты и прокололся. Это тебе не бумажки читать. Шесть тысяч метров, а ты уже весь мокрый. Я понимаю — 26 тысяч метров, вот это высота». Ну я уж не стал ему раскрывать наши секреты. Хотя все остальное, видимо, выглядело достоверно.
— Можно ли выделить какую-то передачу, на которой проверялось мастерство ведущих?
— Особо нужно отметить «Спокойной ночи, малыши!» — эта передача была лакмусовой бумажкой для всех ведущих. Начну с самого дорогого мне человека — дяди Володи Ухина. Это был необыкновенно обаятельный человек и в жизни, и на экране, его безумно любили дети. Сейчас уже взрослые люди вспоминают его с большой теплотой и обязательно с улыбкой на лице. Было время, когда мы на целый год отправляли наших коллег в Японию на канал NHK — эта государственная компания приглашала наших дикторов, чтобы они в течение года вели на телевидении уроки русского языка. Начинали эту работу по обмену, по-моему, Жильцова, Шатилова, Ермилова. Поехал и Ухин. Только он вернулся, как на него пришло новое приглашение: просили прислать только «Вородя Ухина» (японцы путают «р» и «л»). Он там пользовался большим успехом.
Передача «Спокойной ночи, малыши!» действительно была испытанием для диктора. Высокую планку заложили Нина Кондратова, Валя Леонтьева. И остальным надо было дорасти до этого уровня. Поэтому отбор был очень жесткий. Все наши талантливые коллеги работали в «Спокойной ночи, малыши!».
— Право вести передачу с Хрюшей и Степашкой надо было заслужить?
— Да, люди приглашались, уже получив основы профессии. У Тани Судец, например, были необыкновенные горящие глаза, она излучала обаяние, теплоту. У Лины Вовк — то же самое. Из мужчин, пожалуй, только Володя был по-настоящему любим и понятен малышам.
— Как в целом народ воспринимал тогда телевидение?
— С большим уважением и любовью. Однажды я приехал в Херсон по линии общества «Знание» рассказывать о телевидении. Обычная встреча со зрителями под названием «Секреты телевидения без секретов». Я читал стихи, прозу, отвечал на вопросы. На следующий день меня пригласили к первому секретарю обкома. Я пытался отнекиваться. «Обязательно приходите», — настоял партхозактив. В 10 утра я приехал. За большим столом сидели люди, у всех бровки домиком, в руках блокноты, карандаши, смотрят на меня, как на члена ЦК, и ждут ценных указаний. У меня внутри все похолодело, думаю: что делать? Начал с того, что рассказал несколько телевизионных баек. Через пять минут они блокноты побросали, потом хохотать начали. В общем, вышел я из положения. А вообще, конечно, нужно было помнить об ответственности и держать себя соответствующим образом. Иногда я слышал вслед: «О, смотри, комментатор идет!»
Однажды, в начале 60-х, мы проводили киносъемку на ВДНХ у павильона «Космос». Мне тогда уже много писем приходило, стало казаться, что все действительно меня любят. И вот я готовлюсь к съемке эпизода, вдруг слышу за спиной разговор двух женщин: «Ой, ты знаешь, а Кириллов мне совсем не нравится. Вот Балашов — другое дело. Голос такой, мощь чувствуется». У меня похолодело сердце: как, меня не любят? А потом тут же вспомнил предупреждение Ольги Сергеевны Высоцкой о том, что зрители могут любить, но могут и не любить и даже ненавидеть. И стал гомерически над собой смеяться: вот что бывает, когда мы забываем наставления учителей.
Популярность — это шлейф профессии. Проходит время, ты пропадаешь с экрана, и о тебе забывают. Генетически поколение меняется через 18—20 лет, а на телевидении это занимает 8—10 лет, потому что зритель вырастает, взрослеет, смотрит другие передачи, у него появляются иные интересы. Сегодня уже никто не вспоминает Нину Кондратову, первого диктора телевидения, редко — Валентину Леонтьеву, Аню Шилову, Люсю Соколову, Нонну Бодрову, Женю Суслова. А ведь у каждого диктора были свое место, своя передача, в которой он был первым номером. Светлана Жильцова вела уроки английского языка, Лина Вовк и Таня Судец — музыкальные программы.
Это естественный процесс — уход с экрана. Поэтому надо относиться к своей профессии очень строго и объективно. Ты нужен в свое время, и твоя жизнь на телевидении довольно короткая.