ЗАКАЗНОЕ ПОРАЖЕНИЕ

ЗАКАЗНОЕ ПОРАЖЕНИЕ

— На каком инструменте лучше играть вождю нации?

— На фортепиозе фирмы «Кагэбэон».

— А кто напишет слова к песням?

— Это будет коллективное творчество: о, могучий кормчий, о, мудрый кормчий, если ты выставил перед народом зад, все же не думай, что шагаешь впереди всех.

Писать о людях правдивую и в какой–то мере удобочитаемую прозу очень трудно, особенно — о возвысившихся и известных многим деятелях. Какими бы они ни были, хорошими или плохими, угадаешь в редком случае, поскольку каждый из них считает, что он гораздо лучше того, кем является на самом деле. Как шутят юмористы, самым прибыльным ремеслом в мире было бы скупать людей по их настоящей цене и продавать по цене, которую они сами себе назначают.

Призвав на помощь художественную интуицию, многолетний опыт, писатель может только приблизиться к объективной истине, поскольку и сам он — живой человек, с собственными убеждениями, критериями оценок, которые почти никогда не совпадают с самооценкой того, кого описывает. Порой мы сами создаем портрет знакомого нам человека, идеализируем его, а потом осуждаем, если он не соответствует воображаемому нами образу. От подобной ошибки не застрахованы даже гении, поэтому я заранее приношу извинения всем, кого я здесь затронул: писать иначе я не умею. Такими я вас встретил на определенном временном отрезке, таких видел, с такими дружил и работал. Кроме того, между нами появился и определенный временной промежуток, который внес существенные поправки. Человек со временем может совершенствоваться. Пожалуй, наиболее объективны в отражении человека — фотографии. Но и здесь есть для нас лазейка: всегда ведь можно сказать, что этот человек просто нефотогеничен, поэтому возникло негативное мнение. У писателя нет такой возможности. Он в ответе за все свои неудачи: слово вылетает воробьем, а возвращается быком…

Листая старые блокноты, прослушивая магнитофонные записи, анализируя пометки на полях, я снова вспоминаю события тех дней… Память разыгрывается настолько, что могу безошибочно сказать, во что люди были одеты, что было у них в руках, вижу не только их лица, улыбки, но и то, что творится вокруг них. Иногда я сам удивляюсь такой трансформации, но могу поклясться, что это не только воображение, обостренная восприимчивость писателя, это еще что–то другое… И хорошо, что сам не понимаю до конца, откуда все это…

Когда был лишен мандата депутат В. Швед, Бразаускас предложил мне баллотироваться в Ново–Вильне. В тот период ДПТЛ переживала чрезвычайно трудные дни. От Бразаускаса отвернулись все товарищи, которым он покровительствовал, которых, как мы шутили, внесли в ЦК на руках. Из–за них партия стала объектом издевательств и деморализованным козлом отпущения. В Сейме оставалось только десять или одиннадцать верных ему депутатов. Мне следовало принять предложение, но я, не задумываясь, с ходу сердито отказался, а вместо себя предложил М. Високавичюса. Во мне шевельнулось чувство небольшой, но справедливой мести. Я был уверен, что мной опять хотят заткнуть образовавшуюся дыру, а помощи не будет никакой. Один раз так уже было, когда Альгирдас уговорил меня баллотироваться в Тракай. Наверное, он слишком уверовал в мои способности и оставил меня на произвол судьбы. Не выдержав, я несколько раз обращался к нему за помощью, а он только отмахивался, как от назойливой мухи.

— Этими делами занимаются Палецкис и Киркилас.

Из–за таких деятелей в нашей среде воцарился дух обычного литовского недомогания. Они и сейчас не понимают, что народ и созданное им государство без своего особого лица миру не интересны и не нужны, что без него невозможно остановить дальнейшее историческое разложение нации и что слабость нашего нравственного отпора наступающему с Запада вульгарному прагматизму может еще сильнее подтолкнуть нас в сторону деградации, так как Америка скармливает нам только свои дурные привычки.

«Саюдис», как пишет Радовичюс, стал заслуженным историческим наказанием для Самостоятельной компартии Литвы, не сумевшей вовремя перестроиться и начать честно служить народу. Под руководством Бразаускаса и его подручных она даже не попыталась сохранить имевшие немалую ценность наработки советского гуманизма, которые создавал весь народ, сопротивляясь диктату партократии.

Страх перед своим прошлым, желание спасти только собственную шкуру, погоня за материальной выгодой превратили еще дееспособную организацию в какой–то частный рыдван, хотя по ходу событийу нее было три возможности выпрямиться во весь рост. Первая когда начался раскол в общем движении «Саюдис», вторая – когда дело пошло к кровавому конфликту, третья — когда началась подготовка к государственному перевороту. За все это должна ответить группировка руководивших нами капиталистов, члены которой до сих пор так и не стали настоящими социал–демократами и не сумели остаться настоящими трудовиками.

Такая маргинальная политика продолжается и сегодня.

А тогда я ездил к избирателям, не имея возможности представить им ни предвыборных плакатов, ни буклетов, ни простейших приглашений. За все я платил только из своего кармана, включая плату за бензин, машину, гостиницу. Не раз бывало и так, что ходил по залу с шапкой, чтобы расплатиться за подготовку помещения. При таких обстоятельствах я повстречал министра внутренних дел Мисюкониса.

— Я слышал, у тебя ничего нет? — спросил он у меня, еще не поздоровавшись.

— Бразаускас обещал.

— Не отпечатает.

— Откуда тебе известно?

— Оттуда, где никто ничего делать не будет.

— Не может быть.

— Не может быть только потому, что уже так есть. Разве тебя никто не предупреждал?

— Кто–то что–то говорил.

— Слушай меня внимательно. Осмотрись. Сейчас ты им неудобен, из–за тебя они конфликтовать с Ландсбергисом не станут, им своя шкура дороже. Если у тебя что–нибудь есть, давай я напечатаю.

Так мы и сделали. Плакаты я отвез чуть ли не в канун выборов, а приглашения и буклеты раздать не успел.

— При Шепетисе все было бы уже сделано. Какую огромную ошибку совершил Бразаускас, променяв его на безвольного, бесхребетного Палецкиса, — проводил меня Мисюконис с таким напутствием и помахал рукой.

Отчасти он был прав. Помню, однажды старший Палецкис пригласил меня в ресторан «Локис» поужинать вместе с его добрым другом немецким писателем. Председатель Верховного Совета был весел, много разговаривал:

— Что ты в этом ресторане написал, если моя Генуте (жена Палецкиса) схватила, спрятала под подушку и никому не дает? Сама читает.

— Как всегда, «бичую» власти.

— Не скромничай. Она говорит, что если бы здесь была Америка, то конгресс эту твою «Группу товарищей» закупил бы и раздал гражданам даром.

В то время, когда мы обменивались шутками, быстро подошел вернувшийся откуда–то из–за границы Палецкис–младший. Он второпях о чем–то пошептался с отцом и убежал. Видимо, разговор был не из приятных, так как старший Палецкис притих и долго оставался задумчивым. Из обрывков разговора я понял, что сыну нужна была какая–то срочная помощь.

— Что случилось? — спросил немец.

— Ничего.

— А кто это такой?

— Сын, — коротко ответил Палецкис, а мне, как бы между прочим,

с тревогой и болью бросил: — Вильнюс (старший сын) был парень что надо, а с этим я еще наплачусь…

Эти слова всегда сверлят мне мозг, когда у меня бывают какие–нибудь дела с младшим Палецкисом. Особенно в пору «возрождения». Я их гоню в сторону, а не выходят из головы, как что–то такое мешающее, но важное. И тут же память подсказывает призыв А. Терляцкаса:

— Не отбеливай отцовских костей, они сами побелеют!

Поэтому и сегодня я должен признать, что, отказавшись от Шепетиса, Бразаускас потерял не просто смышленого, энергичного и вдумчивого политика, а специалиста, которому было бы очень легко надетьна Ландсбергиса намордник, так как все вояжи этого музыковеда 110 белу свету получали благословение лишь после подписи председателя Выездной комиссии Л. Шепетиса. Скорее всего, и здесь потрудился Эйсмунтас, а Палецкис–младший ждал моих извинений.

С Ленгинасом Шепетисом я познакомился на комсомольской работе. Он был избран комсоргом строительного факультета Каунасского политехнического института. Уже в то время Ленгинас на голову выделялся из прочих студентов и очень помог мне во время работы с московской комиссией. Это был вдумчивый, умный, начитанный активист с хорошим политическим нюхом. При разговоре с начальством он умел с большим вниманием выслушивать и постепенно то репликой, то вопросом незаметно переводить разговор в желаемое русло.

— Нет, Шепетис — это бархат, — характеризовал его первый секретарь комсомола Й. Петкявичюс.

Когда Москва не утвердила секретарем комитета комсомола Каунасского политехнического института А. Ференсаса, я представил вместо него Л. Шепетиса. В секретариате вызвали сомнение некоторые детали его биографии, но он так артистично, так дипломатично выкрутился, что довольными остались все — и он, и я, и московские молодежные боссы.

Став министром культуры Литвы, он заслужил огромное доверие министра культуры СССР Е. Фурцевой. Когда скульптор Г. Йокубонис закончил памятник Майронису, возник вопрос, как и где его поставить. Вспыхнули сердитые и неблагодарные разговоры, дескать, нам такой памятник не нужен: почему ксендз, почему в сутане?.. Такие разговоры исходили от второго секретаря ЦК КПЛ Попова, а потом от его преемника Харазрва. При таких довольно напряженных обстоятельствах Шепетис нашел талантливое, просто классическое решение. Фурцева купила скульптуру Йокубониса и подарила ее Литве в качестве экспоната Литературного музея. Так заткнули рты всем правоверным злопыхателям.

Начав работать в ЦК КПЛ секретарем по идеологии, он выручил два моих романа от несправедливых нападок Г. Зиманаса, А. Беляускаса и С. Шимкуса. Чтобы похоронить роман, они пустили слух, будто в одном из действующих лиц я изобразил Г. Зиманаса. По моей просьбе Шепетис устроил очную ставку. В его присутствии я подал редактору «Тесы» Зиманасу красный карандаш и сказал:

— Пожалуйста, вычеркните из текста все, что касается вашей личности, я все уберу.

Зиманас взял карандаш, долго крутил его в руках, потом стал загадочно улыбаться и, поняв, что между нами какой–то сговор, осторожно спросил:

— Вы хотите, чтобы я признался?

Роман сдвинулся с места.

И еще одна деталь, характеризующая Шепетиса. Находясь в Варшаве вместе с поэтом Альбинасом Бернотасом, мы случайно познакомились с выходцем из Литвы Альгирдасом Браздженисом, который в то время работал в британском министерстве торговли, часто бывал в Москве. Он владел фирмой, печатающей ценные бумаги, деньги и почтовые марки. Мы очень мило побеседовали.

— Мне хотелось бы побывать в Литве, — неожиданно признался он. — А что вам мешает?

— Видите ли, занимая такую должность, я не могу попроситься сам… Если бы вы меня пригласили, тогда другое дело.

Мы обменялись адресами, стали переписываться. Оказалось, Альгирдас выехал в Англию в 1921 году, чтобы совершенствоваться по специальности военного летчика. Там он познакомился с молоденькой богатой вдовушкой, только что потерявшей мужа в авиакатастрофе…

Я рассказал об этом Шепетису.

— Правда? — усомнился он.

— А почему я должен врать?

— Не верю потому, что наши люди давно уже его обхаживают, но никак не могут приблизиться.

— Тогда приглашаем его сюда и сблизимся.

— Приглашаем, но и я официально не могу этого сделать. Таковы правила… Протокол! Тебе это ничего не стоит.

Когда ко мне приехал Альгирдас со своей романтичной женушкой поэтессой Олив, Ленгинас выделил нам специальную машину, выхлопотал разрешение на поездки по всей Литве и своей заботой подкупил А. Бразджениса, с которым он заключил договор на издание альбома произведений М. — К. Чюрлениса. Через некоторое время появился и этот удивительный альбом, впервые прекрасно изданный за границей.

Поэтому говорить о Шепетисе как о враге нашей культуры могут только те люди, которые в Литве не ценят ничего, кроме своей ничтожной личной деятельности. Конечно, Шепетис наделал немало ошибок, но не ошибается тот, кто ничего не делает. Поэтому я и сейчас отношусь с уважением к этому вдумчивому, очень ироничному, но странным образом притихшему человеку. С нетерпением жду, когда он заговорит. Ведь не может такого быть, чтобы мудрость замолчала навек, если к ней придираются глупость и ложь.

Молчание — золото, но найдите молчаливого политика! Даже сам Ландсбергис до сих пор не понимает, что у него лучше гнется, «пальцы или язык». Совесть и разум в его действиях не обязательны. Политологи давно уже заметили, что средства, при помощи которых утверждается истина, для таких политиков гораздо важнее самой истины. Много говорить или писать о самом себе — вот наилучший способ скрыться от какой–либо правды. Для них цель — никчемная вещь, почти ноль, важно само участие в политике. Для посредственности это главная форма самовыражения, основа ее существования и источник доходов.

В тревожный год ХХ съезда КПЛ[31], когда в Литве занимался политикой каждый второй человек, я познакомился еще с одним возвышенным человеком, но совершенно иного типа — с Гедиминасом Киркиласом. Он только что ПОЯВИЛСЯ на политическом горизонте. Восходящей политической звездой его еще нельзя было назвать, но планеткой, светящейся чужим отраженным светом, он уже был довольно заметной. По словам В. Балтрунаса, это политическая мышь, способная прогрызть себе удобную норку в любой ситуации. Тихая, пронырливая, если надо — незаметная, но улавливающая запах прогрызенного сыра за несколько километров.

Его товарищи дают ему несколько иные оценки. По их словам, он подобен упавшему в воду мотыльку: дергается, барахтается, очень старается, но никак не может взлететь. Крылышки слишком широки, чтобы утонуть, и слишком мокры, чтобы подняться. Своим трепыханием он часто вызывает у товарищей жалость, за которую они впоследствии платят высокую цену…

Я ближе познакомился с Киркиласом, когда мы вместе готовили документы съезда. Он очень быстро рассказал о себе все, много говорил о своей несчастной юности, о вечной бедности и, переводя дыхание, каждый раз напоминал:

— Я маленький человек, люблю работу, поэтому мне незачем оглядываться на других.

— А как ты, такой малюсенький, попал в ЦК?

— Меня заметили.

— Кто?

— Кому я был нужен.

— Очень идейный?

— Сколько, надо.

— Большое трудолюбие, Гедиминас, уменьшает религиозность и, конечно, фанатизм.

— Как вы правильно это заметили!

На эту маленькую блесенку самоуничижения попался и я. Мы подружились, но меня постоянно останавливала его лакейская готовность унижаться, угождать более сильному. Когда Бразаускас был выбран Президентом, партии потребовался новый лидер. Большинство проголосовало за Киркиласа, а я в числе девяти человек голосовал против: еще слишком рано, пусть пообвыкнет.

Когда Бразаускас увидел, что я голосую «против», он неожиданно мне подмигнул и с большим удовольствием пожал мне руку. Я долго не мог понять причины его благодарности, а когда узнал, похвалил себя: «Есть, у тебя нюх, старина».

В самый трудный год, когда наши люди сидели без зарплат, а Бразаускас всеми правдами и неправдами собирал со всех сторон жалкие копейки на существование нашей партии, бывший партийный работник Бузунас пожертвовал лидеру приличную сумму денег на покупку нескольких костюмов. Один из них нечаянно прибрал к рукам Киркилас. А почему бы и ему не пощеголять? Он больше всех трудился, старался, поэтому его усилия должны получить достойную оценку.

Несколько позднее он привел в президиум и бывшего при деньгах А. Климайтиса, которого Бразаускас принял с распростертыми объятиями. Узнав об этом, Ландсбергис буквально взбесился. Получив от Чеснулявичюса, начальника Службы иммунитета Буткявичюса, заказанный материал, он приказал арестовать Климайтиса как агента «Клюгериса». Дескать, еще во время фестиваля молодежи в Москве он был завербован КГБ и уже тогда вредил Литве.

Как обычно, Бразаускас улизнул от малейшей ответственности. Ландсбергис тоже забыл, что во время первого съезда «Саюдиса» он буквально похитил у нас Климайтиса, оставлял ночевать у себя дома и на его деньги разъезжал с Юозайтисом за рубежом. Я опять подумал иначе: человеку, попавшему в беду, обязательно нужно помочь. Так считал и наш «астероид» Киркилас. Он быстро сориентировался и, отправившись к «соломенной вдове» Крюгериса Тересе, попросил денег, чтобы выручить Климайтиса. На это дело ему потребовалось 1000 марок. На перевод разных документов — еще 300, на их вывоз за границу — еще 600, на радиопередачу в защиту Климайтиса еще столько же, якобы на гонорар журналиста Р. Линкявичюса… Конечно, не забыл он и самого себя. Очень поскромничал, за такие большие хлопоты выпросил еще пятьсот. Словом, за всю эту операцию «Ы» он положил себе в карман 3400 марок и не пошевелил пальцем, чтобы спасти товарища.

В тюрьме Климайтис заболел, и его перевели в больницу. Когда я туда приехал, главврач стал умолять:

— Петкявичюс, не губи. Тебя все знают, моментально на меня донесут. Знаешь, какие нынче времена? Найди какого–нибудь неприметного человека, и я все улажу.

Я попросил Марийонаса Високавичюса, так как он сам по телефону предлагал себя для этой почетной миссии. Среди сваленных баррикадами железных коек Марийонас поговорил с заключенным, а тот очень беспокоился, почему не появляются статьи в его защиту, почему нет обещанной телепередачи, почему не переводят представленные им документы и не отправляют их за границу.

Нужно было очень осторожно, околичностями дать понять этому романтику Комитета освобождения Литвы, что ничего этого не будет. Разум Климайтиса, воспитанного за границей, никак не мог постичь поведения новых друзей.

— А Бразаускас? Он такой великодушный, ему стоит только пальцем шевельнуть…

— Он об этом ничего не желает слышать.

Когда все выяснилось, за Киркиласа взялись два еще более крупных наших «бессребреника» — Ю. Каросас и К. Яскелявичюс. Они с трудом выбили из «мышонка» 1000 марок на «общее дело» и предусмотрительно умолкли. Пользуясь случаем, Каросас вытеснил Киркиласа почти со всех постов и сам начал взбираться наверх, как по пожарной лестнице. Еще позднее, после победы на выборах, Бразаускас одобрил такие действия философа и, собрав старожилов партии, заявил:

- Этот Киркилас так напачкал, что невозможно отделаться.

Казалось бы, карьере Киркиласа пришел логический конец. С таким положением он, вроде бы, смирился, притих, занялся сочинительством, плагиатом, стал совершенствоваться в подхалимской литературе, поэтому у многих не поднималась рука, чтобы окончательно с ним рассчитаться. За чтением сочинений интересных политиков он, наконец, понял, что в жизни нет ничего вечного, что его недруги тоже однажды допустят ошибку, тогда, если не форсировать события, опять возвратятся его деньки. Терпения, чтобы выжидать в засаде, у него хватило бы и на трех Каросасов.

Когда после победы на выборах мы порядком оттаяли и стали добрее, он опять вылез из своей норы, но в партийные дела почти не вмешивался. Бразаускас в тот период раздавал активистам портфели. На одном из совещаний он предложил Каросасу пост министра иностранных дел. Но философ остался философом, даже имея большое желание, он начал ломаться:

— Я не уверен, справлюсь ли. Для меня это новая область, я философ, надо постараться…

Когда он, «скромничая» подобным образом, почти уселся в министерское кресло, поднялся Повилас Гилис и сказал:

— Я хочу. Я всегда интересовался внешней политикой. Это мое хобби.

— Хорошо, будешь ты, — слегка рассердившись, уступил Бразаускас.

А это хобби Гилиса в его бытность министром, по меткому замечанию латыша Шкеле[32], так и не вышло за пределы дилетантского уровня и лисьей шапки.

Каросас оказался обделенным, больше ему никто ничего не предлагал. Тогда Киркилас появился в Сейме и без вступлений заявил:

— Я буду председателем комитета, а он — заместителем.

Для поддержки своей кандидатуры Киркилас привел партийного завхоза А. Навицкаса. Никаких иных друзей он тогда найти не мог.

— Постой, ведь надо голосовать. А ты согласовал с Бразаускасом? попытался я остановить его, но Киркилас уже все рассчитал до мелочей и нажимал на нас, пока не прошел шок.

— При голосовании проблем не будет, я уже договорился с правыми.

— А мы что — пустое место?

— Вы должны будете меня поддержать. Без меня в комитете не будет большинства.

— Здесь что–то не так, — усомнился А. Бендинскас.

— Вы сначала приведите в порядок свои дела с КГБ, — величественно заявил Навицкас, и заварилась каша.

Общими усилиями мы послали этого комбинатора подальше, а Киркиласу уступили, пожалели, ибо Бразаускас не предложил ему даже место технического работника. Устроившись в Сейме на посту председателя Комитета по национальной безопасности, Киркилас не преминул продемонстрировать свое заячье нутро. Он стал откровенно опекать правых и подписывать все подсовываемые ими бумаги. Словом, строил из себя демократа нового типа, а в действительности таким способом укреплял свои основательно подорванные тылы. Он настолько вжился в новую роль, что на одной пресс–конференции заявил:

— И среди нас есть такие, которые хотели бы кое–кого поставить к стенке, но я этого не допущу.

Эти слова адресовались мне, Ивашкявичюсу, Юшкису и Бендинскасу в качестве смирительной рубашки.

Получив доступ к некоторым государственным секретам, Киркилас неожиданно сблизился с немецким разведчиком Цетлером, даже погостил у него дома, вернулся из Германии на собственной машине весь разнаряженный, вымытый, и думал, что никто этого не заметит. Однако, на его беду, уже работал глава госбезопасности Юргис Юргялис, который все зарегистрировал. Пришли плохие новости и из другого ведомства. Зять Киркиласа Йонас Басалыкас сблизился с организованной преступной группировкой «Вильнюсская бригада» и на деньги сомнительного происхождения приватизировал несколько птицеферм и рыбных хозяйств. На территории одного из этих хозяйств«братки» из бригады даже оборудовали стрельбище. Сам Киркилас способствовал регистрации банка «Экспресс», учрежденного тремя полковниками КГБ, и за большое вознаграждение нашел для него помещение в универмаге «Детский мир». Назревал огромный скандал, поэтому «демократа нового типа» требовалось срочно отодвинуть в сторону.

Были у Киркиласа и другие заслуги перед партией. Однажды Г. Вагнорюс пригласил его в свое правительство на пост министра без портфеля. Президиум ДПТЛ предложил ему отказаться, но он не послушался совета и стремглав побежал давать согласие. Непонятно, по какой причине правые отказались от его услуг, и вернулся Киркилас из гостей как побитый палками. Теперь уже казалось — все, на его деятельности будет поставлен крест, но этот мышонок с крыльями мотылька опять выбрался на поверхность.

К тому времени, когда начался конфликт Бразаускаса с Шлежявичюсом, Киркилас опеснил Каросаса и долго не мог решить, на чью сторону ему склониться. Подобно рождественскому колокольчику, он дзинькал между ними — дзинькал, дзинькал, не выдержал и спрятался. Поехал в Германию якобы покататься на лыжах. Оттуда каждый день звонил и терпеливо ждал, чем все это закончится. Но дело затянулось. На требования вернуться и поскорее высказать свое мнение, он ответил, что в горах попал в снежный занос. Если бы немецкие сенбернары не нашли его, Литва потеряла бы собственного Остапа Бендера, но мышонок превратился в крота, откопался, возвратился домой, как следует осмотрелся и прислонился к Юршенасу, потому что Шлежявичюса уже свергли, а нашему парламентскому лису такой как рази был нужен для борьбы с партийными старожилами.

Сумев опеснить соперников, Юршенас стал выглядеть вальяжно, его походка стала более широкой, улыбка — узкой, его постоянный юмор стал настолько тонким, что его понимала только элита. Возле него ожил и Киркилас. Он даже стал издавать книги, а на посвящении одной из них написал мне кучу дифирамбов. Во время работы над этой своей книгой я основательно полистал подаренную мне, поэтому могу утверждать, что социал–демократических идей в его размышлениях и днем с огнем не сыщешь. Если и появляется какая–то светлая мысль, то она либо подсмотрена, либо где–то услышана. Вообще, в делах, рассуждениях и поучениях этого уже сформировавшегося политического хорька нет места, на которое можно было бы приклеить хоть какой–то социальный смысл. Но когда он много говорит, то поневоле пробалтывается:

— Партия нужна нам только для выборов. — Понимай, в качестве какого–то презерватива.

— Все партии не выполняют своих предвыборных обещаний, героически принимает он на себя вину лидеров.

— Значение, авторитет лидера гораздо важнее мнения большинства, — ставит он постаменты под будущие памятники.

Эти процитированные «шедевры» политической мысли тоже принадлежат не ему, но он очень своевременно ими сыплет, когда социал–демократы куда–нибудь вляпываются. Не могу забыть одну оригинальную мысль этого прилипалы:

— Юстинас Каросас — слишком интеллигентная свинья, чтобы кормить его помоями.

Все было бы хорошо, и с его афоризмом можно было бы согласиться, если бы Киркилас хоть раз победил на выборах в честной борьбе в каком–нибудь одномандатном избирательном округе. Но всякий раз его обходила какая–нибудь христианская или консервативная мелкота, типа Тупикаса, а в Социал–демократической партии оба они ни разу не выпадали из первой по списку десятки. Оказывается, причина тому — не личные качества лидеров; все определяет питательная среда, та наполовину смешанная с навозом среда, в которой произрастают и множатся подобные деятели. Поэтому никак не могу понять, при чем здесь гуманистическая идеология…

С Юстинасом Каросасом я познакомился на Форуме будущего Литвы[33] (ФБЛ). Профессор, философ, габилитированный доктор наук. Этититулы как–то сразу возвышают человека в глазах других. Он необычайно вежлив, к собеседникам обращается, прибегая к уменьшительным словечкам, поэтому, когда хочешь ему возразить, стараешься быть на него похожим, готовишься получше и, конечно, слегка подрастаешь. Но вдруг наступает момент, когда начинаешь чувствовать, что все эти старания напрасны, что достаточно нескольких резких слов, чтобы, как выражается Киркилас, прекратить свинское поведение профессора, обнажить его рафинированную лживость.

Когда пограничники стали жаловаться, что Каросас на заставе организовал свой «шелковый путь» И занялся контрабандой, я чуть не выгнал их из кабинета. Быть того не может! Профессор, доктор наук, философ, изучающий разные тонкости человеческих отношений! Как после такого смотреть в глаза своим студентам? Но, анализируя полученные материалы, я поставил рядом его дружков: непонятно каким образом получившего звание капитана соседа, бывшего председателя колхоза Г. Шмулькштиса, родного или двоюродного брата философа Б. Каросаса, бухгалтершу банка, несколько рядовых граждан и обласканного им учителя Ражукаса. Даже при большом желании не обнаружил между ними большой разницы — все одним миром мазаны, чеканят, бедняги, монету на черный день и на белый пирог.

Если схватишь за руку простого человечка, тот опустит глаза и начнет оправдываться: бес попутал. А тут — человек науки, атеист, поэтому и защищаться стал более изобретательно. Капитан Шмулькштис подговорил пятерых солдат разыграть и записать на кассету советскую комедию: парни ругаются, что–то хлебают, говорят о трудной работе — сколько получили, сколько набрали — и ежеминутно вспоминают, что часть надо отдать Станчикасу, что он приказал, велел, а если не получит, будет хуже. Станисловас Станчикас- не больше и не меньше, чем полковник, и возглавляет всю литовскую пограничную службу.

Каросас отнес кассету министру внутренних дел Вайтекунасу. Министр пригласил меня и выложил на стол ее расшифровку. Когда я прочитал, он спросил мое мнение.

— Филькина грамота, — ответил я. — Прежде всего, когда и на каком посту сделана запись? Потом, полковник Станчикас не такой идиот, чтобы взимать дань с рядовых солдат.

— И я так думаю, — согласился министр. — Что делать с кассетой? — Неудобно сразу тыкать носом профессора. Отдай ему и пусть не смешит народ.

То же я повторил и Юстинасу.

— Я хотел, как лучше, без шума. Там, на границе, творятся нехорошие дела.

— Возможно. А что это за солдаты?

— Мне они известны, но я обещал не говорить. Их могут наказать. — Но из их разговоров ясно, что они тоже берут?

— Может быть, но им приказали.

— Юстuнушко, все это блеф. Втихую катить бочку на человека

такого ранга не получится. Станчикас плох тем, что смешал карты твоим дружкам.

— Вuтуленько, как ты смеешь? Я староста фракции. Ты считаешь меня контрабандистом?

— Пока не считаю. Насколько мне известно, ты даешь контрабандистам хорошую крышу и получаешь свою долю. Если угодно, я могу показать записи с точными датами и номерами автомобилей.

На этом спор мог бы и кончиться. Я даже и не думал принимать против товарища какие–то меры. Предупредил — и точка. Но Юстuнушко принялся катить другую, более тяжелую бочку, уже на меня. Ему активно помогали некоторые члены нашей фракции, особенно Кунчинас и Грицюс. На тех людей я не сержусь. Они больше верили Каросасу, так как о приключениях лидера я ничего не мог им сказать. Служебное положение не позволяло мне швыряться оперативной информацией.

Это явление стало наблюдаться одновременно с приватизацией и распространилось по стране, словно эпидемия. Одно время оно даже было легализовано — это, примерно, когда Зингерис представил Ландсбергису новоявленного миллионера Г. Деканидзе. По фотоснимкам трудно понять, был ли это какой–то праздник, юбилей или обычная встреча, долженствующая продемонстрировать прогрессивного и популярного вождя. Словом, праздничное настроение, цветы, подарки и подхалимские улыбки… Не виню особенно и Ландсбергиса, поскольку Деканидзе со своими полуеврейскими и полугрузинскими замашками не составляло труда обвести вокруг пальца или привлечь на свою сторону и не таких деятелей. Он никогда не жалел денег на свой имидж, а Ландсбергис очень любил и продолжает любить тех, кто перед ним пресмыкается или боготворит его.

Как бы там ни было, после того свидания в прессе почему–то появилось заявление «вождя нации» о том, что в Литве мафии нет и не может быть. Под его нажимом министр внутренних дел Валюкас подписал приказ, разрешающий бойцам «Араса» и других подобных служб по два дня в неделю прирабатывать в частных структурах, так сказать, охранять Деканидзе и ему подобных деятелей. А те, в свою очередь, щедро расплачиваясь, хорошо научились пользоваться информацией, которой располагали купленные ими охранники. Так родился очень мощный кулак, направленный против всех правоохранительных органов.

Меня и сейчас приводит в содрогание такой эпизод. Однажды в гостинице «Вильнюс», где Деканидзе устроил свой штаб, нас, депутатов Сейма, задержали бойцы «Араса» и заявили, что наши удостоверения здесь не действуют, так как гостиница — в частной собственности, и, согласно Конституции, она неприкосновенна. Некоторые из охранников мне были знакомы, поскольку они охраняли президента. Иначе говоря, внутри государства появилось еще одно священное государство, наподобие Ватикана. Мириться с таким положением нельзя было ни минуты. Мы отменили приказ Валюкаса, но фундамент, заложенный мафией, не исчез. Подобные полицейско–предпринимательские структуры очень скоро появились не только в Вильнюсе, но и в Клайпеде, Шяуляй, Паневежисе, Каунасе и других крупных городах. В ту пору преступные элементы приватизировали львиную долю государственного имущества. Против некоторых комиссаров полиции были возбуждены уголовные дела в Каунасе, Шяуляй, Кельме, но остановить начавшийся процесс было уже невозможно. Все делалось очень естественно: оборотистые бизнесмены занимались активным поиском наличных денег, а бандиты нуждались в оборотистых дельцах, умеющих отмывать их награбленные деньги.

Я наивно полагал, что нашел эффективный ключ к решению этой проблемы, верил, что, исполняя наши предвыборные обещания, мы быстро наведем порядок. Но я жестоко ошибался. Неприятно признавать, но и в нашей партии деятелей, покрывающих такое негативное явление, было не меньше, чем в других. Схема приватизации была очень простой. Нужно было довести предприятие до банкротства или иным путем сбить его начальную стоимость. С помощью взяток сделать это было совсем нетрудно, требовалось только соответствующее распоряжение правительства. О различных конкурсах договаривались заранее. На первом этапе вожделенный объект надо было включить в перечень приватизируемых. Далее желающие должны были собрать деньги или получить банковский кредит, аккуратно уплатить все полагающиеся налоги и в предусмотренный срок отчитаться за покупаемое предприятие… И дело в шляпе.

Таким образом, не вкладывая ничего, кроме денег налогоплательщиков, объявилось несколько десятков новых миллионеров. Подобным же образом поступил и Б. Лубис, утверждавший, что он поймал попутный ветер. Он взял из Банка «Вакару» четыре миллиона долларов, загнал банк в банкротство, приобрел предприятие «Ахема», из получаемой прибыли вернул государству долги, банку — кредит, неважно, что после его финансового краха… За это управляющего банком Крафтаса судили, а через некоторое время выкупили. Такой изворотливости Лубиса мог бы позавидовать даже величайший маклер мира Сорос, но это проблема последнего, который никогда не был премьер–министром государства.

Однако действия Лубиса, по–моему, принесли Литве скорее пользу, чем ущерб. Он не дал обанкротиться объединению «Азот», создал много рабочих мест, повысил работникам зарплату, выкупил заводской лагерь отдыха в Швентойи, восстановил бесплатную поликлинику, поддерживает культуру, производит удобрения для литовского села и на экспорт. Его капитал работает в Литве и приносит проценты. А если бы все это развалилось? Кого тогда винить? Таким людям я продавал бы действующие предприятия за несколько литов и спас бы от голода тысячи безработных.

Литовская зависть сейчас часто кликушествует в прессе: Лубис капиталист, олигарх. Ну и что? Пускай себе работает, пускай создает, строит, сейчас иначе нельзя, такая наступила мода, а в могилу он с собой ничего не заберет.

Разве было бы лучше, если бы «Азот» поставили на грань банкротства высокими акцизами, как компанию «Мажейкю нафта»? Какое удивительное чудо политики «чистых рук» Вагнорюса! Предприятие, приносящее четверть миллиарда доходов, через год–другой оказывается на грани банкротства. Этого не замечает ни президент, не Сейм, ни правительство, а только присосавшийся к этой афере А. Абишала.

Предприятие «Лифоса» в Кедайняй тоже было приватизировано за пять с небольшим миллионов, хотя ежегодно давало государству сотни миллионов дохода. По этому вопросу меня и председателя комиссии по расследованию экономических преступлений Юшкиса пригласил президент Бразаускас.

— Кедайняйский комбинат нельзя приватизировать, поскольку это прибыльное предприятие. Его следует исключить из приватизационного перечня.

— Мы постарались и исключили. Наблюдая за нашими усилиями, министр экономики К. Климашаускас улыбался:

— Романтик вы, писатель. — Он уже что–то знал.

— Почему романтик?

— Потому что руководствуетесь идеями и слишком доверяете людям.

— Разве это плохо?

— Не плохо, но бесполезно.

Через неделю или две нас обоих опять пригласил Бразаускас и дал новые указания:

— Надо включить «Лифосу» в приватизационный перечень. — Почему?

— Этого требует от нас Европейский союз.

— Но ведь вы говорили, что предприятие прибыльное?

— Ну и что? — будто ничего не помнит. — Может быть, после приватизации оно даст государству еще больше пользы.

Логика проста: продаешь корову и еще доплачиваешь за то, чтобы ее доили, а потом, не жравши, задумываешься: может, получится в другом месте?

Оказалось, что мы об этом узнали самыми последними. За нашими спинами уже была образована комиссия. На приватизацию ей было представлено несколько групп, среди которых доминировало недавно учрежденное закрытое акционерное общество (ЗАО) «Минта». Чувствую, что–то здесь не так. Мы с Юшкисом взялись за эту компанию и обнаружили немало нарушений, один из ее членов даже не был гражданином Литвы. Мы остановили приватизацию. «Минта» перерегистрировалась, вместо «негражданина» появилось несколько новых граждан. Мы с Юшкисом попали в немилость, но продолжали свою политику.

Вникнув в документы, я попросил директора Департамента безопасности Ю. Юргялиса разобраться, что за люди претендуют на приватизацию, откуда у них деньги, так как между конкурирующими группами начались странные состязания — поджоги, взрывы, шантаж. у меня на столе оказалось несколько фамилий и характеристики на тех людей.

Директор комбината Петраускас, собрав своих работников и их приватизационные чеки, пытал свое счастье; бывший директор станкостроительного завода им. Дзержинского К. Дзидоликас стоял по другую сторону баррикады; Д. Тварионавичюс, врач, сын известного профессора, возглавлял «Минту». Вмешалась в приватизацию и кедайняйская знаменитость — Виктор Успаских. Юргялис откопал, что за спиной «Минты» стоит молодой предприниматель Сатурнас Дубининкас, на деле являющийся маховиком этой группы. Характеристика на этого человека вызвала у меня сильнейшие сомнения. О нем было написано такое множество всяких сказок, что его смело можно было ставить в один ряд с Аль Капоне, Л. Берией и любым другим Джеком Динамитом.

— Так почему такая бестия пасется на воле?

— Не можем ничего доказать.

— Знаете и не докажете? Юргялис, это тоже преступление. А если «компра» подброшена с конкурирующей стороны?

— Все может быть.

— Разве это ответ?

— Это функции не нашего учреждения.

— Тогда и не суйся.

Дальнейшее расследование показало: директор комбината сам устраивал взрывы у дверей своей квартиры, поджег свой садовый домик, чтобы привлечь внимание общественности; Успаских на деньги «Газпрома» скупил горы приватизационных чеков; против Данаса Тварионавичюса было возбуждено уголовное дело в связи с аварией, в которой погиб его отец. Согласно одной из версий, за рулем сидел не отец, а сын. Когда машина перевернулась, сын не растерялся и поменялся с отцом местами… Словом, дальше в лес — больше дров.

Один из участников приватизации, К. Дзидоликас, был хорошо мне знаком. Долгое время этот человек возглавлял крупный станкостроительный завод в Каунасе и представлял нашу промышленность в Германии, поэтому наличных денег мог иметь вволю. Я пригласил его на беседу. Как мне показалось, говорил он очень обтекаемо и что–то от меня скрывал.

— Хорошо, тогда познакомь меня с Дубининкасом.

Они вдвоем приехали ко мне в Бирштонас. Чем дольше разговаривал я с этим парнем, тем больше он мне нравился. Особенно по душе была его откровенность, внимательный взгляд, умная, порой невыгодная даже ему самому аргументация, и прекрасная осведомленность о работе Сейма и Президентуры.

— Отлично, тогда скажи мне, откуда у тебя такие деньги?

Сатурнас признался, что он внебрачный сын знаменитого председателя колхоза Костаса Гликаса. Ему отец оставил около 150 тысяч долларов. С них он и начал свой бизнес.

— Хорошо, я твоего отца немножко знал. У него была ценная реликвия — шестиствольное охотничье ружье, которое не то Геринг, не то Риббентроп подарил Сталину…

— Да, оно у меня, — ответил Сатурнас, — могу показать. Отец хотел подарить его Снечкусу, но тот отказался, так как не имел возможности подарить Гликасу что–нибудь равноценное. Ему подарок показался слишком ценным.

Я знал, что Гликас каждый год вместе с бригадой из 30–40 человек косил сено на полигонах Калининградской области и зарабатывал кучу денег. При выводе российской армии он перепродал огромное количество военной техники и заработал еще больше, поэтому мог сыну оставить и не такие деньги. Все впоследствии подтвердилось до мельчайших деталей.

— Ну как вы собирали материал и не узнали таких подробностей? — спросил я Юргялиса.

— Не может быть! — Я чувствовал, что он знает еще что–то, но не выдает себя. Кто–то уже встал между нами.

— Не может, но так есть.

При анализе первичных материалов выяснилось, что, воспитываясь в детском доме, Сатурнас активно занимался спортом с такими людьми, как Дашкявичюс, был он замечен и в окружении Г. Дактараса, М. Велонскиса и «Пшидзе»[34]. Об этом свидетельствовало несколько фотоснимков, застолья в ресторанах и… ничего больше. Но тогда он был юнцом и не мог предвидеть, куда свернет каждый из его дружков, которые, став «авторитетами» каунасского преступного мира, основательно надули Сатурнаса.

Но события развивались своим чередом. Появилась оперативная информация, что Бразаускас за эту приватизацию снял приличный куш. Я не верил ни одному слову, но решил перепроверить. Взятку якобы передал старый приятель Бразаускаса, известный в Каунасе под прозвищем «главный колбасник Эжерелиса» Сигитас Янушаускас, не раз снабжавший приятеля своей продукцией. Будто бы он со своей женой навестил Бразаускаса в Турнишкес, привез объемистый пластмассовый пакет, а ушел без него.

Я решил, насколько возможно, хотя бы приблизиться и к этой информации, поскольку и с Янушаускасом был немножко знаком. Но случилось странное. Возвращаясь из Турнишкес, Сигитас Янушаускас почувствовал себя плохо, потерял сознание, а через несколько дней умер. Ушел главный свидетель. Юргялис ничего об этом не хотел знать, он строил себе дом в Таранде. Некоторое время спустя похожая судьба постигла и жену Сигитаса. По словам кардиолога профессора Д. Василяускаса, оба случая смерти как будто скопированы, настолько идентичны, что даже специалисту трудно поверить. Подобных случаев в его практике не встречалось. По его мнению, здесь не обошлось без внешних причин.

Не хочу никого подозревать, случаются чудеса и почище. Из всех улик осталась только представленная прокуратуре запись разговора Тварионавичюса и Дубининкаса, в котором последний утверждает, что передал своему сообщнику в Вильнюсе 300 тысяч и что эта сумма должна быть списана в его общие расходы.

Я снова поймал Кястаса Дзидоликаса. Он не стал ни подтверждать, ни отрицать этот факт:

— Ты подумай, объявится какой–нибудь концерн ЭБСВl и все развалит, появятся тысячи безработных, а здесь — надежные люди. Нужно было спасать предприятие, пока оно не потерпело банкротства. Бразаускас поступил очень хорошо, правильно и своевременно…

- …и ты его не трогай, — разозлился я, но что–то во мне надорвалось, появились сомнения, я вспомнил клан А. Навицкаса. Скажи, он взял? Только без дураков!

— А кто сейчас не берет? — изворачивался старый волк. – Разве что дураки вроде тебя.

— Кястас, это слишком серьезно. Об этом нельзя говорить уклончиво.

1 Действовавшая в Литве фиктивная фирма.

— Я и не говорю.

— Если врешь, от меня добра не жди. И твои усы не сметаной вымазаны. Я все равно докопаюсь.

— Ничего ты не найдешь. Мы с Бразаускасом старые друзья. Если бы он что и взял, я все равно ничего бы не сказал. Успокойся, «Лифоса» оказалась в надежных руках. Я этим очень доволен.

Я успокоился. В самом деле, я не имел никакого права копаться в таких делах. Но неожиданно возникла еще одна загвоздка. Главный двигатель той приватизации С. Дубининкас очутился в тюрьме. Кто дал такое указание, точно не знаю по сей день, но предполагаю. Адвокат Дубининкаса Гаудутис изучил причины ареста и все материалы передал председателю Каунасской судебной коллегии по уголовным делам Смольскасу. Тот не обнаружил в действиях арестованного ни состава преступления, ни преступного деяния и отпустил его домой. Все шло в законном порядке.

Но вдруг, ни с того, ни с сего, президент вызывает заместителя генерального прокурора и, дважды ударив кулаком по столу, строго спрашивает:

— Кто выпустил Сатурнаса?

— Надо выяснить, — осторожно отвечает тот. А я смеюсь:

— Вылезло шило из мешка!

Все это невероятно, но факт остается фактом. Президент почему то очень спешит. Он издает неправомочный декрет с требованием уволить председателя суда Смольскаса. Это тоже комедия. Ведь согласно закону, подготовленному самим Бразаускасом, президент сам должен увольнять судью и представлять это Сейму на утверждение. Какой–то невразумительный кордебалет. Меня охватывает беспокойство. Узнаю, что Смольскас — зять Витаутаса Эйнорюса. Я тестя предупреждаю:

— Витаутас, если Смольскас подаст в отставку, я перестану его уважать. Это юридически несостоятельный декрет заинтересованного человека.

Беседую с министром юстиции Валисом. И тот смеется:

— В это дело я соваться не буду, хотя мне и приказано.

К Смольскасу выезжает председатель Верховного суда П. Курис и уговаривает судью заболеть, уйти в отпуск, после чего обещает ему лучшую работу, а тот отказывается.

— Не смей, — звоню я ему, — если уйдешь, то забудешь вообще, кем ты был.

Но президент лезет из кожи вон и издает еще один декрет — дескать, он будет советоваться по поводу создавшегося положения с опытными юристами. Это не только наивно! Запахло необычайной заинтересованностью этого человека. Все в его руках, поэтому практически ему придется советоваться самому с собой. Я пытаюсь убедить президента, что он не имеет права вмешиваться в конкретное дело. Мы разговариваем как чужие. Он от всего открещивается, смотрит на меня с подозрительностью, но неожиданно спрашивает:

— Так что делать?

— Ничего, от этого надо отказаться. Разве вам не известно, что Сатурнас — сын вашего близкого товарища по охоте Гликаса, что он со своими друзьями защищал парламент?

На это он ничего не ответил, но по его глазам я понял, что между ним и Дубининкасом стоит еще какой–то человек, заходивший в кабинет президента. Скандал понемногу улегся. О ничтожных декретах и сейчас никто не хочет вспоминать. «Лифоса» приватизирована, во главе ее оказывается Данас Тварионавичюс, тоже сын близкого приятеля Бразаускаса, оборотистый докторишка. Я опять отлавливаю К. Дзидоликаса:

— Господин Кястутис, что за чертовщину вы там затеяли?