К ДАЛЕКОЙ СЕВЕРНОЙ БУХТЕ
К ДАЛЕКОЙ СЕВЕРНОЙ БУХТЕ
Голубые волны пролива Лаперуза остались далеко позади. Огоньки японского Сахалина (Карафуто) исчезают в легком тумане. За пароходом с острова летят чайки. Стаи касаток — маленьких северных акул — обходят на полном ходу судно. Они мчатся в прозрачной зеленоватой воде, как торпеды, вытянув удлиненные сигарообразные тела. Спасаясь от этих маленьких, но отчаянных пиратов, киты перекочевали отсюда далеко вверх, в более холодные воды Камчатки и Берингова пролива.
Из Татарского пролива несутся клубы густого, плотного, как прессованный хлопок, тумана. Отсюда непрерывно развертывается бесконечное полотно белого савана, окутывающего море, берега, горы охотского побережья.
Причина рождения туманов — столкновение теплого течения куросиво с холодным течением, идущим с севера.
Профессор Дальневосточного института геофизики П. Колосков разработал интересный проект изменения климата всего северо-восточного побережья Тихого океана. Он предлагает отвести Амур, впадающий в Татарский пролив, в одно из старых русел севернее.
Теплые волны, идущие от куросиво, не встречая препятствий со стороны водяных масс Амура, пойдут вверх к северу. И тогда сразу изменится весь климат охотского побережья, пропадут туманы, станет теплее, появится другого типа растительность. Суровое Охотское море поголубеет; вследствие изменения планктона, в нем появятся новые типы рыб и морских животных; оно начнет напоминать теплое ласковое Японское море. Тропики подвинутся к Арктике.
Проект этот вполне реален и не требует особенных технических усилий.
Но пока наш пароход идет в глубоком тумане. Беспрерывно ревет сирена. Звук ее тонет и глохнет где-то далеко в белой мгле.
Но вот издали доносится ответный сигнал предупреждения.
Невозмутимый, спокойный обычно капитан встревожен. Он дает ответный сигнал один за другим.
Сигналы повторяются все ближе.
Капитан стопорит машину. В чем дело? Встречный пароход в тумане идет прямо на нас, не слушая сигналов. Сирена надрывается. Такими же тревожными звуками отвечает и сирена таинственного встречного судна. Он также предупреждает об опасности, но, очевидно, не собирается менять курса.
Наконец, капитан догадывается. Он дает нейтральный сигнал:
— Есть ли у вас уголь?
Встречный повторяет то же самое.
Это просто эхо с островов. Редкое явление в открытом море.
Мы идем прямо на север — к далекой северной бухте Нагаево. Большой трансокеанский пароход режет свинцовые волны Охотского моря со скоростью в десять узлов. Он дрожит от толчков громадных машин. Стальной вал почти в полметра в диаметре проходит через весь корабль. На конце его бешено вращается громадный четырехлопастный винт. Эхолот, маленький остроумный приборчик в рубке, все время щупает глубину, посылая радиоволны на дно и ловя их отражение.
На широкой, в четыре обхвата, трубе парохода голубая полоса с золотыми буквами на ней «Д. С.».
«Даешь Север», — расшифровывают эти буквы пассажиры.
Это пароход Дальстроя, крупнейшего треста по золотой добыче и освоению Колымы, недавно купленный трестом в Голландии.
Он несколько лет стоял на приколе в бухте Роттердама, и ракушки заковали дно гиганта в каменную броню. Пароход очистили, заново выкрасили, отполировали медные и бронзовые части, сломали грязные маленькие помещения для команды и сделали просторные удобные каюты, столовые, красные уголки.
Одряхлевший во время кризиса пароход переживает вторую молодость в нашей стране, непрерывно рейсируя по Охотскому морю.
На палубе стоят автомобили, автобусы, дизеля, экскаваторы. Они принайтованы к массивным палубным кольцам стальными тросами и концами. От порывов шестибалльного ветра тросы натягиваются как струны. Но они надежны. Если дизель или экскаватор сорвется во время шторма и начнет носиться по палубе, он наделает больше вреда, чем попавший в пароход снаряд с броненосца.
Свежий ветер унес чугунные лохмотья тумана и раскрыл темное глубокое небо, похожее на театральную декорацию. Низко висят большие яркие звезды. Море видно на далекое расстояние. По нему ходят волны света. Яркие дорожки лучей возникают в разных направлениях.
За пароходом идет вдаль полоса фосфорического света. По обеим сторонам киля спадают вниз голубые полотна, среди которых вспыхивают бесчисленные звездочки светляков.
Можно часами стоять у борта и любоваться этим чудесным явлением природы.
Холодное Охотское море все теплеет. Где-то вблизи прошел теплый муссон. Июльская ночь вступила в свои права. Пассажиры сбросили куртки и кожаные пальто. Даже мрачный и сосредоточенный зубной врач, еще во Владивостоке надевший фетровые валенки, ватную куртку и повесивший на себя огромный морской бинокль и термос, разделся и делает попытки флиртовать с молодой женщиной-геологом, которая поет в кают-компании хорошим контральто романс «Вернись, я все прощу…»
Звучный голос плывет по всему пароходу, волнует и настраивает парочки на романтический лад.
На корме, там, где в светящейся дорожке вращается на длинном лаглине лаг, — излюбленное место парочек. Как хорошо смотреть в светящуюся звездную дорожку и мечтать! Жизнь улыбается всем этим здоровым, счастливым юношам и девушкам и вспыхивает перед ними звездными огоньками.
Впереди — радостное, полное надежд и уверенности будущее. Им открыты все пути и дороги. К интересной любимой работе, к славе, к личному счастью!
Вот парочка: молодой гидробиолог Васильев держит за руку девушку-строительницу с московского метро. У обоих светятся счастьем глаза.
Жизнь — чертовски интересная штука!
Васильеву двадцать пять лет. Он бывший беспризорник. Его когда-то подобрал в Севастополе на бульваре штурман парохода и взял к себе. Васильев не расставался с тех пор с приемным отцом. Плавал с ним вместе на судах, ходил в отрядах во время гражданской войны, укрывался в тылу у белых в подполье, учился вместе с отцом в Москве. Отец зовет Васильева Петей, Васильев отца — Леней. Они — товарищи, хотя приемный отец Васильева в два с лишним раза старше его. Этот атлетического сложения розовощекий молодой человек провел больше четырех лет на зимовках в Арктике, на Новой Земле.
Он рассказывает своей подруге, с которой познакомился еще в поезде, когда отъезжали с Северного вокзала:
— Ух, до чего интересно у нас бывало! Ветрило сатанинский! Поверишь, иногда несет тебя по снегу так, что вся физиономия в крови, — волоком катит. Тут надо втыкать нож и держаться за землю. Пошли мы как-то за два километра от станции с начальником отряда и техником. Поднялся буран. — руки перед носом не видно. Несет в море. 8 часов ползли до станции. Чутьем добрались. У начальника рукава примерзли к рукам, потом красные браслеты на коже остались; я палец на ноге потерял, а техник умер от разрыва сердца.
— Петя, — испуганно шепчет девушка, — так ведь это же ужасно!
— Что ж ужасного. Не всегда же так. Зато какое у нас северное сияние! А летом как интересно, когда солнце не заходит круглый день! Нет, Верочка, мне в Москве скучно. Прямо чего-то нехватает. Знаешь что, приедем с Колымы, поедем с тобой в Туркестан, в Ферганскую долину. Там, говорят, радиевые рудники очень интересные. Я в Туркестане никогда не был. Едем?
— Едем, — шепчет девушка, теснее прижимаясь к другу.
Ветер треплет ее пушистые волосы. Она положила горящую щеку на широкую мужскую ладонь. С ним она поедет, конечно, всюду. Даже на Марс, если туда будут ходить межпланетные поезда.
Командир-пограничник, награжденный орденом Красного знамени, везет на Колыму жену и маленькую дочь.
Он живет в самом северном углу Охотского моря, недалеко от Гижигинской бухты. Это побережье стало ему почти родным. Он там не впервые. Четырнадцать лет назад, вместе с отрядом камчатских комсомольцев, пограничник прошел на лыжах Камчатку и Корякский округ и ликвидировал бандита-есаула Бочкарева, сделавшего Гижигу своей резиденцией.
Пусть враг попробует когда-либо снова ступить на этот суровый берег. Каждый камень знаком здесь герою-пограничнику. Никто не пройдет по северной земле безнаказанно мимо далекого, занесенного снегами поста.
Семья едет впервые на север. Вернувшись из отпуска, отец решил захватить с собой жену и маленькую дочь.
— Поедем мы, Людмилка, так, — говорит отец. — Сначала приедем на большом нашем пароходе в бухту Нагаево. Оттуда сядем на маленький пароходик — катер — и поедем к себе. Будем ехать долго. Качать будет сильно, сильней, чем сейчас. Смотри, Людмилка, не дрейфь. Будь настоящим морским волком.
Девочка с тоненькими льняными волосиками и молочно-голубыми глазками надувает губки:
— Я не хочу быть волком. Волки нехорошие. Я хочу быть красной шапочкой.
Издали доносятся крики. К скамейке возле трубы спешит народ. Там происходит что-то странное. С молодой женщиной истерика. Другая возле нее почти в таком же состоянии. Что случилось?
К месту происшествия неторопливо двигается высокий седоватый человек с кругленьким брюшком. Это — доктор, едущий в Дальстрой, на реку Колыму.
Доктор берет под руку женщину и ведет ее в каюту. Другая уходит сама. Минут через десять доктор возвращается. Лукавая улыбка бродит у него на пухлых губах.
Доктор — старый полярный бродяга, застарелый скептик, остряк, человек с большой литературной эрудицией. Мыслит он как-то странно, обрывками ассоциаций.
— «В деревне жил бык, доживший до такой старости, что когда его убили, мясо его имело вкус старой телятины», — как всегда, ни к селу, ни к городу, цитирует доктор из Гейне.
— Это вы к чему?
— Так, вспомнилось, — говорит доктор. И добавляет:
— Понимаете, занятный случай. Ехали эти две дамочки из Владивостока, познакомились на пароходе, подружились, как водится, разговорились.
Одна сообщила, что едет в Нагаево к мужу-инженеру. Выписал ее к себе. Очень любит мужа, считает часы, оставшиеся до встречи. Вторая тоже, понимаете, рассказала, что у нее в Нагаеве тоже любимый человек, с которым она давно близка. Решила сделать ему сюрприз, подписала договор и выехала экспромтом в Нагаево.
— Ну, и что же?
— Ну, и вот, только что выяснили, что едут обе к одному и тому же человеку. Веселая ситуация! Оперетта!
Доктор закатился веселым смехом, показав великолепные зубы. И добавил:
А рыцарь Гринвальдус все в той же позицьи,
Все в той же позицьи на камне сидит…
— Ох-ох, — вдруг заволновался он, — мне ведь пора в преферанс играть. Ждут меня.
— Где же вы будете играть? — удивился я. — В каюте душно, а в кают-компании все занято шахматами.
— А вот тут у нас приватная квартира есть, — заявил доктор, подведя меня к автобусу, прикрепленному тросами к палубным кольцам.
В автобусе горели свечи. На ящике стояли бутылки с пивом. Там же лежала разграфленная бумага. Три специалиста оборудовали в автобусе квартиру, устроив постели сзади в месте для багажа.
Они, в общем, поступили неглупо. В автобусе было удобно, чисто и воздух гораздо свежее, чем в твиндеках и каютах.
Автобус принадлежал управлению, в котором служили специалисты, и они считали свое пребывание в нем вполне законным.
Специалисты ехали из отпуска. Они прожили на Колыме четыре года и с трудом дождались конца отпуска, чтобы вернуться обратно.
Пароход идет все выше и выше на север.
Электрические огни, звуки музыки, веселые голоса молодежи, танцы на палубе, шахматный турнир в кают-компании и курилках, дрожание машин оживляют пароход. Забывается, что на бесконечное расстояние вокруг расстилается бурное, опасное Охотское море, что в шторм громадный пароход бросает, как спичечную коробку, с гребня волны в водяную пропасть, что еще много дней надо итти вперед к неизвестному далекому северу.
Не хочется уходить с веселой палубы в тесную каюту. И далеко за полночь шумит огромный пароход, везущий на далекую Колыму тысячи людей.
* * *
Снова туман. От моря веет холодом. На траверзе остров Завьялова — место, где охотники бьют сивуча и нерпу. Сурово. Голые скалы, изрезанные полосками грязновато-белых снегов. Лохматые облака низко висят над ними. Печальной и мужественной суровостью веет от этих каменных громад.
Близка цель нашего путешествия — бухта Нагаево.
Пассажиры притихли. Всем немножко взгрустнулось. С тревожным любопытством всматриваются они в необычный северный пейзаж, никогда ранее не виденный большинством из них. Среди таких скал придется многим провести несколько лет.
Доктор долго всматривается в мрачные скалы Завьялова и говорит:
— Пейзажик! На таком острове недурно повеситься, например.
Пароход идет полным ходом. Сквозь туман пробивается солнце, и вдали видны очертания каких-то берегов.
Это берега Колымы.
Рядом с нами стоит у борта интересный человек. Он родился на Колыме и прожил там почти без выезда около шестидесяти лет.
Это — этнограф, разведчик, исследователь края Кленов, работник магаданского музея, уроженец Среднеколымска.
Знакомя меня с ним, доктор буркнул:
— Знакомьтесь. Выдающийся сюжет. Человек, который ел консервы из мамонта.
Доктор не шутит. Действительно в одной из своих многочисленных экспедиций по краю Кленов нашел в обвалившейся глыбе берега замороженный в вечной мерзлоте и прекрасно сохранившийся труп мамонта. Это был молодой мамонтенок, вероятно лет 30—40, не считая тех 40 тысяч лет, которые он лежал во льду. Клыки мамонтенка не превышали двух метров длины. Любопытства ради члены экспедиции отрезали кусок мяса, сварили его в воде и съели, запивая спиртом.
Кленов — живая история Колымы. Он любит свою родину и знает о ней буквально все.
Колымский край — нынешний район деятельности Дальстроя — с юга омывается Охотским морем. Северная граница края проходит у полярного круга, западная — граничит со сто сорок пятым градусом восточной долготы, восточная — лежит на сто шестидесятом градусе. Это полмиллиона квадратных километров — территория, превышающая Германию.
Тысячелетия хозяином Колымы был северный ветер. Трудно противиться ветру тундры. Когда он воет, кочевник забивается в юрту или ярангу, жмется к костру и в страхе прислушивается. Е о е — так называется ветер на языке чаучу — обитателей чукотского побережья.
Шаман бьет в бубен. Он подражает ветру Арктики. Женщина вслушивается в завывание ветра. Крутит пурга. Духи Севера носятся над юртой. За тонкой стенкой юрты — бешенство пурги, вой зверя, человек — враг.
Е о е! — беснуется ветер.
Женщина начинает дрожать. У нее безумеют глаза Крикните ей что-либо в это время, сделайте гримасу, поднимите руку, и она начнет бессмысленно подражать вам, забьется в корчах и будет дико выть в унисон ветру.
Это — «эмиряк», северная истерия.
На Колыме живет сейчас около пяти тысяч коренных обитателей края — орочей, якутов, ламутов, камчадалов и юкагиров. Триста лет назад одних юкагиров насчитывалось около тридцати тысяч.
Казак Иван Постник — первый человек из России, пришедший на кочах в Оймекон, туда, где неподалеку проходит сейчас автомобильная дорога, выстроенная Дальстроем, — доносит в 1639 году в «царев приказ»:
«У юкагирских людишек серебро есть, а где его емяют, того он, Постник, не ведает. Юкагирска землица вельми людна, Индигирска река гораздо рыбна».
Через триста лет от юкагирской людной землицы осталось сто семьдесят юкагиров: полтораста на Колыме и двадцать где-то в Америке.
Русский конквистадор, казак Павлуцкий, огнем и мечом прошел по следам Постника. Сенька Епишев из отряда Павлуцкого донес в «приказ»:
«Тунгусы встречали русских сбруйны и ружейны со луки и копьи, в куяках и шишаках костяных и бились с ними, русскими, во дни, многая время».
Битвы Павлуцкого остались в эпосе народов Колымы. В далеких северных ярангах восточной тундры сказители и сейчас поют о битвах на речке Кровавой, где погибли десятки тысяч коряков и чукчей и убит был чукчанками сам Павлуцкий.
Павлуцкий основал «остроги» на Охотском море, в тех местах, куда идет сейчас наш корабль: Ольский острог — недалеко от бухты Нагаево, Тауйский острог — несколько южнее, Ямский и Гижигинский — севернее. К Тауйскому острогу было приписано тысяча сто семьдесят два туземца, плативших ясак в пятьдесят девять сороков соболей — семь пластин из соболя.
Триста лет прошло с тех пор до Октября почти без изменений. За это время вымер народ юкагиров, выродились тунгусы, почти погибли ламуты. Капиталистическая «цивилизация» вела их в небытие по пути инков Мексики и народов Перу.
За все время попечения династии Романовых о Колыме здесь имелись три школы, два врача и один фельдшер.
Вот как описывает купец Кошелев из Нижнеколымска картину обычной эпидемии на Колыме.
«На стоянке Кирлярча я увидел около яранги трех детей в возрасте от двух до четырех лет. Из них только один подавал признаки жизни, остальные лежали мертвыми. В двух шагах от них лежала голая мертвая женщина. На снегу валялись трупы четырех голых мужчин. Во всех ярангах лежали вперемежку мертвые и живые люди. Особенно меня поразило, когда я увидел в одной яранге между мертвыми мертвую женщину, обнаженную по пояс, грудь которой сосал живой грудной младенец».
Детская доверчивость туземцев нагло эксплоатировалась колонизаторами. За бутылку «акакимеля» — водки, настоенной на махорке и купоросе, — брали шкуру соболя или бобра. Мука в казенном магазине стоила четырнадцать рублей пуд, соль — двенадцать рублей пуд, кирпич чая — восемь рублей, при цене на белку пять-восемь копеек за шкурку.
Во время коронации Николая II маяканский урядник собрал «князьцов» и потребовал от них соболей в подарок на шубу великому русскому царю. «Князьцы» поехали по улусам и наслегам и собрали богатую пушную шубу. Урядник соболей забрал себе, а «князьцам» заявил:
— Вы что, с ума сошли, что ли? Разве русский царь такой? Он величиной с нашу колокольню.
И заставил собрать на новую шубу в несколько раз больше.
Стоит ли удивляться, что ко времени прихода советской власти на Колыме осталось очень мало соболей, и почти также мало местного коренного населения.
— О нынешней советской Колыме говорить вам не буду, — закончил свою речь Кленов, — увидите сами.
* * *
Пассажиры высыпали на борт. Мы вошли в узкую, вытянувшуюся далеко вперед бухту. Нагаево!
В русских лоциях 1916 года про эту бухту сказано:
«Бухта Нагаева может быть причислена к самым удобным бухтам на побережье Охотского моря. Единственный недостаток этой бухты — отсутствие человеческих поселений на берегу».
Крепкий бриз с берега разогнал туман. Бухта открылась вся сразу, залитая горячими лучами июльского солнца. Север встретил нас необычно. Какой же это север? Скорее Крым. Голубое море. Горы, покрытые изумрудным маленьким кедровником. Над бухтой плавает огромная алюминиевая птица, делая круги над пароходом.
У пирсов большого благоустроенного порта стоят на причале несколько больших пароходов, среди них один танкер под норвежским флагом. По шоссейной дороге к порту несутся автомобили и автобусы.
Начальник морского транспорта Дальстроя Эрнест Лапин также встречает пассажиров. Четыре года назад Лапин приехал сюда. В то время не существовало и природе даже самой площадки порта. Море начиналось прямо у подножья обрывистых каменных громад, окруживших бухту.
Чтобы создать площадку, на которой расположилось громадное хозяйство самого большого на Охотском море порта, пришлось взорвать и насыпать в море с каменистых берегов около полумиллиона кубометров скал.
Пассажиры на автобусах и грузовиках едут в Магадан, в гостиницу. Они с жадным любопытством всматриваются в новый город, не отмеченный еще на картах республики.
Быстро мелькают по дороге громадные бензиновые баки, корпуса складов, большие каменные здания, аккуратные корпуса стандартных двухэтажных домов.
В гостинице — парикмахерская, душ, радио, телефон. На стенах вестибюля афиши театров. Ставится: «Таланты и поклонники». На столике газета «Советская Колыма». В ресторане при гостинице сытный и недорогой ужин под звуки джаза.
На лицах приезжих удивление. Кое у кого можно подметить даже некоторое разочарование:
— Стоило ли ехать сюда, за двенадцать тысяч километров от Москвы, в страну вечной мерзлоты, пурги, собачьего транспорта, чтобы приехать в культурный, благоустроенный советский городок!?
Но там, вдали, за цепью маленьких гор, замыкающих в кольцо Нагаево и Магадан, начинается бесконечное море тайги и тундры, текут неизвестные реки, высятся безыменные горные хребты, идут непроходимые болота и мари — расстилается огромная пустынная страна, географическое белое пятно, чуть исследованное по краям — Колыма.