Бежит быстро, зовется Истра…

Бежит быстро, зовется Истра…

Ноябрь 5, 2011

Не так давно мне довелось мимоходом посетить город-герой Москву, и, в частности, проехать по Новорижскому шоссе поперек долины Истры.

В этих местах я оказался впервые, но давно был наслышан о их красоте. Впервые, наверное, из повести Казанцева «Планета бурь», которую прочел полвека назад, во втором классе: «Тропинка спускалась к пойме реки Истры, про которую Илья Юрьевич пел своему внучонку: „Наша речка течет колечком, несется быстро, зовется Истра…“ А двухлетний Никитенок с размаху влетал в воду, визжал и колотил по воде ручонками, вздымая брызги. Противоположный берег реки был крутой, заросший лесом, всегда в тени…» С тех пор это название стало для меня одним из символов чарующего, кроткого Подмосковья. Мне всегда хотелось там побывать и отмякнуть душой… И вот, наконец, свиделись.

Действительно, я испытал потрясение.

Дело, быть может, еще и в том, что все мое детство связано с Подмосковьем, пусть не западным, а северным — там течет не Истра, а Лбовка и, чуть подальше, Яхрома. И самые первые, самые общие мои представления о красоте природы, ландшафта, полагаю, сформировались не в последнюю очередь во время долгих пеших путешествий по просторным, чуть всхолмленным васильковым да клеверным полям и лугам. Горизонты синеют дальними лесами, а на склонах холмов то тут, то там колышутся, повторяя изгибы матери-земли, легкие, уютные, открытые всем ветрам и всем путникам деревеньки; пусть без современных удобств (на то и деревня — так я ощущал тогда), но органичные, плоть от плоти полей и лугов. Они не ломали пейзаж, но были в нем свои, лишь добавляя ему покоя, безмятежности и мягкой очеловеченной красоты. Как на средневековых китайских пейзажах: горы, воды, небесные бездны, но где-нибудь в уголке полотна непременно: крохотная беседка, лодочка с рыбаком или просто восторженно созерцающий красоту махусенький уездный секретарь в халате с длинными рукавами. Потому что человек есть часть природы, они едины.

Долина же Истры оказалась чудовищна.

Ее просто не было. Во всяком случае, ее не было видно. Взгляд не улетал дальше ближайшей крепостной стены. Высоченные замкнутые надолбы, обороняемые периметры, и за ними — какие-то причудливые крыши с инопланетно торчащими электронными наростами. А между периметрами — не поля, не луга, какое там. Вздыбленные кучи вывороченного песка и дерна, полосы отчуждения с неизгладимыми следами гусеничных траков, мертвые барханы, взрытые словно бы прошедшими тут чужими танковыми колоннами.

Это напоминало скопище феодальных замков. Сложную систему укрепленных районов, поспешно накинутых на раздавленную землю иноплеменными завоевателями. Полигон SS-Panzer-Division das Reich. Колонизацию Земли уэллсовскими марсианами, вовремя сделавшими нужные прививки.

Не стал бы специально писать об этом — об этом лишь ленивый не пишет, а толку чуть. Но буквально на днях в одном из интервью меня спросили: вот вы все твердите о том, каких хороших людей растила советская фантастика, а ведь все молодые реформаторы тоже ведь, небось, выросли на Стругацких. Как же так?

Да, это вопрос.

Я уже не раз обращал внимание на то, что именно очень верившие в коммунизм люди раньше всех становились явными или потенциальными (просто не успев стать явными) антисоветчиками, причем антисоветчиками-западниками. От Сахарова до Ефремова. Или хоть взять Аксенова, стремглав проскакавшего путь от «Коллег» и «Звездного билета» до «Острова Крым» (пару лет назад, кстати, я попробовал перечесть «Остров» — невозможно. Писано ненавидящим для ненавидящих. И культ Америки, разумеется). Вот антисоветчики-почвенники никогда в коммунизм не верили. А антисоветчики-западники один за другим вырастали именно из него.

Я представляю себе этапы развития приблизительно так.

Мы верим в замечательное светлое будущее. Мы хотим его построить. Мы сами-то уже вполне созрели для коммунизма, мы — его островки в современном мире. Мы его строим.

Нам мешают. Кто? Мещане. Тупые скоты, рабы, гасящие свой разум, чуть больше или чуть меньше милитаризованные, в той или иной мере непременно упивающиеся мрачным дурманом патриотизма, который, ясное дело, есть последнее прибежище негодяев, понятия не имеющие о свободе и не осознающие своего убожества. «Был разорван в клочья обезумевшей от преданности толпой патриотов». «Жрущая и размножающаяся протоплазма». «Колония простейших»[37].

Мы с ними боремся. Мы боремся с ними за светлое будущее.

«Дети ушли от вас потому, что вы стали им окончательно неприятны. Не хотят они жить больше так, как живете вы и жили ваши предки. Вы очень любите подражать своим предкам и полагаете это человеческим достоинством, а они — нет. Не хотят они вырасти пьяницами и развратниками, мелкими людишками, рабами, конформистами, не хотят, чтобы из них сделали преступников, не хотят ваших семей и вашего государства»[38].

Почему-то мы проигрываем. Почему-то все властные структуры против нас и за мещан. Почему-то государство, которому мы хотим помочь покончить с милитаризмом, патриотизмом и построить наконец коммунизм, относится к нам, как к врагам.

Мы начинаем бороться с государством. Именно оно — главное наше препятствие на пути к светлому будущему. Единственный враг нашего светлого будущего.

Всякий противник этого государства — наш объективный союзник в этой борьбе. И если государство олицетворяет темное прошлое, то всякий его враг — символ светлого будущего.

Мир Полудня, с одной стороны, нечувствительным образом подразумевал бескомпромиссный разрыв с уж такой консервативной, прям таки черносотенной русской культурной традицией, но, с другой, на самом-то деле вырос именно из нее, из православной общинной горемыки, а отнюдь не из еврокоммунизма. Видимо, именно поэтому критика Стругацкими тех, кто якобы не пустил нас в светлое будущее, страдала, если воспользоваться цитатой из «Стажеров», «гнутием ствола». По прошествии десятилетий отчетливо видно, что заряды попадают совсем не в тех, в кого целили сами гениальные братья. По временам даже с точностью до наоборот.

Вот дон Рэба. «На трупах вырос цепкий, беспощадный гений посредственности. Он никто. Он ниоткуда. …Что бы он ни задумывал, все проваливалось. …Но он продолжал крутить и вертеть, нагромождать нелепость на нелепость, выкручивался… Глупый и удачливый интриган, сам толком не знающий, чего он хочет, и с хитрым видом валяющий дурака у всех на виду. …Предал и продал все, что мог, запутался в собственных затеях, насмерть струсил и кинулся спасаться к Святому Ордену. Через полгода его зарежут, а Орден останется».

Разве похоже на Берию? А ведь в первоначальных вариантах Рэба прозрачнейшим образом был Рэбией…

Но вот Горбачев — просто вылитый. «На трупах» — вспомним ежегодные похороны генсеков через два десятка лет после написания «Трудно быть богом». И пусть не зарезал его Ельцин, так времена уже были малость не те. Суть в том, что Орден-то действительно остался.

А когда перечитываешь «Сказку о тройке», когда вспоминаешь Лавра Федотовича с его знаменитым «гр-рм» или «желтого и сухого, как плетень» Хлебовводова, когда в миллионный раз вынужден, стиснув зубы, подчиняться «гардианам науки», перед глазами встают отнюдь не Келдыш и не Устинов, и даже не маршал Неделин — но светлые образы чмокающего Гайдара да изможденного (непосильным трудом, наверное) Фурсенко…

Творчество великих писателей по каким-то удивительным причинам обладает предсказательной силой, совершенно не связанной с их личными убеждениями и порой даже прямо противоположной им. Время от времени в текстах выныривают необъяснимые чудеса. Я это понял раз и навсегда еще в давние времена нескончаемых, приобретших отвратительно политизированный характер матч-реваншей гроссмейстеров Карпова и Каспарова. Это была середина 80-х. Взял я перечесть «Возвращение» и обалдел, наткнувшись в рассказе «Свечи перед пультом» на фразу: «…живой мозг жестко кодируется по системе Каспаро-Карпова…»

Вот в том-то и дело. Одни жестко кодировались — и усвоили только сиюминутную враждебность. А в других проникало настроение как таковое, проникали свет, мечта…

Есть отличная от нуля вероятность, что Мир Полудня ровно так же, как и никому в начале шестидесятых годов не ведомая антагонистическая сцепка Карпов-Каспаров, был просто-напросто в тех или иных существенных своих чертах каким-то образом уловлен Стругацкими из будущего. Конечно, ни в том, ни в другом случае они не отдавали себе отчета, будто что-то предсказывают. Они всего лишь искали слова для выражения своих переживаний, ощущений, предощущений. Они фантазировали, выдумывали. Ровно так же, как, например, Свифт не более чем выдумал наличие у Марса двух спутников — за полтора века до их реального открытия.

Карл Моисеевич Кантор[39] писал: «Проектность культуры заключается в том, что она делает упор на идеальные моменты существования, в том, что духовный план для нее вполне реален, что материальные блага для нее лишь средство, а не цель». Те, кого заворожил у Стругацких ПРОЕКТ — остались развиваться в русле великой культуры, пытаясь по мере сил обогатить традицию новой, модернизирующей проектностью. А те, кому души и ума хватило лишь на усвоение конкретных адресатов исторически ничтожной, хотя по-человечески вполне понятной ненависти братьев — опять-таки по вполне понятным причинам остались с материальными благами. И чуть позже естественным образом влились в стройные ряды экономических истинных арийцев, кому для защиты от смердов, от местной низшей расы, необходимы бетонные заборы.

В январе 91-ого года Стругацкие опубликовали в «Независимой газете» статью «Куда ж нам плыть?» В то время она мне на глаза не попалась (наверное, к счастью). Я познакомился с обширными выдержками из нее лишь относительно недавно, в написанной Антом Скаландисом книге о Стругацких. Ант цитирует статью с восхищением. Цитирует, например, такую их мысль: «Оказывается, бог все-таки есть, но не в Москве, а, скажем, в Стокгольме или, скажем, в Лос-Анджелесе…»

Я теперь думаю, вот в чем разница. Те, кто с замиранием сердца читал когда-то Стругацких, но при том рос из родной земли — ну, хотя бы в той минимальной степени, как я, просто влюбившись с детства в подмосковные луга и деревеньки, обожая пироги из русской печки, вполне с юмором относясь к выгребному сортиру и с шести лет привыкнув рубить сечкой в долбленом деревянном корыте месиво для уток из крапивы, картошки и каких-то там еще отбросов — тот и мечтал, читая «Полдень» и «Стажеров», о светлом будущем для своей страны. Даже если воображал себе все человечество.

А те, кто ровно так же впитывал Стругацких, но при том топал в импортных ботиках исключительно по столичному асфальту, мечтали о светлом будущем безотносительно к стране проживания.

Не хочу быть голословным и, не размениваясь на заочные споры с мелкотравьем, постараюсь привести пример по максимуму.

Вот замечательный ученый и мыслитель Александр Самойлович Ахиезер. Вот его книга «Россия: критика исторического опыта». Книга потрясающая, не зря в свое время она стала интеллектуальным бестселлером. Рекомендую всем, кто хочет научиться думать или, даже если умеет, хочет поддержать в себе эту способность. Основная идея — что своеобразие России вызвано ее непреходящим, тысячелетним историческим «заклиниванием» между традиционным обществом и либеральной современной цивилизацией. Два эти состояния рассматриваются как единственные принципиально возможные этапы развития человечества в целом. Других нет, не было и не будет. Любое развитие из любого традиционного общества выводит в либеральное общество европейского типа, и вопрос лишь в темпах. По ряду внутренних причин Россию дергало и продолжает дергать на этом пути взад-вперед. От этого в ней, исключительно в силу постоянно действующих негативных ВНУТРЕННИХ факторов, все нелады и нестроения.

Идея вполне марксистская, лишь слегка модифицирующая учение о формациях (причем — в сторону упрощения); но дело даже не в том.

То, что надлежало бы первым делом ДОКАЗАТЬ, по-эвклидовски постулируется как аксиома, а уж на ее основе подробно и убедительно строится вся плоскостная, убогая геометрия, претендующая на окончательное разъяснение российской жизни.

Если кто-то полагает, что очевидности доказывать не обязательно, и, чтобы согласиться с этой аксиомой, достаточно только посмотреть кругом, на наше ритмичное безобразие — пусть сам посмотрит кругом и с очевидностью убедится, что Солнце вращается вокруг Земли. И взбрело же Копернику усомниться…

Но ведь стоит лишь на минутку предположить, что простенькое, независимое от цивилизационных специфик двоичное деление всей человеческой истории на нолик традиционности и единичку либерализма не совсем верно, грешит упрощенчеством, история России сразу предстает совсем в ином свете.

Например, можно предположить, что ее циклические метания происходят не в невесть откуда взявшемся беспрецедентно вязком зазоре между традиционным и либеральным обществами, не между прошлым и будущим, а между СВОИМ И ЧУЖИМ.

Река национальной истории при всякой возможности пытается возвращаться в русло свое. Ее то и дело дренажат из этого русла сладкими ли посулами, горьким ли дымом военных пожарищ; но, описав очередную излучину в сторону технологически-милитаристской цивилизации европейских соседей, наша река, стоит лишь нам очнуться от очередного дурмана или отбиться от очередного вторжения, снова стекает в свое настоящее русло, неудержимо покидая наскоро прорытую в западном направлении канаву. Причем, понятное дело, каждая такая перемена — это катастрофа, потому что с каждым из направлений связаны свои обретения и потери, свои сторонники и свои противники, свои подвижники и свои подонки… Отсюда — постоянный русский внутренний раскол.

Я не утверждаю, что это так. Но приниматься за построение столь масштабной и столь политизированной концепции, какова есть концепция Ахиезера, следовало бы именно с доказательства ее базового постулата: вся история человечества состоит всего лишь из двух этажей, причем первый разделен на множество глухих тесных чуланов, зато на втором — одна сплошная Плас Пигаль, и выше только крыша; может, даже крышка.

Ученый, похоже, даже не осознает этой слабины своей конструкции. Почему?

Потому что сам впитал некие постулаты сызмальства. И не стесняется того, наоборот, рад и благодарен, что ему вовремя открыли глаза. Вот как он вспоминает свое отрочество в сталинском СССР — вспоминает несколько раз практически в одних и тех же выражениях. «Окружающая среда, изоляция от внешнего мира не стимулировала развитие представлений о возможных альтернативах. Мне помог отец, который хотя и редко, но бросал замечания типа: „Советский человек думает, что ничего нет на свете лучше того дерьма, в котором он сидит“. Он жил 12 лет в Германии и мог судить…»[40]. Имеется в виду, конечно, догитлеровская Германия, то есть отец-то вовремя из высококультурной Германии отбыл и спасся в советском дерьме — но это, конечно, большому ученому неважно, это не оказывает влияния на его ДИСКУРС. На дискурс нечувствительным образом влияет только воспитание. То, что это воспитание ТОЖЕ не стимулировало развитие представлений о возможных альтернативах, мыслителем не ощущается. Ибо воспитывалась потребность в альтернативе советскому строю, а вот потребность в альтернативах либеральному строю — не воспитывалась ни в коей мере.

Я не говорю сейчас о том, возможны ли такие альтернативы, или нет — речь не о том. Речь о силе предвзятостей, усвоенных с детства.

У тех, кто читал Стругацких на столичном асфальте, сызмальства под рукой были библиотеки, набитые пыльными де Кюстинами. У них рядом с детских лет были потомственные властители дум за всяким праздничным возлиянием, их бесконечные посткомандировочные рассказы о том, как в Европе хорошо и как нас там понимают, равно как о том, как тут плохо и как нас тут гнетут. К их услугам были родительские знакомцы в редакциях столичных журналов и газет — и уж, конечно, их полное сочувствие: такие талантливые детки растут, такие молодые, а уже все понимают, надо им помочь! Книжечку издать хотите? А журнальчик возглавить?

Хотим, хотим!

А мы? Мы оказались безъязыки. Как говорят этнографы: дописьменная культура. Такие не оставляют следов, разве что в качестве бронзовых наконечников для стрел в погребениях. На их роль подойдут, скажем, «Буран» с «Энергией». То-то радости археологам… Мы не то, что долго не понимали себя. Мы даже слов-то для такого понимания не имели. Все нужные слова оказались тогда словами лишь для анекдотов. «Мама, мама, а почему мы живем в дерьме? — Потому, сынок, что это наша родина…»

И только поэтому на обозримую историческую перспективу их вариант Полудня победил.