69. Большак и пайка// О первом собрании сочинений писателя и преступника Юлия Дубова

69. Большак и пайка//

О первом собрании сочинений писателя и преступника Юлия Дубова

(Опубликовано в «Огоньке» http://kommersant.ru/doc/2319865)

Выход четырехтомника бизнесмена, писателя и преступника Юлия Дубова (преступник он на основании решения Красногорского суда) является не столько примечательным событием, сколько примечанием к примечательным событиям.

С Дубовым у меня связан один случай – и тоже весьма примечательный.

Даже замечательный.

В 2002-м я вел на «Маяке-24» программу «Телефонное право», в которую как-то раз пригласил именно Дубова – поговорить по теме «Разрушает ли карьера дружбу и мешает ли дружба карьере». Кому, как не автору «Большой пайки», романа, описывающего центробежную силу власти и денег, расшвыривающую и убивающую бывших друзей, быть по этой теме экспертом?

Вскоре я ушел в отпуск, и программу повторно поставили в эфир, выбрав донельзя удачный день.

«Генеральная прокуратура, – сказал в этот день ведущий выпуска новостей, – объявила в розыск вице-президента компании «ЛогоВАЗ» Юлия Дубова. Вместе с Борисом Березовским он обвиняется в мошенничестве и крупных хищениях. Это все к новости к этому часу, а сейчас – программа «Телефонное право».» «Здравствуйте! – произнес почти встык мой жизнерадостный голос. – В нашей студии – Юлий Дубов…»

Вспоминаю об этом потому, что никакого наказания той садовой голове, которая поставила в эфир повтор с Дубовым, не последовало, – а это для госкомпании, уже тогда начинавшей резво брать под козырек, выглядело странновато. Полагаю, все обошлось потому, что даже последнему винтику в машине госпропаганды было ясно: прокуратора играла в кошки с перебравшейся в Лондон мышкой. И когда в 2009-м Дубов был осужден по одному делу с Березовским, это воспринималось завершением той же игры.

А вторая причина снисходительного взгляда на Юлия Анатольевича (в отличие от своего подельника, он никогда не включался госпропагандой в списки «врагов»; фильму «Олигарх», снятому по сценарию Дубова Лунгиным, никто не препятствовал в прокате – сравните с судьбой фильма «Ходорковский»), – так вот, вторая причина, мне кажется, в том, что Дубов рядом с Березовским воспринимался как некий датчик, который всем жалко было бы уничтожить. В четырехтомнике, куда, помимо «Пайки», вошли еще два романа: продолжение «Меньшее зло», боковая ветвь «Варяги и ворюги», – это особенно заметно.

Скажем, «Меньшее зло» – это литературная фантазия на общую тему с документальным расследованием Фельштинского и Литвиненко «ФСБ взрывает Россию» (Литвиненко – того самого, отравленного полонием в Лондоне). Однако «ФСБ взрывает…» было издано в Киеве, а в России тираж немедленно арестовали (как вещдок при операции «Вихрь-антитеррор»), и шансов быть изданным в России у расследования, образцового в смысле работы с открытыми источниками, – ноль.

А вот дубовское «Меньшее зло» – пожалуйста, без проблем издается! Переиздается! Входит в собрание сочинений!

У меня даже возникает соблазн логической конструкции типа «либо сегодняшняя идеологическая вертикаль не такая уж вертикаль, либо лондонский изгнанник Дубов сумел ее согнуть в бараний рог писательского изобилия», – но ограничусь тем, что написал.

Дубов – некий датчик. Струящийся из подземной расщелины газ. Поющая скала.

Хочешь – устраивай вокруг камлания, а хочешь – просто наслаждайся.

* * *

Как писатель Юлий Дубов являет собой олицетворение тезиса Дмитрия Быкова о том, что в наше время любой гимназист «должен составить связную новеллу «Как я подглядывал за купанием сестры».

Интонация Дубова – это интонация поколения научных сотрудников, защитивших диссертации в 1970-х, друживших с художниками и фарцовщиками, умевших изложить почерпнутое в разговорах побасенками, как Веллер излагал это в «Легендах Невского проспекта». Кстати, Веллер и Дубов – ровесники (оба 1948 года), а дубовский зачин какого-нибудь «Идиоставизо» неотличим от веллеровских рассказов о жизни интеллигентных ленинградских еврейских юношей, питающих склонность к авантюризму.

Сравните два абзаца ниже.

«Моня Хейфиц был клеймен своим происхождением навечно. С вступительных экзаменов на мехмат его поперли мгновенно, и оказался он на факультете вычислительной математики в лесотехническом… Комиссия по распределению заткнула его в удивительную дыру, где единственным вычислительным средством были допотопные счеты. В дыре Моню приставили к кульману, у которого он и простоял все положенные два года. Потом уволился и полгода странствовал по отделам кадров, везде получая отказы и рискуя нарваться на закон о тунеядцах».

И: «Студент Кораблестроительного института, Ефим Бляйшиц писал диплом и отстраненно, как не о себе, соображал, удастся ли ему вообще закончить институт – может быть, заочно? – и как насчет работы кораблестроителя в Приморье… Жил он, кстати, на Восьмой линии Васильевского острова, в комнатушке со старенькой мамой. Мама, как и полагается маме, в силу возраста, опыта и материнской любви, смотрела на развертывающуюся перспективу более мрачно и безнадежно, чем сын, и плакала в его отсутствие. Друг же друга они убеждали, что все к лучшему, жить и вправду лучше среди своего народа, и в Биробиджане, слава Богу, никто их уже не сможет обижать по пятому пункту; а может, все и обойдется».

Ну, и кто тут из авторов who?

И если бы доктор наук Дубов не спутался с дурной компанией (по имени «ЛогоВАЗ») и посвятил себя с младых ногтей сочинительству – мы бы имели сегодня двух Веллеров. Двух рассказчиков-болтунов, побасенников, наследующих подмеченной и намеченной еще Гоголем традиции, когда сюжет важнее отделки, потому что вся отделка в том, чтобы поймать ритм дружеской болтовни, травимого на кухне, в курилке или на подшефной овощебазе бесконечного анекдота.

«Сёма Якерсон в свои 33 года был видным мужчиной в силу черных, как смоль, семитских бороды и усов, ветхозаветно изобильных, так что старушки на улицах, случалось, торопливо подбегали, норовя чмокнуть руку – «Батюшка, богословии!..»

Это не Веллер и не Дубов, это я подлаживаюсь под интонацию, которую любой гимназист может ухватить и оседлать эдаким гоголевским чортом.

Второй тезис, которому романы Дубова соответствуют (и в этом тоже родство с Веллером, и тезис тоже принадлежит Быкову), таков: у читателя есть потребность в литературе о созидающем труде. А поскольку мерилом труда только глупцы почитают усталость, то настоящим мерилом труда являются деньги. Вот почему самыми любимыми в СССР романами были не «Поднятая целина» или «Как закалялась сталь», а, конечно, «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок».

У Ильфа и Петрова деклассированный Бендер становится миллионером, у Веллера инженерик Бляйшиц – подпольным Корейко, у Дубова коллеги из НИИ – мультимиллионерами и бизнесменами (а потомок русских эмигрантов, американец Адриан Диц – миллионером на паях с зэками из кандымской колонии).

Одинаково, в общем, все романы и заканчиваются: столкновением частной инициативы со скалой государственности. Частная жизнь разбивается вдрызг, а чтобы усмотреть, как вода камень точит – тут нужна неторопливая основательность «Будденброков» или «Форсайтов», а не лукавая побасенка, она же плутовской роман.

Все, в общем, не так весело – но это и есть время, в котором мы живем.

И тут бы поставить точку, когда бы не обстоятельство, резко выделяющее Юлия Дубова из ряда современных писателей-побасенников и памфлетистов, от Доренко с «2008» до Быкова с «ЖД» и «Эвакуатором», от Проханова с «Господином Гексогеном» до Мальгина с «Советником президента» (а других писателей, кроме как памфлетистов, сегодня в России почти что и нет).

Это обстоятельство заключается в том, что…

* * *

Про политику, бизнес, про большие деньги, про политику как основной способ заработать большие деньги сегодня у нас пишут все: от упомянутых Доренко, Быкова, Проханова, Мальгина, – до Лимонова, Пелевина и Сорокина. Можно сказать, что кроме как про политику и деньги, в России сегодня вообще никто ничего не пишет. Вся приличная русская современная литература – одно бесконечное эссе «Как я подглядывал за купанием Большого Брата», и проблема лишь в том, что Большого Брата голым мало кто видел. Наша литература про деланье денег – сплошной домысел фантазия, сочиненная девственником порнографическая повесть, часто больше распаляющая читателя, чем честный дневник опытного ходока. Но разница ощутима. В романе Доренко самый сильный эпизод не тот, где персонаж по имени Игорь Сечин разносит из пистолета голову персонажу по имени Владимир Путин, а тот, где описано фактическое, архитектурное устройство кремлевских приемных, лифтов, коридоров: сразу видно, что автор бывал, – и проникаешься уважением.

Писателей, имеющих собственный опыт бизнеса, знающих его не понаслышке, а потому знающих реальную политику в диапазоне от муниципальной до кремлевской, у нас всего два – Александр Терехов и, вот, Юлий Дубов.

Тем, кто удивленно вскидывает бровь на имя Терехова, за которым закрепилась слава монаха, перебивавшегося с хлеба на воду, пока не завершил труд жизни, роман «Каменный мост» (будь моя воля, я за него один дал бы Нобелевку, – это я без иронии), поясню. В реальности Терехов никакой не отшельник, а удачливый бизнесмен, владелец не такой уж и малой коммерческой недвижимости, которую он округляет так же толково, как в свое время округлял поместья певец шепота, робкого дыханья, трелей соловья Афанасий Фет: одно другому не мешает. И если последний тереховский роман, «Немцы», тоже съехал в памфлет, – то это памфлет, основанный на личном, кошельком и шкурой, знакомстве с управами-префектурами лужковской Москвы.

Так вот, Дубов историю становления капиталов в современной России и их последующего разгрома знает тоже не понаслышке. И второстепенный герой «Большой пайки» кагэбэшник Федор Федорович, становящийся главным героем и президентом страны в «Меньшем зле», создавался не по информации с телеэкрана или газет, а по информации из своего, внутреннего круга.

Вообще, главная сюжетная линия «Меньшего зла», состоящая в том, что Федора Федоровича ведут в президенты «вслепую» те, кто и устраивает на самом деле в Москве теракты, а сам он ни сном ни духом, – она один в один совпадает с предсмертными интервью Бориса Березовского.

И вот это заставляет читать четырехтомник Дубова с куда большим вниманием, чем просто собрание текстов, претерпевающих писательскую эволюцию.

Эта эволюция незатейлива, кстати. От обильного жизненного материала в период гимназического освоения формы (сегодня «Большую пайку» перечитывать скучновато – описания, описания, описания эпохи времен дефицита и цензуры) – к уверенному владению формой при исчерпанности жизненного материала.

Исчерпанность – проклятие всех, кто умеет писать только о том, что знает: посмотрите хоть на Лимонова, ставшего наискучнейшим после выдоха остатков героической биографии в «Молодом негодяе».

Только Лимонов, выдохнув жизнь, зачем-то продолжил писать – может, чтобы просто зарабатывать на жизнь, а чем еще ему зарабатывать? А Дубов, выдохнув знания о большом историческом времени, создал от нечего сделать бонбоньерку «Историофикации» и писать перестал – может быть, потому, что ему есть на что жить.

* * *

Что у нас остается в сухом остатке, кроме четырех томов, вышедших, совсем забыл сказать, как литературное приложение к «Огоньку»?

Литературные упражнения талантливого человека, не считавшего писательство делом жизни – однако вполне способного ухватить и литературный стиль, и время, и не дать фактам пропасть в кухонной болтовне или в сусеках памяти, заблокированных страхом перед Большим Братом (или перед потерей благополучия, что, в общем, одно и то же).

Моя главная претензия к Березовскому – не то, что он что-то где-то пограбил (в России любое более или менее крупное зарабатывание денег есть грабительство, и меня грабили многие, а Березовский обошелся гуманно, ограничившись превращением в мусор акций AVVA, автомобильного альянса, этой мертворожденного ребенка «ЛогоВАЗа»). Моя претензия в том, что Березовский покончил с собой, но так и не оставил, судя по всему, дневников, записок, мемуаров.

Вот за это гореть ему в моем аду, – а не за другое.

А Дубов, молодчина, не просто написал несколько повестей и романов, но и добился успеха и тем самым подал пример молчунам.

Товарищи гимназисты, пишите ваши новеллы о жизни в нашей совместной гимназии, особенно если подглядывали за учительской – это лучше, чем просто зарабатывать бабло или жаловаться на отсутствие оного.

Остается добавить одну маленькую, но существенную вещь.

Почти у всех упомянутых мною писателей в жизни были проблемы, которые им доставляло соприкосновение с любезной Отчизной. Доренко и Быков лишались и до сих пор лишены телевизионных эфиров, Лимонову и Мальгину знакома жизнь эмигранта, Проханова (пока он не начал петь оды силе государственного кулака) откровенно чморили. И Дубову сидеть 9 лет на нарах, едва он окажется под сенью родимых осин.

Однако ни у одного из них не было проблем, связанных собственно с писательством, с тем, что называется «художественной литературой».

Это вам не времена Леонида Ильича…

Я не знаю, почему удавка с литературы снята.

Может быть, потому, что люди, обозначаемые словом «власть», держат сегодня писателей за щелкоперишек, с которых бабла не отжать и которые их баблу не угрожают. А к идее влияния литературы на общество власть относится с той же циничной ухмылкой, как и к утверждению, что есть девушки, которые дают только по любви.

А может быть, потому, что при всем презрении к художникам власть смутно чувствует, что пока не написан ее портрет – пусть даже и карикатурно – то и призрачен шанс на существование postmortem. Умеющих же воспевать власть сегодня нет – ни тебе Симоновых, ни Шолоховых, ни Фадеевых. А власти тоже порой хочется прочитать что-нибудь эдакое, лихо закрученное, про саму себя.

Как бы то ни было – писательство, художничество в России безопасно.

Так что вы рисуйте, вы рисуйте, вам зачтется. Что гадать нам: удалось, не удалось?

2013

Данный текст является ознакомительным фрагментом.