Рецензии

Рецензии

Автор: Сергей Шелехов

Зал молчал. Он просто молчал… На экране шли титры, грохотали, уходящие на Берлин советские танки, ошеломляющая музыка Эдуарда Артемьева… Зал молчал… Мой сосед по ряду и товарищ по кинематографическому цеху наклонил голову, опустил глаза… Обернувшись, наталкиваюсь на вопросительный взгляд женщины… Слезы проложили свои влажные пути по ее щекам… Еще глаза, еще… Сотни глаз, переполненных непонятной объединяющей силой… Огромный зал, спустя три часа экранного времени, непостижимым образом, стал частью нации – нации русских людей.

3 мая, на Радоницу, в день, когда все православные христиане поминают своих усопших, Никита Михалков выпустил в нашу жизнь вторую часть дилогии «Предстояние: «Цитадель»…

Что-то происходит в стране?! Прошлым летом – горели леса, горели русские деревни, страна, объединенная полузабытым «мы – народ», лазала по шкафам и кладовкам, собирала самое необходимое погорельцам, чиновники выбрасывали собранное людьми на помойку… На экранах телевизоров шла другая, кем-то навязываемая нам жизнь: пели, кривлялись, травили анекдоты… Ничего не произошло… На скулах премьера Путина, стоявшего на очередном пепелище, нервно двигались желваки… Потемневшие глаза открыто и сосредоточенно смотрели и в телекамеры, и в глаза людям…

В декабре на Ленинградском шоссе убили русского парня Егора Свиридова. Потом – Манежная площадь… И ничего не произошло… Кто-то, вновь, вовремя подсуетившись, грамотно направил вскипевшее «мы» в русло межнациональной ненависти и… драки…

Но в зрительном зале «Цитадели», после фильма, под гром аплодисментов, на моих глазах, вновь рождалась наша нация… Из разрозненных желаний отдельных граждан, пришедших в этот зрительный зал, та самая пассионарность, выпущенная на русские просторы птицей счастья по прихоти гения Льва Гумилева, на глазах у всех обретала неудержимую мощь идеи национального единения… «Он искушаем был не как Бог, потому что Бог не искушается злом, а как человек» (Соборное послание святого Апостола Иакова).

Синяя фуражка Арсентьева мелькает в траншее среди штрафников. Испуганные глаза… Котова. Так построить кадр дорогого стоит, а сыграть… Здесь, на пятачке войны, у передовой, Предательство, Ложь, сокрушающая и необоримая Фарисейская сила, в последнем прыжке и натиске настигает душу бывшего комдива Котова… Хорошо натренированная смертью машинка… сбой, отказ… И эфемерная субстанция, душа, эта невидимая, но вечно живая душа человеческая бросает Котова на бруствер и гонит под смертельный свинцовый ливень… И та же неведомая, непознанная сила возвращает Арсентьева и Котова с того света… Метафизика жизни смотрит в твои глаза…

И уже берег, и белый песок под колесами «виллиса»… Жалкий, беспомощный, в наручниках, Котов… Река медленно несет свои тихие воды… Ключ… На шее Арсентьева висит ключ… Как ключ искупления, как, вдруг, православный крест… Или мгновенное твое наваждение… И трижды окунается с головой Митя в целебную воду… Все. Час настал. Миг пришел. Пошли… Вот сейчас котовская истерзанная душа скинет одежды грешного тела, освободится, и… канет без возврата… после исповеди… И березка, и монашек молоденький, чью головушку снесла когда-то шашка комдива Котова… Русский человек всегда – русский человек, даже если уже слишком поздно. Господи, почему мы такие!

Никита Михалков – драматург?! Да, Никита Михалков – гениальный русский драматург. Зная почти наизусть сотни пьес, читая сотни сценариев, такой пружины, такого накала, не встречал… «Цитадель» – наше национальное, объединяющее нас кино.

Создать такое кино может только русский человек…

Арсентьев возит с собой по фронтам ту самую, из «Предстояния», запечатанную на замок полевую сумку. Что там? Приказ о пересмотре дела… О расстреле Котова… О…

Кувалда крушит котовские пальцы, и алая кровь, и нечеловеческий крик, и рвущая боль… Ерунда, все это чушь… Русский человек это пройдет. Ему это не страшно… Страшно, когда… душу твою… Когда душу нашу…

Арсентьев ведь за душой котовской приехал, за душой… Эй, Котов, ну что комдив, помнишь, как бумажки расстрельные на нее, на свою любимую, на Марусю подписывал, помнишь?! Так вот, знает она все, читала, я сам ей показывал…

Вжик… Ах!.. Душенька, моя душенька, получай…

И фамилию она мою носила, и в постели со мной спала…

Вжик… Ах!.. Душенька моя, получай… За монашка того молоденького, за погибель веры православной…

Ну, комдив, что молчишь?! Герой, красный командир Котов, в профиль и анфас, твою мать, орденоносец, что скажешь?

И заряженный «ТТ» в ладонь – На, бери…

Господи, упаси душу раба твоего, Сергия! И непостижимым образом, не объяснимым, не поддающимся никакой, ни греческой, ни западной, никакой логике Котов… не стреляет в своего искусителя и предателя… Кто так может поступить? – Русский человек.

А теперь мысленный флэш-бэк еще раз: вот Арсентьев нагой идет по белому песку, вот окунается с головой в воду, вот надевает все чистое, вот возвращается, вот протягивает Котову заряженный пистолет, стоп: Митя ведь к смерти готовился…

Философия режиссера, его миропонимание, заставляет нас, обыкновенных зрителей, вставать на духовные цыпочки, дотягиваться до виртуозно изложенных им смыслов: в русском человеке код Божьих заповедей срабатывает онтологически, на генетическом уровне его прапамяти. Так говорил Иван Бунин… Так говорит Никита Михалков…

Финал сцены абсолютно точен – камера глазами Котова медленно сканирует раскрытый планшет с золотыми генеральскими погонами и котовскими орденами… Бог поругаем не бывает!

В какой системе координат можно оценить режиссерский дар? Много лет назад мы запоем смотрели Бергмана, потом Феллини… Нам это было чрезвычайно интересно. Мы пытались понять, освоить их миропонимание, выстраиваемые ими, непонятные нам логические и ассоциативные связи… Мы пытались понять, что помимо человеческой воли есть воля Высшего порядка благая и совершенная. Если это знает художник – рождается искусство! Если это знает кинорежиссер – рождается великое кино!

Арсентьев везет генерала Котова в Москву… «Виллис» катится по фронтовой раздолбанной дороге. Дождь… Дворники на лобовом стекле туда-сюда, туда-сюда… Завершается еще один котовский, фаустовский круг… Машина приостанавливается… Дождь шелестит… Полуторка застрявшая рядом в глубокой колее. Туда-сюда, туда-сюда… Колонна пленных, смертельно уставших от войны немецких солдат… Замешательство… И уже, и русские и немцы по колено в грязи толкают эту полуторку… Туда-сюда, туда-сюда… Гениальная камера приближает картинку, и мы видим, что солдаты… спят. Стоя спят, и раскачиваются с этим грузовичком, туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда… И камера поднимается медленно, и открывается бескрайняя панорама русского поля, и дальнего неохватного леса, и бесконечно-высокого неба… И чувствую, как трудно стало вздохнуть, и набухают влагой глаза… и вспоминаю, что впервые испытал такое в Италии, в Вероне, в маленьком кинозале… тогда я впервые смотрел Феллини…

Котов, тот самый, униженный, стертый в пыль, Фауст в рваном тельнике, бегущий по смертельным кругам апокалипсиса великой войны… Чудо… Метафизика… Он в новой генеральской шинели, в золоте погон…

Утомленное солнце…

И вновь лето, словно и нет войны, и все та же подмосковная дача, те же лица, тот же рояль… Только всюду пыль… За сотни километров отсюда огонь, кровь, смерть… Сюда только пыль долетает… Метафора, аллюзия, мелькнувшая мысль… Это надо просто увидеть…

Нежно с морем прощалось…

В пальцах Котова резиновая игрушка: белый аист – птица счастья… со свистком… Фьють, фьють… Плачущий ребенок… Маруся… Нет, нет, генерал Котов, ничего уже не вернуть, ничего… Здесь все устроилось по-своему прекрасно… Мир разделился, разъехался, распался… Вы – там, а мы – здесь… Как же отчаянно, до какого внутреннего безумного крика… До какой чудовищной, непереносимой боли… Прекрасно… Ничего не вернуть!

В этот час ты призналась, что нет любви…

Сцена на даче словно вшита в ткань фильма талантливой рукой самого Чехова… Последнее испытание, последнее искушение, последняя остановка… Это так страшно и так великолепно… Это эстетический шок! На этой солнечной чеховской, вишневосадовской веранде выстрелили из всего оружия мира в душу русского человека… и он должен умереть? Кто должен умереть?!

Никита Михалков делает потрясающую вещь! Котов мчится на станцию. Он наглухо застегнут. Он собран и взведен, как часовая пружина. Уходящий поезд. Удаляющееся женское лицо в вагонном окне. Все. Отстучала по рельсовому стыку последняя колесная пара. И смолкло. Только солнце. Наглый взгляд бандита за синими очками. Обворожительная котовская улыбка. Стремительный, как свист пули, удар. И крошево синего стекла в крови и соплях на асфальте… Девочка маленькая, солнечная, как этот день… Тебя как зовут? – Василиса… Василиса, почему Василиса? Ни Катя, ни Маша, ни Надя, наконец… Ведь здесь благодарный зритель должен пустить слезу: Ах, он вспоминает о дочери… Василиса – маленький нюанс, мельчайший режиссерский штрих, но… Но в замечательном и мудром кино, как и в гениальной книге, не бывает мелочей! Корневое русское прокалывает бытие иголочкой национальной памяти: Василиса, она же из детства каждого русского человека, она же мудрость народа, она же Премудрая! И в кадр врывается свадьба… Настоящая, будто уже послевоенная, свадьба. Безногий фронтовик-солдат женится! Безногий русский солдат женится на симпатичной русской девчонке. Горько! Стрекочут полевыми кузнечиками подшипники под его тележкой… Толпа, карусель родных лиц, крепких дружеских рук, что поднимают обрубленное его тело над головами. И жар, и страсть, и неуемная радость… инвалида… И абсолютный русский парадокс и загадка для тех, кто пытается нас понять… Нет, нет и нет… Никакой он не инвалид! Он здоровый, полный жизни русский парень. Он – победитель! И над немцем, и над собой, и над этим миром. И не только он, этот солдатик счастливый, на экране вдруг проявляется вся страна, вся Россия… И Котов в этой бесшабашной, веселой карусели, и уже часть, и уже неотъемлемая, нераздельная часть. Ух… И дух захватывает, от удали, от ухарства нашего, от не убиваемой жажды жить, любить русскую женщину, русскую землю, синиц, кукушек, воробьев, всех птиц небесных, и деревья, и поля, и реки, и небо наше синее-синее… И, вдруг, камера тихо так отъезжает и втискивает весь этот необъятный разгулявшийся мир в черную коробку салона довоенного «паккарда»… Все.

Кто это придумал, не знаю. На площадке всегда только один главный… Феллини, конечно, великий Мастер, но, видимо, пришло время для новой любви…

На этой сцене мне захотелось встать со своего мягкого кресла из 21-го века, встать, потому что я ощутил, как внутри меня, где-то глубоко, где живут мои комплексы, правила и нормы, прорывом в настоящее политкорректное, б… демократическое время рвануло мое собственное и частное чувство русскости, нации, народа…

Вот так, последовательно разбираешь по пружинкам, по винтикам, гениальный фильм, а сам думаешь: а для чего ты это делаешь? Умность свою показать? Лесенку к «громадью» Михалкова выстроить? Нет, все правильно. В каждом из нас срабатывает инстинкт соборности… Это генетическая парадигма русского человека: знаешь сам – передай другому… Поделись, объясни, и как в 1612 – на Москву… Фильм – есть, этот разбор – есть… Ну?! Пассионарность – величайшая штука…

Но вернемся в 42-й год… До открытия второго фронта еще два года… Мне так кажется, только кажется… Ведь никто не обратил внимания, что у Михалкова война есть, но в ней нет ни номеров воинских частей, ни географических названий, ни дат… Все, что снято о войне до него, было конкретно и точно. То, что снял о войне Михалков, – много точнее, но точнее в масштабах войны, всей нашей войны. Его фильм о всех фронтах и о всех наших солдатах. О каждом из них, доживших и не доживших, но победивших! Господи, помяни во Царствии Твоем души погибших во славу отечества раб твоих…

Сталин в темноте своего кабинета. Напротив – Котов. Полусвет, полуцвет, шелест сталинских слов, мелькнувшие белки сталинских глаз… Невольно вслушиваешься и вдумываешься… И вместе с Котовым ничего не понимаешь?! О чем говорит Сталин? О том, что Котов зарубил монахов в Бежецке? Знаем, уже знаем… О том, что Котов в Керчи затопил баржи с царскими офицерами?! Во, как?! О том, что в Тамбове удушил газом восставших крестьян?! Уже не волнует… Уже все это пустое, уже пройденное… Все, что мы еще не знаем о Котове, никакого значения уже не имеет… Ты уже сам внутри этого человека и генерала Котова… Да, всякое было, все уже было… Но ты – Я – Котов – русский человек, бесконечно преданный своему народу, вмещающий в себе весь свой народ, и готов жизнь за него положить без остатка и надежды, что кто-то, кроме тебя и вместо тебя, это сможет сделать… Сталин всего лишь говорит, то, о чем ты уже знаешь… Никто, кроме Котова, этого не сделает. Чудовищно, но Сталин говорит о заклании 15 тысяч жизней советских людей, а ты слышишь ушами Котова совсем другое… Как это удается сделать режиссеру я не понимаю, но это так… И думаешь мыслями Котова…15 тысяч жизней, судеб, семей… 15 тысяч… И ты уже все решил, и по-другому уже не будет.

Филигранный перфекционизм построения кадра завораживает, втягивает, всасывает… Этот разговор Сталина и Котова за чаем. Сталин своей рукой подливает чай в стакан Котова… Страшная и явная связь… Но в сцене само собой рождается антидот, противоядие, и сталинским словам, и сталинским мыслям… Котов уже не поступит по-другому… Никогда…

Логика фильма Михалкова безукоризненна по выстроенности своей необъяснимой и непонятной амплитуды. Как это у него получается – не знаю. Знаю одно: когда воспринимаешь фильм на чувственном уровне – никакого 3-D уже не нужно. Все эти фокусы – для аттракциона. А аттракцион и подлинно русское кино – почти несовместимы. Мне так кажется…

Еще не посмотрев финал, не дойдя до него, каким-то странным, метафизическим провидением, я его знал… Траншеи нашпигованные безоружными людьми, несокрушимая цитадель на холме… Режиссеру удалось создать потрясающий образ… Словно накручиваемые на немыслимый чудовищный барабан тысячи, миллионы, парсеки пространств… энергии… Непознанной энергии… Ее сжатие… и ее высвобождение…

Странная ассоциация…

И Котов спокойно и просто, как и может только происходить необъяснимое, оказывается на бруствере… Не взлетает, не вспрыгивает, это очень важно, чтобы понять, как это происходит, он вкарабкивается на это бруствер… и почему-то вспыхивает в мозгу Иерусалим, белый песчаник под ногами… и идет. Идет навстречу Цитадели. И все, что происходит дальше, можно понять только тому, кто не верит в случайности… А Котов в случайности не верит! Прославленный рубака-комдив, невольный палач и верный партиец, низвергнутый со всех пьедесталов своего лукавого величия, пройдя круги ада и тюремного, и фронтового, и личного, – очищен! И под кожей генеральского реглана… белые одежды… И Котов легко идет посуху, и по озеру, как посуху идет… он просто идет… И великий этот шаг, и великий этот путь, и великий этот пример поднимает и майора Лунина (потрясающая точность поведения артиста Маковецкого), и спасенного от расстрела Котовым капитана, и еще одного, и еще, и еще… и всех… А дальше… Дальше надо просто смотреть фильм Никиты Михалкова «Предстояние – Цитадель»… И тогда понимаешь, почему мы, и татары, и украинцы, и белорусы, и дагестанцы, и евреи, и якуты – русский народ, выиграли войну. Почему мы до сих пор живы! Почему до сих пор мы – это Мы!

Автор: Наталья Хлопаева

Технологии кино совершенствуются с гигантской скоростью, но за счет чего сохраняется и развивается само искусство кино? Нужна история, способная поселиться в голове, когда герои становятся родными тебе людьми, о которых ты не вспоминаешь, потому что они всегда с тобой. И нет плохих и хороших. Жалко всех, как и бывает в настоящей драматургии.

«Утомленные солнцем» – это, прежде всего, наполненная оригинальными художественными образами живая дышащая история, живее, чем жизни многих реальных людей.

Любовь долготерпит, Любовь милосердствует.

Многолетний диалог комдива Котова и Мити – это две звенящие правды, без натяжек, без поддавков. И у каждой из этих правд есть своя Родина, Маруся, вера, свой дом-причал, счастье и надежда. И Надежда. А еще у них есть Любовь. Много Любви. И плакать хочется в моменты избытка любви на экране. Эта история заставляет работать те рецепторы, которые у сегодняшнего зрителя редко востребованы, – трудно справиться и вместить столько правды и столько любви.

Сергей Котов – человек большой земной энергии и большого результата. Незаменимый, как чухраевский Алеша Скворцов, тонкая иголочка, сшивающая все прорехи жизни, своей и людей рядом. А не будет его – и все рассыплется. И нужен он всегда, и нельзя без него. И в драке поможет, и в войне победит. Митя ищет компромиссы: пусть тут я наступлю на себя, перешагну через это, но Потом все будет, как прежде, как мечталось! Ему есть, что терять, есть, за что бояться, у него есть Прошлое. Котов живет Сейчас. Слишком все мимолетно, и дорого дается. Он живет каждый миг, и все, что он делает, он делает исчерпывающе. Кто знает, когда еще будет шанс вот так же выбирать стружки из волос любимой. Кто знает, за кем приехал «воронок». Любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует. И Котов, и Митя переходят реку жизни вброд. И пока идет один, другому легче верить, что и у него есть шанс: «я тоже смогу выжить». И за этим сила и бессилие, понимание того, что не имеешь права лишить жизни того человека, что вы на равных испытываете судьбу. Похоже на игру, кто дольше продудит.

Вопросы и упреки из диалога Мити и Котова за футбольным полем – все до одного вернулись в диалог на песочке: «На кой мне такая жизнь? У меня же ничего не осталось – ни дочери, ни жены. Вы ж из меня все выбили тогда!..» Сюжет сказки, рассказанной Митей о себе в первой части, повторился с Котовым. Он тоже потерял все и тоже не видел смысла продолжать. Война спасла и удержала, торжественно вручила смысл жизни вместе с лопатой. Любовь не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла. Если бы не смерть и разрушение, война была бы лучшим временем. Лучшим потому, что на войне люди становятся настоящими. Маски не держатся – весь ты тут, как на ладони. Цена тебе ясна сразу. В любой момент времени понятно, что главное и что неглавное. Работать над собой приходится ежесекундно, потому что победа начинается в головах, когда у людей просыпается чувство собственного достоинства и способность испытывать стыд.

Старший лейтенант Изюмов застрелился не от страха перед положенным ему расстрелом, а от стыда. Он не смог бы подняться и уйти с этого поля, оставив сотни остывающих солдатиков со снежинками на ресницах. «Город Минск, улица Горького, дом девять дробь семь, квартира семнадцать» – Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое… Любовь не радуется неправде, а сорадуется истине. Не сломали Митю тогда в застенках, когда он согласился работать на своих врагов, как и Котова не сломали потом, когда пытками вынудили подписать ложные доносы. Есть плоть и есть дух, и дух первичен. Болевой порог срабатывает, и тело ставит закорючки на бумажках, а душа страданиями только совершенствуется. Но в том и дело, что на закорючках жизнь не заканчивается. Митя долго пытался лавировать – получилось, что за свой счет. А Котов выжил – благодаря Любви. Маруся родила ему дочку, и Кирику родила сына, а от Мити детей не было – потому что от мертвых не рожают. И в «Предстоянии», и в «Цитадели» нет уже Мити. Он остался в той окровавленной ванне, еще в первой части.

Как же так получилось? Любви Котова хватило на всех, а любви Мити не хватило и на него самого.

Любовь все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит.

История «Утомленных» продолжается и после финальных титров третьей части, получая перспективу в воображении. Она не заканчивается победой, или поражением, или свадьбой, как в сказках. Она запускает десятки вопросов к героям и к зрителям.

Как будет дальше? Что будет с Надей? Она будет играть на фортепиано и говорить по-французски? Превратится в алюминиевую комсомолку по примеру Ковко? Сохранит ли иммунитет против всего лишнего и наносного, чтобы переплыть эту жизнь в лодочке, на папиных руках? Как она будет отвечать на вопросы самой себе? Будет ли пытаться жить по двойным-тройным стандартам, как Митя пытался? Носить на шее ключик вместо креста? Говорить одно, думать другое, а делать третье?

Можно гадать, как сложится жизнь главной героини трилогии, но финал ее известен нам всем, как известна судьба СССР. Еще один диалог повторился. Поколению Нади вернули слово в слово все упреки Котова к поколению предыдущему: «Вот вас послушаешь – какая же у вас жизнь была прекрасная! Что ж вы тогда не защитили-то ее?.. Потому что вам предложить было нечего. Вы хотели, чтобы было так, как было. Вы думали, что все рассосется – ан не рассосалось! А теперь воспоминания: ай-ай-ай, какая была жизнь! Как нам было хорошо, как нам было прекрасно!»

Впрочем, возможно, следующему поколению удастся избежать повторения этих упреков в свой адрес: если время маленьких людей уже наступило, упрекать их уже будет не в чем, потому что они не будут способны на большие поступки.

Автор: Далия Витта

Бог троицу любит. Давно известное, из тьмы веков пришедшее выражение так прочно и основательно вплелось в нашу жизнь, что мы практически забыли его сакральный смысл. Произносим – как поговорку, как фольклорную магическую формулу, как защитный словесный оберег. К месту и не к месту…

Но между тем троичность в земной реальности проявляется постоянно, как некий универсальный закон развития. От рождения-бытия-смерти, что каждого человека касается, до экспозиции-разработки-репризы, что известно любому исследователю музыкальной формы. Трилогия как модель построения масштабного творческого материала – к примеру, кинофильма или романа – уже сама по себе совершенна, так как дает возможность высказаться в полной мере. Идея обозначается, растет, преобразуется и ведет за собой посредством осмысленных переживаний, совместных «проживаний». А уж насколько идея окажется сильной, насколько многогранно будет показана, зависит в первую очередь от автора, от Мастера (режиссера, композитора, писателя)…

Трилогию «Утомленные солнцем» кто-то назовет эпической сагой или трехсерийным кино о трагедии советских людей, изломанных войной; однако изначально это единый целостный организм. Эта распростертая во времени и пространстве картина живая сама по себе, не фильм о героях, но сам герой, проходящий испытания зрительским судом. Герой этот трудный, противоречивый, обладающий несомненными достоинствами и столь же откровенными недостатками, впрочем, ничем в этой своей откровенности не отличающийся от любого из нас. И многие, подмечая в жарких дискуссиях удачные или неудачные режиссерские находки, совершают одну простую ошибку – здесь не так уж важно «как». Важно «о чем». Никогда не было, нет и не будет идеального кино. Гениальное, посредственное, самобытное, вторичное – настолько разные у всех критерии, насколько уникален личный жизненный опыт. Поэтому истинная сила произведения искусства измеряется в искренности и честности автора, при этом историческая достоверность как-то вполне естественно отходит на второй план. Есть такое маленькое чудо: показав то, что называется «основано на реальных событиях», четко и беспристрастно, мы рискуем заблудиться в дебрях псевдодокументалистики. Вероятно, кому-то это будет интересно. Но если вложить в произведение свою душу и сердце, свое глубинное отношение – отзовутся все люди без исключения, попадая в резонанс с художником и его видением. Великая Отечественная война уже стала историей, а через сто лет и вовсе превратится в миф точно так же, как битва при Бородино или Октябрьская революция. Важно не то, чтобы помнили исключительно факты, ведь все великие события постепенно обрастают литературными и даже фантастическими деталями. Важно, чтобы помнили. Через эмоции, через образы, притчи и сны. Через старые черно-белые фотографии. Через плывущий в воздухе, чуть дрожащий голос с пластинки: «Утомленное солнце нежно с морем прощалось»…

Вот именно этих пронзительных, проникающих насквозь образов и эмоций в картине Никиты Михалкова столь много, что они образуют дышащую ткань, особое пространство. И удивительно мощно каждая из трех частей пропитана верой – в себя, в семью, в Родину, в Бога. Вера, проходящая испытания огнем и мечом, макрокосмос – Страна Советов, и микрокосмос – человек своей страны. Проверка силы духа искушениями, мытарствами, хождением по мукам. Причем эта хроническая проверка духа окружает всех и повсюду постоянно, независимо от того, в какое мы живем время. Невидимая война призрачного фронта, зашифрованная в самом человеческом существовании, в относительно мирные нынешние годы, вероятно, не так очевидна, не бросается в глаза, однако ей нет ни конца, ни края. Но об этом чуть позже.

Трансцендентные ипостаси христианской Троицы проявляются в картине «Утомленные солнцем» от первого до последнего кадра на языке символов; так измеряются пределы не разума, но души и сердца. Если и то, и другое зачерствело, обмельчало – посмеются над немецкой задницей и миной-спасительницей, над пафосным пулеметчиком-меломаном и пресловутым комариком, ненавязчиво решающим судьбы государств. Посмеются потому, что привычка делить мир на важное и неважное, нужное и ненужное, свое и чужое слишком прочно уже укоренилась на клеточном уровне. Потому что идея Единства всего сущего очень заманчива, но неудобна, ведь тогда лишаются смысла знакомые лозунги «кто не с нами, тот против нас». Осознать свое тождество с комаром, принять кровного врага таким, каков он есть, увидеть глубинную целостность происходящего вокруг – здесь нужно недюжинное мужество. Но слишком страшно тем, кто привык к болотному, потребительскому комфорту в век деградации и обесценивания чистых идеалов, в годы, когда стремительно происходит подмена искренности чудовищной фальшью.

Комдив Котов, Митя Арсентьев, все большие и маленькие герои фильма проходят свою личную Голгофу, свой индивидуальный путь к Единому Целому. Первая часть трилогии – своеобразная обитель Отца, надежная каменная стена, наполненная светом, залитая сиянием. Внутренняя, домашняя родина Котова, вещь в себе, защищенная теплотой и уютом семейного очага. Обитель, уже находящаяся под угрозой, но еще твердая и крепкая, основательная, вечная, словно река, неторопливо несущая лодку. И вот к этой реке, к этой хрупкой гармонии и будет возвращаться Котов постоянно, как к собственному символу веры – сквозь взрывы и танковые атаки, сквозь безумные приказы и ненависть, сквозь холод, отчуждение и предательство. И шаровая молния в финале первой части обозначит только начало пути, но не тронет пока. Лишь явится ненадолго, обдавая жаром фотографии родных и близких. И портрет Сталина не на алом, но на кровавом уже фоне станет одним из первых вестников надвигающейся беды, того дня (или секунды?), когда точка равновесия будет пройдена навсегда.

Во второй части опаленным станет все: уже не одинокой молнией, но великой грозой. Стремительно вырванными за пределы знакомого устойчивого мира окажутся и Котов, и Митя, и Надя, и миллионы людей, чьи имена сотрутся внезапно и беспощадно огненным вихрем войны. Обитель Сына – обреченность страданий, добровольная жертва и отчаянный подвиг – вся вторая часть натянутой струной прозвенит на пределе человеческих сил. Недобрый демонический взгляд вождя, потемневшее над деревенским сараем небо (словно сам воздух потемнел, сгущаясь ужасом), невыносимые крики сжигаемых заживо… Здесь своя атмосфера, но уже не из света сотканная, а сплетенная из грязи, смерти и боли. И мерцающая в полумраке разрушенного храма икона словно предупреждение: держись, комдив, это еще не конец. У тебя еще есть надежда (и Надя), еще есть, за что зацепиться, что вспомнить – маленький островок твоего прежнего мира посреди бушующей стихии. Твоя серебряная река из прошлого.

Но третья часть картины – обитель Духа, и самое суровое испытание, способное сломить даже стальную волю, закаленную противостояниями. Когда один на один оказываешься с… пустотой. Когда видишь до слез знакомый дом, свою крепость, свою собственную Цитадель – но его на самом деле больше нет. Когда стоишь на берегу реки, о которой в адском чаду видел радужные сны, – а она другая. И Котов, на белом коне догоняющий утраченное, уже знает, что догонять ему нечего; только вот знать и принять не одно и то же. Его единственный смысл, последняя соломинка жизни полностью теперь концентрируется на потерянной дочери – и пусть война продолжается, пусть, как в любой русской сказке, нужно выполнить невозможное, лишь бы эта ниточка не оборвалась…

Женщина, пережившая ленинградскую блокаду, сказала однажды, что сейчас – страшнее, чем тогда. Тогда была идея. Было единство как национальная суть, было ясно, за что и зачем. Сейчас, при видимом благополучии все рассыпается и трансформируется в уродливую шутовскую маску, лишенную истинных чувств и эмоций. Мир-перевертыш. Мир бирюлек, завернутых в яркий фантик. Трилогия «Утомленные солнцем» – не ответ, но вопрос: «Во что верите ВЫ»? «Что делаете ВЫ, здесь и сейчас»? Самое время об этом задуматься.

Автор: Александр Кукушкин

На «Цитадель» мы ходили вдвоем, с папой. То есть вообще вдвоем – в зале, рассчитанном на сто человек, кроме нас, никого не было. Это в пятницу второй недели проката, в семь вечера, в накрапывающий дождь, и это на Михалкова. Два человека в зале.

Как в музее.

Там ведь не бывает много людей. Пробегут классом шумные школьники, пощелкают вспышками иностранцы, поулыбаются друг другу парень с девушкой, провинциальный художник повздыхает над чужой удачей, и все. Опять тишина. И шедевры по стенам.

«Цитадель» прекрасна.

Это по-настоящему большое кино, которое надо смотреть на большом экране, но это тот фильм, который хочется смотреть один на один. Авторское кино невиданного размаха. Оно нисколько не предназначено для кинотеатра с его толкотней, светящимися мобильниками и жующе-зевающими завсегдатаями. Завсегдатаи это поняли и на фильм не пошли. А пошли мы.

На нас удивленно хлопала глазами продавщица билетов, с трудом собирая сдачу из пустой кассы; человек у входа в зал сразу закрыл за нами двери, и кто-то в аппаратной раньше времени запустил проектор – все они знали, что больше людей не будет. По музеям не ходят толпы.

Даже если в этих музеях выставляются Репин, Сислей или Михалков…

СМОТРЕТЬ ОБЯЗАТЕЛЬНО!

Трилогия «Утомленные солнцем»

Автор: Гордеева Валентина

Трилогия «Утомленные солнцем» восхищает своей пульсирующей музыкальностью, ее всю пронизывают нити забытых мотивов, вызывающих ностальгическую боль. Орнаментом звучит танго «Расставание» в исполнении известного в предвоенные годы оркестра Александра Цфасмана и певца Павла Михайлова на слова Иосифа Соломоновича Альвека. Текст Альвека разил в самое сердце, пластинка с танго «Расставание» вызвала неистовый, фантастический спрос. Три завода – Ленинградский, Апрелевский и Ногинский – долго не могли удовлетворить тот спрос. И вскоре танго звучало в каждом дворе. Однако, несмотря на народную любовь и признание, а во многом и благодаря ей, идеологи от советской песни развернули кампанию по борьбе с «буржуазностью» и «пошлостью» в песенном творчестве, а популярный текст Альвека стал образцом этой самой «пошлости» и «буржуазного разложения». Иосиф Соломонович был исключен из групкома поэтов, его вычеркнули из всех списков на оплату, не посмотрев на то, что у Альвека были жена и трое детей. Вскоре началась война, голод, а у поэта ни работы, ни продовольственных карточек. Выбора у Иосифа Соломоновича не было, он пошел к известным писателям с просьбой подписать письмо о восстановлении его в групкоме, но так и не найдя поддержки, бросился с последнего этажа в пролет лестницы. Он был одной из миллионов забытых жертв, утомленных солнцем революции. «Очевидно, счастливый чувствует себя хорошо только потому, что несчастные несут свое бремя молча, и без этого молчания счастье было бы невозможно». А. П. Чехов. «Крыжовник»

Первая картина «Утомленные солнцем» переносит нас в потрясающий дом. В этом доме скрипучие полы, круглый сервированный стол на веранде, покрытый кружевной скатертью, залитые солнцем комнаты, развешанные по стенам семейные фотографии. Люди в этом доме носят белые одежды, смеются, пьют чай, читают газеты и ничего не боятся, хотя за окнами предостерегающий 1936 год. Мы видим Всеволода Константиновича, который, читая газету «Правда», спорит с кричащими красными заголовками, смеется над смешными и страшными словами о том, что «признание – мать правосудия», гордится тем, что во время чистки в университете удержался на кафедре, наивно утверждает презумпцию невиновности, с тоской вспоминает о «Вишневом саде», то есть говорит все то неуместное, о чем в ином доме побоялись бы даже подумать. Герои как будто отчуждены от той эпохи, в которой они живут, они словно не слышат ее и не видят. И чем дольше мы находимся в этом доме, тем резче ощущаем, что это тот самый много раз виденный чеховский дом с мезонином, немного изменившийся за 40 лет. Поэтика чеховской драматургии, когда одни пьют чай и разговаривают, а у других рушатся жизни, поэтика скрытого трагизма соединят две абсолютно разные эпохи, чеховскую и сталинскую, необъяснимым ощущением неминуемо и неотвратимо надвигающейся катастрофы.

Вместе с чеховскими героями в этом теплом восхитительном доме поселяется несоразмерный дому и уже несоразмерный эпохе, выпадающий из нее, комдив Котов. Это новый хозяин дома с мезонином, хотя ему этот дом и не по нраву, и не по чину. Мечта о собственном доме уступает мечте о казенной даче, где порядок, все чисто, с заборчиком, беленькими чехольчиками, бильярдом и волейбольной площадкой. Котов – герой революции. Человек искренне верящий в нее, доверившийся ей. Он любит свою советскую страну, отстаивает ее идеалы и принципы и, как чеховский герой, верит в светлое будущее. Он верит, что нужен власти, что вместе с ней он построит то самое пресловутое будущее, в котором дочке его не придется ни от кого бегать, надо будет лишь хорошо учиться, почитать родителей, любить свою родину, свою землю. Почти Библейские заповеди. В романе Достоевского «Братья Карамазовы» Иван Карамазов спросил своего брата Алешу, согласился бы он «построить земное всечеловеческое абсолютное счастье и благополучие на слезе одного замученного ребенка». Алеша не согласился. Но и Котов, и создавшая его революция неоднократно ответили на этот вопрос, и посыпалось здание будущего земного счастья. «Революция губит лучших, Самых чистых и самых святых, Чтоб, зажав в тенетах паучьих, Надругаться, высосать их…» М. А. Волошин

Михалкову удалось создать героя, создать неповторимый образ. Революционер, герой. Но в то же время очень одинокий человек. Свой среди чужих, чужой среди своих. Не сомневающийся в своих политических убеждениях, в своих принципах, в своем деле, он не защищен столь твердо в чувственных отношениях с людьми. И поэтому Мите, человеку из прошлого, а ныне агенту НКВД, было так легко вторгнуться и разрушить эту идиллию еще до самого ареста Котова. У летчиков есть такое понятие – точка невозврата. Так они называют ситуацию, в которой во время взлета нельзя останавливать самолет, даже если возникают технические неполадки. Есть еще одно понятие точки невозврата в авиации: это момент, когда при крушении самолета все дальнейшие усилия по его спасению не имеют больше смысла. Возвращение Мити является точкой невозврата в событийной жизни всех героев. Это тот самый страшный, разрушительный момент в жизни, после которого все идет не так. Когда уже нет сил бороться, нет причин, чтобы выжить, когда нарушены все обещания, когда начинает казаться, что незачем жить.

«Нам нужно было сойти с лестницы, а мы выскочили в окно» – Пьер Жан Беранже об Июльской революции 1848 г.

Митя абсолютный антагонист Котова, но у них есть то общее, что их как раз разъединяет. Они оба одержимы идеей. Если Котов человек созидания, он стремится построить, не скупясь при этом на методы, то Митя человек одержимый бесом разрушения. Митя человек мятежный, яростный, порывистый. Эти его черты тем более усиливаются, когда он приезжает в дом, который был когда-то и его домом, но который он был вынужден покинуть, и видит, что все в этом доме как прежде, только без него. В фильме есть эпизод, когда Митя вспоминает о Гамлете. Гамлет, а теперь и Митя, по сути, движимы одной идеей – идеей отмщения, не зря Котов поймал его на том, что тот приехал обидой своей насладиться. Митя человек склонный к разрушению, к иступленному садизму и мазохизму, стоит только вспомнить о сцене на пляже или о том, как он нарочно, с азартом, с упоением бередит себе раны, постоянно вспоминания прошлую жизнь в этом доме, когда все у него было впереди.

«К 1938 году в НКВД скопился материал, достаточный для того, чтобы арестовать все население СССР». Р. Конквест

Приезд Мити произвел настоящий переполох в доме. Он привез в дом страх, не откровенный – подспудный, когда не боишься, но чувство тревоги и ожидания чего-то фатального захлебывают. Мы видим дрожащие руки Маруси, узнаем о шрамах на тех же руках. За столом уже нет вольных разговоров, появилась вязкая тишина, недосказанность. И только ребенок, обожающий своего отца и искренне верящий в него, не чувствует тревоги. Надя спокойна и весела, как положено маленькой девочке. Она выросла на непререкаемых пионерских идеалах, перед ее глазами пример отца, твердо уверенного в светлом будущем и в благое дело Советов. Тревога и предчувствие, собиравшиеся весь фильм, разрешились в конце фильма оцепеняющей сценой прощания Котова с семьей. Он еще не знает, что это прощание одно из самых последних теплых, любовных воспоминаний его жизни, жизни его семьи. Он еще не знает, как, когда и при каких обстоятельствах он увидится с дочерью. Садясь в машину, он немного напуган, но верит в честность власти, верит, верит, что его, героя революции, никто не тронет. Только потом, избитый своими конвоирами за то, что он воспротивился своему унижению, понимает, что там, куда его везут, и у тех, к кому его везут, другие законы. И это танго… «Утомленное солнце»… Как же больно!

В героев первой картины «Утомленные солнцем» влюбляешься. Каждого из них можно понять. Можно понять Котова, который боролся за благородные и справедливые идеи, провозглашенные русской революцией. Можно понять Всеволода Константиновича и его семью, которые привыкли жить в своем теплом уютном доме, которые далеки от советской действительности, которые пропали и увязли в своей деревенской неге и не хотят выходить из забытья. Можно понять Митю, повязанному по рукам и ногам, которому страшно умирать, который хочет разобраться в том, почему он остался один, остался брошенным и неприкаянным. Можно понять и советскую власть, которая всеми силами пыталась сохранить контроль над страной. Можно понять все, но можно ли это принять? В первом фильме трилогии большевистская власть еще довольно сильна и в силе своей убедительна. Появившись внезапно и так же внезапно захватив власть, перевернув все с ног на голову, она представляла собой редкое явление для истории государства Российского. В фильме большевистская власть отчасти символизируется, олицетворяется с помощью шаровой молнии, редким природным явлением, которое не имеет точного объяснения. Шаровая молния, как и советская власть 1936 года, ярка, помпезна, она пугает своей необъяснимой и пугающей силой. Она живая, всевидящая. На правах хозяйки, она осматривает свои просторы, закрадывается в дома. Она пугает и манит героев, она опасна и последствия ее неотвратимы. Вообще, образ шаровой молнии делает первую картину жесткой, ветхозаветной. Он помогает понять и утвердить принципы, главенствующие в то время: почитание власти, непрощения, кровной мести, око за око, зуб за зуб.

В «Утомленных солнцем-2» шаровой молнии нет и быть ее там не может. После бесчисленных унижений, запугивания и постоянного балансирования на грани жизни и смерти героев фильма за несколько лет их вера в будущее угасла, непререкаемость и красота власти исчезла. Остался лишь страх, желание стать невидимыми, не выделяться, осталась лишь хрупкая надежда на то, что все это ошибка и их жизнь может стать лучше, трудности закончатся и все скоро встанет на свои места. Эта надежда легкой бабочкой мечется в фильме, но потом ее прихлопнут, в одно мгновение. И не останется больше ничего, ни надежды, ни светлого будущего, только горькая тоска.

«Горе тебе, если нарушаешь закон по незнанию, но благо, если ведаешь, что творишь».

Фильм «Предстояние» продолжает с большей силой раскручивать колесо, запущенное в первом фильме. У Александра Солженицына есть потрясающий по своей силе роман-эпопея «Красное колесо» о России 1914–1917 годов. Сам автор определил жанр романа как «повествованье в отмеренных сроках». Трилогия «Утомленные солнцем» это фильм в отмеренных сроках. Фильм о том, что за все сделанное и несделанное в своей жизни придется расплачиваться. О том, что ни Котов, ни Митя не являются жертвами, они заслужили все и платят по своим грехам. И если уж говорить масштабно, то вся страна заплатила за свои грехи. За умерших от страшного голода миллионов людей, за ограбленные деревни, за постыдные расстрелы военных, верных своей присяге, за убитых священников, за снесенные церкви, за убийство миллионов людей, виноватых только в том, что они родились не в том месте и не в то время, да и просто за равнодушие, за нежелание знать, что творится в соседнем дворе, в соседней квартире, в соседней комнате. Каждому воздалось по делам его.

Фильм «Предстояние» – это фильм о разрушении всего того, чем живет и дышит человек. О разрушении армии в самом начале войны, когда из-за неподготовленности, недальновидности, армия осталась абсолютно голая, практически без оружия, без командования, без специалистов. О разрушении семьи, когда дети идут против отцов, брат против брата. Когда не к кому обратиться за защитой и негде найти покоя. О разрушении самого человека, о его моральном разложении, когда не остается ничего святого и становится нормальным убивать детей, когда унизительное положение человека становится нормой жизни, когда важно не столько убить, сколько унизить, а потом еще и убить. Поэтому самое страшное в этой Великой войне была не смерть, а унижение. Унижение и презрение. К фашистским танкам прилеплялись гигантские змеи со свастикой, танки шли на большой скорости, змеи развевались. За ними шла конница, все лошади были в противодымных масках, всадники были в противопыльных масках. Это невероятное зрелище, вызывающее просто животный ужас. С самолетов скидывали ложки, чтобы запугать, чтобы оскорбить и унизить не воина, но человека, показать ему всю его ничтожность. Юрий Нагибин, известный русский писатель, прошедший войну, в своем дневнике описал посещение в 1956 году Бухенвальда, одного из гитлеровский лагерей смерти: «…перед каждой печью – железная тележка на колесах. На этих тележках к печам подвозили трупы, а иногда и полутрупы. Тут же помещение, где расстреливали. В стену вделан прибор для измерения роста. Планка, отмечающая рост, бегала по вертикальной сквозной щели. За стеной, против щели, стоял эсэсовец. Когда планка останавливалась над макушкой узника, он стрелял ему в затылок <…>. В музее Бухенвальда: гора женских и гора детских туфелек. Груда волос. Простреленное сердце в спирту. Блестящие, похожие на зубоврачебные, инструменты, которыми сдирали, а потом обрабатывали человеческую кожу <…>. В Бухенвальде работали крупные немецкие ученые, врачи. Они испытывали на заключенных противочумную сыворотку. Эксперимент долго не удавался, и в жертву науке были принесены более семи тысяч человек. Испытывали также воспламеняющееся вещество, необходимое для производства зажигательных бомб. Капля такого вещества прожигала тело до кости. Испытывали различные яды <…>. Бок о бок с лагерем находился парк, где прогуливались жены охранников и прочего обслуживающего персонала с детишками. Я еще забыл упомянуть о высушенной до размера картофелины человеческой голове, хранящейся в музее. Сушение производилось в горячем песке. Такие головы дарились особо знатным гостям, посещавшим Бухенвальд…» Неужели ЭТО война?

«…Помню Родину, русского Бога, Уголок на подгнившем кресте, И какая сквозит безнадега В рабской, смирной его красоте». Лев Лосев

Данный текст является ознакомительным фрагментом.