XXVIII Поездка курьером из Аддис-Абебы в Джибути

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

XXVIII

Поездка курьером из Аддис-Абебы в Джибути

Сборы в путь. — Покупка мулов. — Проводы. — Мои слуги и мулы. — В хижине Ато Павлоса. — Пожар в степи, — Встреча с войсками раса Маконена. — Ночлег в хижине. — Земляные блохи. — У monsieur Drouin. — Харар ночью. — У геразмача Банти. — Верблюды и арабы. — Мой новый караван. — Сомали. — Непрерывное движение в течение четырех суток, — Джибути, — Monsieur Albrand.

В конце февраля месяца начальник миссии предложил мне отправиться в Россию в качестве курьера с депешами. Я должен был в 14–15 дней проехать до Джибути, там сесть на пароход и, через 28 дней со дня выезда из Абиссинии, быть в Петербурге. Предложение было слишком заманчиво с точки зрения кавалерийского спорта, слишком лестно для меня и я его с радостью принял.

Мне нужны были мулы для моего маленького каравана. Каждую субботу на габайю пригоняют животных для продажи. 22-го февраля я с Уольди отправился искать там животных. День был пасмурный, тоскливый; черные тучи нависли в горах, нет-нет, да и накрапывал дождь. Толпа народа в несколько тысяч человек покрывала скаты холма. Начальник базара, «шум», с вышки озирал площадь и наблюдал за порядком. Пройдя через ряды продавцов холста, чеснока, перца, сена, дерева, дров, мы подошли к целым табунам ослов, миновали их и вышли на край габайи, на местную конную площадь. Внизу у широкой дороги, под деревом жалось лошадей тридцать, выведенных на продажу. To и дело кто-нибудь из фарассанья проскакивал по дороге шагов сто и круто осаживал лошадь. Несколько выше, тут и там под деревьями, у жердяного забора императорских складов стояли продавцы мулов. Хороших крупных, широких с просторным шагом мулов не было совсем. Были посредственные, годные под вьюк, но и за тех просили бешенные деньги, 80 — 100 талеров.

— «Ты не найдешь здесь хороших мулов», сказал мне Уольди, которому надоело мокнуть под дождем.

— «Почему?»

— «Потому что, если «шум «базара со своей вышки увидит, что привели рослого и красивого мула — он отбирает его сейчас же по казенной цене на конюшню негуса. Никто потому и не ведет на базар мулов».

— «Но как же достать тогда хороших животных?»

— «Погоди. Иди домой — я пойду по домам и скажу, чтобы приводили мулов на продажу, может быть и достанем хороших».

Опять это абиссинское «погоди», это ожидание у моря погоды целыми месяцами, непонимание догмата — время — деньги.

Печальный, обескураженный возвращался я домой. Вдруг вижу толпу людей: в середине едет на караковом муле абиссинский начальник, перед ним ведут громадного серого мула, широкого, рослого, как лошадь, под богатым седлом, в расписной уздечке, под попоной. Я невольно залюбовался на этого мула. Мне бы такого! думал я.

— «Геза? (купишь?)» обратился ко мне тысяченачальник.

Ладно, думаю, «геза», — если на базаре за плохеньких мулов просили 100 талеров, так к такому-то и приступа не будет! Однако спросил: «сынты быр?» (сколько талеров?).

— «Семьдесят».

Я и торговаться не стал. Посмотрел зубы — пять лет, ноги целые, шаг громадный, проезд удивительный. Вынул деньги и отдал. Мул оказался строгий, пугливый, но сильный и крепкий. Седлать было трудно, но зато ехать легко и приятно.

— «Мне Менелик другого подарит», сказал тысяченачальник.

— «А разве это его подарок? »

— «Да, он мне его сегодня подарил».

На другой день стали приводить мулов. Приводили целыми десятками, но таких, как эта серая кобыла, названная мною в честь полковой казенной лошади «Липой» — не было. Купил мохнача, ширококостного мерина, неказистого с виду, но очень сильного, — окрестили его «Медведем «; переводчик Iohannes продал мне гнедого мерина круглого как огурчик, хорошо выкормленного и сильного, — названного мною «Репешком», да одного мула, вороной масти, мне дал до Харара полковник А-ов.

Итак мой караван был готов. Я хотел ехать с одним слугою, но пробная мобилизация показала, что с одним слугою будет много возни со вьючкой и я решил взять второго, пешего.

В субботу, 28-го февраля была джигитовка, в понедельник, 2-го марта, я по приказанию начальника миссии сдал конвой поручику Ч-кову, закончил отчеты, выдал казакам деньги и был совершенно готов к выступлению. Задержка была за письмом Менелика. Оно было дано для перевода m-sieur Ильгу и он его еще не прислал. На вечер 2-го марта мы, все офицеры, были приглашены на обед к посланнику. В уютной палатке тихо и мирно пообедали, прислушиваясь к грому, то и дело перекатывавшемуся в горах; не обошлось дело без тостов, пожеланий; давали письма, поручения, посылки. Разошлись около 10-ти часов вечера. Перевода все еще не было. Я должен был выехать в 3 часа ночи, но если перевода не будет, то мой отъезд откладывался на четверг 5-е марта.

Грустный, печальный вид имела моя разоренная палатка. На столе, в бутылке, одиноко горела свеча; походная койка, без бурки, без простынь, без подушек в углу; на сыром земляном полу набросаны обрывки бумаг, вьюки, ружья. Ночь светлая от последней четверти луны, от ясных южных звезд, глядит в откинутую полу палатки. За воротами видны горы, покрытые жидкой сухой травой, кусты кофе, азалеи. Жутко ночью ехать в пустыню, одному, без человека, с которым можно было бы побеседовать, отвести душу. От плохого ли харарского рома, от волнения ли, от хлопотливых ли сборов последние дни, но голова нестерпимо болит, робость закрадывается в душу и в тайниках ее зарождается смутная надежда, почти желание, хотя бы отсрочки этой курьерской поездки.

Ho впереди Россия, прекрасная и величественная, ни с чем несравнимая, впереди родина, родной язык, родные лица, славный полк. Несколько дней напряжения, несколько дней лишений, голода и жажды, а там опять привычная атмосфера, комфорт европейца, который начинаешь ценить, только проживши пять месяцев под полотном палатки, только загоревши под жгучим солнцем, только узнавши, что такое плохая вода. Впереди Россия, которая мерцает полярной звездой над горою, которая манит и влечет, дает силы, твердость, энергию…

В 11 часов секретарь миссии передал мне пакет. с бумагами, трубач Алифанов зашил его в леопардовую шкуру, сверху покрыл холстом, наложили печати, пришили помочи и я прилег часа на два заснуть.

Я проснулся в четверть третьего. Никто из казаков не спал. Они помогали моим слугам вьючить и седлать мулов, был слышен разговор, возгласы. Ко мне зашли проводить меня поручик Ч-ов и секретарь О-ов. Ехать ужасно не хотелось. «Липа» металась по двору, на ней, ухватившись за ее уши, висел Недодаев, a Кривошлыков гонялся сзади с уздечкой, «Медведь» ударил Терешкина задними ногами в живот и бедный казак стонал во дворе. Видны были в полумраке только фигуры, лиц не было видно. Возились со вьючкой долго. Наконец, в 3 часа 15 минут утра, 3-го марта, я сел на «Липу» и тронулся в путь. Ч-ов и О-ов проводили меня до ворот, казаки конвоя — до нашего манежа, дальше простились; гулко отозвалось в пустынных горах русское «счастливого пути», и я остался один.

Во главе моего каравана, на красавце «Графе» в шелковой чалме и белой новой шаме едет на абиссинском седле, положенном на бурочный потник, мой старший слуга Вальгу.

Вальгу — абиссинец со всеми достоинствами и недостатками абиссинца: он ленив, любит поспать, горд своим званием ашкера, недурно умеет вьючить и очень немного понимает по-русски: он служил в конвое от Джибути до Аддис-Абебы. Он вооружен двустволкой с 24-мя патронами, снаряженными картечью.

За ним цепочкой, привязанные один к другому, идут вьючные мулы.

Впереди — «Медведь» — на нем походные сумы кавалерийского образца, взятые из Кавалергардского полка. В них: две смены белья, две фланелевые рубашки, вицмундир и полная форменная амуниция, запасная пара сапог, шпоры, три пачки трехлинейных патронов, 18 револьверных патронов, три фунта пятериковых свечей, 10 коробок серных спичек, посылка, фото-графии полковника А-ва, бумага, перья, чернила, частная корреспонденция, швейная принадлежность, принадлежность для чистки винтовки и охотничьего ружья, ножик, вилка и ложка, две эмалированных кружки, два маленьких чайника из эмалированного железа и складной фонарь. Поверх вьюка привязаны: топор, четыре коновязных кола, канат, резиновое ведро, брезент и в нем бурка и старый вицмундир. Вес 3 пуда 5 фунтов. Сзади «Медведя» привязан второй вьючный мул — «Репешок». На нем сумы из грубой сыромятной кожи, сработанные мне казаками в 14 часов. В них: 12 солдатских галет, 4 хлеба фурно, 7 банок консервов щей фабрики Гегингера в Риге, 6 фунтов шоколада, банка какао, полфунта чаю, 3 фунта сахару, 2 баночки клюквенного экстракта и полбутылки коньяку и сверху сверток с тремя шкурами леопарда. Вес 37 пуда.

Третьим грузовым мулом был вороной мул, которого я должен был сдать в Хараре Ато-Уонди. На нем было три мешка ячменя — весом все три 3 1/2 пуда.

За караваном ехал я на казачьем седле, одетый в каску, фланелевую рубашку, синие суконные шаровары, высокие сапоги русской шагрени, имея на спине пакет с казенной почтой, трехлинейную винтовку через плечо, шашку на поясной портупее, на которую были надеты револьвер, нож и пятнадцать трехлинейных патронов.

Сзади шел второй слуга абиссинец Фатама, одетый также, как и Вальгу, вооруженный кавалерийским карабином Гра и двенадцатью патронами в поясном патронташе.

От лившего вечером дождя черноземная дорога намокла, раскисла, расплылась и мулы на некрутых спусках и подъемах слегка скользили, но шли бодро, весело, без понукания.

По тропинке спустились в балку, перепрыгнули через болотистый ручей, поднялись на холм и выбрались на харарскую дорогу. Через двадцать пять минут прошли Шола, место нашего последнего бивака, на рассвете были у Акаке. Здесь я слез и пошел пешком. Но идти было трудно. Жирная черноземная грязь налипала громадными комьями на сапоги, ноги скользили и разъезжались. Предрассветный ветерок потянул холодом с гор, в недалекой балке завизжал шакал, ему отозвался другой, третий и целый хор вскоре приветствовал пробуждение дня. Стали попадаться люди. Две старухи абиссинки, мальчик с ослом, старик ашкер. Восток побледнел, раздался, золото широко разлилось по небу, потом оно снова побледнело, из синего стало бледно-голубым и солнце медленно выплыло из-за гор. Я оглянулся назад. Далеко за холмами, на грязно-желтом фоне погорелых полей, видны были белые постройки Гэби, церквей и темные точки абиссинских хижин. Еще несколько верст и Аддис-Абеба скрылась из вида.

Я иду без отдыха. Отекут, устанут ноги на казачьем седле, слезешь и идешь пешком верст пять, шесть, пока не заноют колени, а там опять садишься и едешь, едешь. В полдень, не слезая с мула, съел полфунта шоколада — завтрак; выпил воды у Чофа-Денса и затем дальше и дальше.

Солнце близко к закату. Мулы идут значительно тише. Минута тянется за минутой, долгая, скучная… В 5 часов 45 минут вечера я приехал на место своего первого ночлега, в деревне Бальчи, пробыв в дороге 14 часов 30 минут и пройдя 82 версты. Встречные абиссинцы сказали мне, что Ато-Павлоса нет дома, что он уехал в имение у Тадеча-Мелька. Я поехал к его дому, помещающемуся во дворе абиссинской таможни, вызвал домоправителя и показал свой открытый абиссинский лист.

Старик домоправитель долго смотрел на бумагу с изображением печати негуса. Между тем, собралось человек пять, шесть любопытных ашкеров, пришел секретарь Ато-Павлоса я стал в полголоса разбирать письмена «ураката» (Уракат — бумага, письмо, паспорт).

Чтение кончилось… Домоправитель поклонился мне и повел во двор. Мулов расседлали, развьючили, осмотрели спины — наминок нет. Жесткие подпруги казачьего седла растерли немного живот у «Липы», остальные мулы благополучны.

— «Иффалигаль гэбс, ункуляль, инжира» (Мне нужно овса, яиц и хлеба), сказал я.

— «Быр» (Быр — талер), был короткий ответ.

Я вынул два талера и дал старику. Через четверть часа принесли сено, овес, десяток яиц и штук семь блинов инжиры. Между тем старик домоправитель Ато-Павлоса с трудом переваривал мысль и соображал, кто я такой? «Москов ашкер» ли я только, или «баламбарас», а то и сам — «кеньазмач москов». Ашкеров при мне только двое, но есть и шашка, и револьвер, и три ружья. На всякий случай открыл передо мною громадные двери сырой таможни и предложил ночевать внутри, но на меня оттуда пахнуло такой затхлой могилой, столько крыс пробежало по полу, что я предпочел ночевать на крыльце. Мне устроили постель из двух ящиков, покрыли их соломенными циновками, я положил брезент и бурку и ложе было готово.

Тем временем три абиссинские женщины принесли мне дурго от имени Ато-Павлоса — корзину инжиры, гомбу тэча, корзиночку красного перца и мешок овса. Я из приличия отведал тэчу, взял один блин инжиры, a остальные отдал слугам. Вальгу вскипятил воду, сварил яйца и подал мне. Я выпил четыре стакана чаю, съел пяток яиц и лег на жесткую постель, подложив под голову седло. Темная ночь была на дворе. Зарница сверкала в горах. Гроза надвигалась. Усталости не было, голова не болела, но какой-то сумбур мыслей или, вернее, полное отсутствие всякой мысли. Мозг ловит впечатления, глаза воспринимают картины, они проносятся мимо, но не оставляют следа, не дают воли фантазии. В 8 часов вечера полил тропический дождь, я убрал седла и ружья под навес и заснул крепким сном…

4-го (16-го) марта, на второй день пути, я проснулся в час ночи. Зажег походный фонарь с холстом вместо стекол и принялся будить слуг… О! как неохотно, как тяжело они вставали. Вальгу долго не мог вскипятить воду, Фатама еле поднялся. Хотел выступить в 2 часа ночи, но провозились долго со вьючкой и могли выйти еле в 3 часа 46 минут утра. От Бальчи начинается бесконечный спуск, крайне крутой и обрывистый с шоанского плоскогорья в данакильскую степь. Спускались пешком. На полудороге вьюк на «Медведе» сполз, остановились и очень долго оправляли его, почти полчаса. Внизу в Годабурка были в 5 часов 10 минут утра. До Минабеллы, куда прибыли в 10 часов утра, мулы шли хорошо, но дальше начали приставать. Мул Ато-Уонди несколько раз ложился. Фатама подбился, напоролся на камень и отстал. Балки, обрывы, трава и мимозовые рощи, покрытые нежной весенней зеленью, благоухающие тонким ароматом цветов тянутся бесконечно. Воды нет. И когда ее нет, начинает особенно хотеться пить. К 4-м часам дня жара и жажда сильно мучают. Все мысли сосредоточены на воде. Хочется теперь в Неву, купаться, пить полным ртом, иметь изобилие воды, хочется чаю, лимонаду, вина…

За каждой балкой ожидаешь увидеть голубую ленту Кассама, услышать шум воды о каменья… Но проходят часы, а Кассама все нет…

Наконец, в 6 часов 10 минут вечера прибыл к Тадеча-Мелька, пробыв в дороге 14 часов 25 минут и сделав 75 верст.

Напоил мулов, стреножил их, привязал еще кроме того к раскидистой мимозе, задал им овес. Пообедал консервами, напился чаю, расстелил бурку, положил под голову седло и заснул среди тишины пустыни крепким сном. Но спал недолго. Беспокойство за мулов, чтобы они не отвязались и не ушли, меня мучило. Я просыпался каждые полчаса. Но все было тихо. Кассам катил покойно свои волны, далеко, далеко ухала гиена, да мулы терпеливо жевали овес.

На третий день пути 5-го (17-го) марта я выступил в 4 часа утра. Усталость была больше, чем предыдущие дни, необыкновенно хотелось спать, ехал в полузабытьи. Верстах в пяти от Кассама на крутом и каменистом спуске «Липа» перевернулась подо мной и я скатился с нее по камням с высоты двух аршин; по счастью, никаких повреждений не получил, ушиб только колено и ссадил обе руки.

Местность меняется с каждым часом пути. Иду по степи покрытой желтой, сухой травой. Нигде ни деревца, ни куста, ни тени. День очень жаркий, все время парит. Но дорога ровная, мягкая, мулы идут охотно. С мула Ато-Уонди снял половину груза и моя цепка мулов идет словно маленький поезд, весело и бодро. В 2 часа 10 минут подошел к Авашу. На броде кипела необыкновенная жизнь, отряд войска тысячи в три человек под начальством кеньазмача Вальде Георгиса, из корпуса раса Микаэля, нес из Харара винтовки. Солдаты шли в полном беспорядке. Вот двое идут, неся каждый по два ружья, потом несколько верст все пусто, и вдруг голов триста ослов, сопровождаемых солдатами, везет каждый по 8-10 ружей. Потом опять одиночные люди, маленькие кучки людей, ослов, лошадей со вьюками, солдат с женами и без жен и опять партия, человек в триста, четыреста.

Весь брод покрыт людьми и животными. Кеньазмач Вальде Георгис, его тысяченачальник и трубач со старой позеленевшей медной, итальянской трубой, наблюдают за переправой. Любопытными глазами смотрел он, как я завтракал шоколадом, потом подошел ко мне и вынул шашку.

— «Малькам!» сказал он, пробуя ее.

Я показал ему ружье, объяснил устройство магазина, он вынул револьвер из моей кобуры и стал сравнивать с своим.

— «Шита (продай)», сказал он.

— «Иеллем, шита. Москов ашкер иеллем шита тынниш табанжа» (Нельзя продать. Русский солдат не может продать револьвера).

— «Москов».

— «Ау».

Он приветливо и радостно протянул мне руку. — «Москов малькам. Христиан москов».

Я показал ему свой абиссинский паспорт, помощник его прочел текст, мы пожали еще раз руки друг другу и расстались. Он остался на берегу наблюдать за полуголыми ашкерами. переправлявшимися через реку, я погрузился в мутные волны стремительного Аваша.

Мои слуги необыкновенно пристали. Вальгу болтался в седле и каждую минуту задремывал, Фатама еле шел. He было никакой возможности пройти до Лагаардина, как я хотел первоначально, и я решил заночевать опять в пустыне на ручье Качим Уоха.

Я стал на ночлег в 4 часа 10 минут пополудни, пробыв в пути 12 часов 10 минут и пройдя 69 верст.

Пока слуги мои расседлывали мулов и разводили огонь, я выкупался в свежей воде степного ручья, потом пообедал консервами, зажег фонарь и часов в 8 уже заснул крепким сном, несмотря на отчаянную атаку моего тела муравьями, мухами и блохами. Среди ночи я почувствовал необыкновенную теплоту вокруг себя. Я открыл глаза. Кругом меня все пылало. Степной пожар захватил меня. Брезент и бурка, на которых я спал, горели. Я вскочил и первым делом взглянул на казенную почту, бывшую у меня под головой. Огонь дошел, по счастью, только до моих ног, бумаги были целы. Насилу мог я добудиться своих слуг и при их помощи залил пожар. Сгорел фонарь, фунт свечей, хлеб, часть шоколада, соль, ружейная принадлежность, угол бурки и часть брезента. Подсчитав убытки от пожара, я стал собираться в путь. Спать не было возможности, все тело горело от укусов насекомых, к тому же накрапывал дождь. Грустно седлали мы мулов, в полной темноте, мокрые от дождя. В 1 ч. 45 мин. ночи я был уже в пути. Это был четвертый день по моем отъезде. Мулы шли вяло, тихо, делая не более четырех верст в час. Ночь была темная; ехать было трудно, сильно клонило ко сну. Чаю я утром не пил, так как дождь помешал развести огонь и теперь голод и жажда мучили меня. На рассвете я подошел к спуску у Ардага и в 10 ч. 20 м. утра, был остановлен таможенными ашкерами в Лагаардине. Начинался Харарский округ. Полуголый чиновник, лежа в соломенной хижине без дверей, потребовал «уракат», посмотрел, увидал печать царя царей Эфиопии и успокоился. Мы тронулись дальше. Около полудня в горах, нас захватила сильная гроза. Все промокло на мне. Обе рубашки, шаровары, сапоги. Но взошло солнце, дождь перестал и опять все высохло. В 3 ч. 30 м. дошел до Чофа-на-ни и решил стать на ночлег в абиссинской деревне. В этот день пробыл в пути 13 часов 45 минут и прошел 53 версты. В Чофа-на-ни шума нет; поэтому пришлось искать гостеприимства у жителей.

— «Быр», — вот ответ на все наши вопросы. За право приютиться в вонючей, грязной хижине, полной насекомых, пришлось заплатить два талера, за пятнадцать яиц талер, за инжиру — талер, за овес для мулов талер, итого за плохой ночлег и ужин из нескольких яиц пришлось отдать пять талеров, т. е. стоимость лучшего номера в любом Петербургском отеле! А мой «номер «представлял из себя круглую хижину, без окон, с земляными стенами, земляным полом и хворостяной крышей. Диаметр хижины шесть шагов. У стены поставил «Липу» и «Графа», рядом легли слуги, по средине на маленьком возвышении развели огонь и тут же, на грязном, полу покрытом животными отбросами полу, на бурке, поместился и я.

Голый ребенок бродил по избе; абиссинка-мать в грязной рубашке толкла дурру в деревянной ступке, ее муж и еще двое абиссинцев, принесшие дурру для мулов, яйца и инжиру, сидели на корточках у огня. В дверях толпились дети, женщины, собаки. Я прогнал всю эту публику, напился чаю, съел несколько яиц и лег. Но заснуть, несмотря на усталость, не мог. Насекомые повели правильную атаку на мое тело, снова заныло оно от свирепых укусов и проворочавшись часа три на земле, я в час ночи разбудил своих слуг и в 3 часа 40 минут утра покинул негостеприимную хижину. Путь был тяжелый. Глинистая почва набухла от дождя, мулы еле шли. Три раза мочил меня в пути дождь. Бесконечно медленно проходилась станция за станцией. В 7 ч. 10 м. утра я был у Куркура, в 10 ч. 15 м., в Бурома и к 5 ч. 30 м. достиг Шола.

Темнело. Наступала ночь. Горизонт быть весь закрыт темными тучами они, эти тучи, повисли на вершинах гор, засели между дерев ее густого леса. Гром перекатывался в горах, сверкала молния, с минуты на минуту надо было ожидать нового проливного дождя. Предстояло провести ночь в сыром лесу, на голой земле, в сырости травы и кустов. А на мне и так все было мокро, и так, я чувствовал себя вполне угнетенным от мокроты, грязи и тяжелой ночи.

И вдруг при свете догоравшего дня, на опушке густого леса, я увидел несколько палаток.

— «Нагадий» (купцы)? спросил я.

— «Француз», было ответом.

И через минуту приветливый, любезный и добрый бородач Drouin, строитель Аддис-Абебского телефона, пожимал мне руку и тащил в свою палатку. На одну ночь я стал человеком. Я ел бараний суп, кур, баранину, мы пили чаи, какао, говорили о Париже, о деле Зола — Дрейфуса, перебирали новости, бывшие два месяца тому назад. Я достал свой коньяк, Drouin перешел на политику. Сидевший у него правитель Черчера кеньазмач Дунка снисходительно улыбался, глядя на расходившегося парижанина… Я заснул первый раз раздетый, правда, на голой земле, но зато на подушке, покрытый одеялом.

В этот день я был в пути 13 часов 50 минут и прошел 63 версты.

На другой день, в воскресенье, 8-го (20-го) марта, я выступил в 5 час. 25 мин. утра. Фатама пристал совершенно. Я передал ему мула Ато-Уонди, а овес сгрузил, рассчитывая становиться по деревням. Пошли с места широким проездом, но вскоре начались крутые горы и пришлось спешиться. Утром было холодно. Сырой ветер пронизывал насквозь, днем стояла необыкновенная жара. В 11 час. 40 мин. прошел Кефу, в 2 ч. 45 мин. был в Бурка и в 6 час. 15 мин. в сумерках подошел к Дэру, где и решил заночевать у галласов. Опять началась старая история-ночлег — быр г. яйца — быр, ячмень — быр. Опять мулы, костер, толпа, галласов в грязной хижине, опять постель на земляном полу и блохи, блохи! Насилу выгнал галласов, напился чаю и прилег отдохнуть.

В этот день был в пути 12 часов 50 минут и: прошел 80 верст.

Спать я не мог. От бездны насекомых все тело было, как в огне. Я поднялся в 11 часов ночи, разбудил слуг и в 12 часов 30 минут, несмотря на, полную темень, по горной и лесной дороге пустился в. путь. Слуги устали страшно. У них не было догмата, который влек бы их вперед и вперед, чувство долга, мало понятное этим дикарям, не заставляло их собирать последние силы и идти несмотря ни на что. Вальгу, толстый, разъевшийся в конвое, привыкший спать по-абиссински, еле передвигался; худой и некормленый полунищий, долгое время ашкер без места, Фатама выглядел каким-то монахом-аскетом. Его глаза глубоко ввалились, щеки опали, страшно было смотреть на него, вот-вот умрет…

Дороги не видно. Темные деревья теснятся кругом, ночь полна ароматной тропической влаги. Местами, среди густой зелени, мелькнет огонь, вокруг костра сидят купцы, край палатки озарен красным светом и в высокой траве, задумчиво развесив уши, стоит осел. И картиной волшебной сказки веет от этих, заночевавших в лесу купцов, чем-то давно прошедшим кажется этот караван, этот огонь, белые шамы и темный лес… На темно-синем небе сверкают звезды — и они будто особенные, декоративные, будто тоже выхвачены с картины волшебной сказки, помещены здесь только ради красы дивного пейзажа. Робкая газель, трепеща, прячется в зеленой листве, минуту слышен шорох и опять тишина, нарушаемая лишь стуком копыт по каменьям…

Небо словно мигает. To раздается широкое, ясное, полное ярких звезд, и сейчас же померкнут звезды снова темно. Лес и горы тянутся бесконечной чередой, И вот на востоке дали бледнеют — 5 час. 45 мин. утра, мы проходим прогалину у Челенко.

Рассвет наступает быстро, дали проясняются. На опушке леса среди камней сверкает белый человеческий череп. Кто умер здесь? Жертва ли это войны, араб, или харарит, сраженный саблей абиссинского фарассанья, или сам абиссинец, попавший под удачный выстрел арабской пушки, или просто несчастный купец, ограбленный и убитый во время ночлега. И грустно глядят черные впадины и в улыбку оскалились белые чистые зубы. Стадо павианов идет с водопоя. Громадный вожак с длинной и седой гривой впереди, рычит и оскаливается на вас. Пулю ему в спину, и все стадо с воем и лаем уносится в горы и прячется за камнями и стволами деревьев. Попадаются люди. В лесу у Урабиле отряд войск раса Микаэля несет ружья; галласские женщины с обнаженными грудями гонят ослов, в полях кипит работа, собирают машилу — вторая жатва поспела. В 1 ч. 32 мин. пополудни я был в Лого Корса. Надо торопиться. С закатом солнца закрываются ворота старинного города и меня не пропустят. Я еду рысью. В 4 ч. 5 м. пополудни достигаю озера Хоромайя и здесь, со временной телефонной станции, прошу геразмача Банти отдать приказание открыть мне ворота хотя бы ночью.

Темнеет. Далеко на горизонте видно зарево степного пожара, внизу под горою чуть белеют дворец Маконена и Харарский собор. В 7 часов вечера, трижды опрошенный городской стражей, я въехал в узкие, темные улицы Харара…

Я не знаю, присутствовал ли я при чудной сказке, или сама жизнь стала сказкой, но чем-то особенным, каким-то волшебным востоком веяло от этих тесных улиц, полных темной картинной толпы. Никто не спал. Вся жизнь шила на распашку под темно-синим пологом неба, при мягком свете узкого лунного серпа, при мерцании ярких звезд. «Шопот, робкое дыханье…», запах востока, ладана и каких-то трав, и знойная страстная ночь.

И в такой атмосфере, пропитанной неуловимой таинственностью, я подъехал к воротам дома геразмача Банти. Сквозь щели ставень замелькали огни, меня просили подняться наверх, и геразмач принял меня, полулежа на ковре.

Я подал письмо негуса к Банти, послали за секретарем; сам геразмач читать не умеет. Конверт вскрыли, все встали, один ашкер с жестяной лампочкой, без стекла, подошел к секретарю и секретарь на ухо Банти торжественным шепотом прочел письмо Менелика. Банти и я сели и в комнате, пустой, без мебели, с четырьмя ружьями висящими в углу, воцарилось молчание. Ожидали переводчика. Слуга принес стакан тэча и его поставили передо мной на пол, накрыв шелковым платком.

Пришел абиссинец, говорящий по-французски.

Разговор не вязался. После обычных вопросов о дороге, о здоровье, не о чем было говорить. Я был утомлен. Геразмач хотел спать, я откланялся и вышел, сопровождаемый ашкерами Банти. Меня провели через площадь с львиными воротами к старому дворцу раса Маконена. Я очутился во дворе, образованном четырьмя каменными постройками. Стража в белых шамах дремала у входа. Два молодых человека, с самыми любезными улыбками на лице, кинулись мне навстречу; их шамы, белые и тонкие, сквозили насквозь, как кисея, белоснежные рубашки и панталоны были не по абиссински чисты. С правого бока торчали длинные, кривые сабли, в красных сафьяновых ножнах. Они были полны желания услужить мне.

— «Шум раса Маконена», отрекомендовался один, «шум раса Маконена», отрекомендовался другой.

— «Шум негуса Москова», — в тон им ответил я. — «Где мои мулы?»

Шумы схватили меня один за руку, другой под руку и повлекли через двор. С одной стороны двора помещалась конюшня. Это была громадная каменная постройка, высокая и просторная. Там, при свете масляной лампочки, кидавшей причудливые трепетные тени по стенам, Вальгу и Фатама расседлывали моих мулов. Сено уже было задано, за овсом послали при мне.

— «Ничего не надо покупать, все от раса», сказал один шум.

— «Все от раса», повторил ему другой. И они снова потащили меня через двор в отведенное мне помещение. Это была просторная и высокая комната. С одной стороны было сделано глиняное ложе, накрытое коврами — постель для меня.

Я послал Вальгу за хлебом и яйцами, а тем временем маленькая процессия женщин принесла мне несколько корзин, покрытых красным кумачем — дурго для меня, инжира, тэч и перец.

Я подарил этим женщинам два талера, дал по стеклянному крестику шумам и, в ожидании чая, прилег на ковре.

В открытую громадную дверь был виден двор, весь залитый лунным светом. Белые фигуры проходили мимо, появлялись и исчезали. Откуда-то сверху слышалось пение. Пела женщина. Короткий грустный мотив ее песни повторялся без конца, он журчал и переливался, как лесной ручей между камнями, кончался и снова начинался, полный тихой жалобы. И всю ночь я слышал эту короткую, непрерывно повторяемую песню. Я не знаю ее слов, но я слышал в ней безответную скорбь, жалобы на навеки загубленную жизнь.

И чудилось мне, что я сказочный Иван Царевич, на ковре-самолете прилетевший в волшебное царство. И эти щеголеватые шумы с их кривыми саблями и громадная конюшня и зал, в котором лежал я, все это было так необыкновенно, так пестро и ярко, несмотря на тусклое освещение, что не верилось, что это жизнь, a казалось, что это сон, какой-то чудесный, полный фантазии кошмар… В этот день я был в пути 18 часов 30 мин. и прошел 101 версту.

Вторник 10-го (22-го) марта я посвятил на приведение в порядок своего дорожного инвентаря. Купил фонарь, продал геразмачу мулов, с условием доехать на них до Гильдессы, нанял верблюдов. Мулов проедал по 40 талеров, трех верблюдов нанял по 20-ти талеров за каждого. Навестил Ато-Уонди, повидал Ато-Маршу, был с визитом у Банти и поблагодарил его за помещение и за присланное дурго. В среду хотел выехать в три часа утра, но назначенный сопровождать меня до Гильдессы переводчик раса Маконена, Марк, опоздал и я мог выбраться только в шесть часов. Вальгу так устал, что я его рассчитал и отправил в Аддис-Абебу; Марку дал «Липу», сам сел на «Графа»; на мула Ато-Уонди посадил Фатаму и широким проездом, а местами и рысью, пошел через Гилдесские горы. В 1 ч. 16 мин. пополудни я достиг Беляу, в 3 ч. 45 м. я уже был в Гильдессе.

Рыночный торг был в разгаре. Толпы черного люда передвигались с места на место. Между ними сновали юркие арабы, пронося свертки цветных тканей. Безобразные старухи галласски сидели, поджав ноги, поставив подле корзинки с перцем, инжнрой и луком.

Марк отыскал гильдесского шума и мне отвели для ночлега навес. Едва внесли мои вещи, как навес наполнился абиссинцами. Мне сообщили, что в Гильдессе стоят лагерем англичане; пили мой чай, ели галеты. Шум послал за верблюдами. Черные тучи разразились дождем и крыша из жердей начала протекать — я снова промок и грустный сидел, ожидая верблюдов.

Пришли англичане и позвали меня к себе обедать. Это было тем более кстати, что шум в дурго принес мне баранью лопатку и предлагал ее есть сырою, так как жарить было не на чем. Я провел вечер у англичан и поздней ночью вернулся под свой жидкий навес, лег на ящики и заснул тревожным сном. В дороге я был 9 ч. 45 м. и прошел 62 версты.

Выступить я хотел в три часа ночи, но разве можно это было сделать с абиссинцами? Один спал, другого не могли найти, третий не мог проснуться. Едва в шесть часов утра доискались арабов, верблюдо-вожатых. Их двое — Ахмет и Месхем. Ахмет назначен за старшего, но Месхем его плохо слушается. Месхем недавно женился и никак не может расстаться с женою. Начнет вьючить и вдруг вспомнит что-то и побежит в свою хижину и долго его нет. А время идет. Ленивое солнце показывается из-за гор, терпение покидает меня. Я осматриваю последний раз моих мулов. Ни один не побит, «Липа» немного сподпружена вследствие жестких подпруг казачьего седла. Милые животные отслужили мне верой и правдой. «Граф «протягивает свою мягкую мордочку и ржанием прощается со мной.

Время ехать. Араб выводит первого верблюда, я сажусь на своего, поседланного поверх арабского седла казачьим ленчиком, и мы трогаемся. Впереди Ахмет, пешком, ведя верблюда за веревку, сзади его я на верблюде, потом верблюд. Месхема. Сам Месхем побежал прощаться с женой, да так и пропал. Мы двигаемся медленно, шаг за шагом, постепенно углубляясь в пустыню. В 10 часов 10 мин. прошли Арту; в 12 часов, среди пустыни остановились, задали корма верблюдам и отдохнули один час. Затем снова тронулись рысью; верблюды бегут неохотно, то и дело сбиваясь на шаг. В семь часов вечера пришли в Дебаас. Я напился чаю, съел консервы и в 10 часов 16 минут мы продолжали путь. Ночь была темная, холодная. Я часто задремывал от усталости, едешь и спишь, часто даже сны видишь, пока какой-нибудь толчок не разбудит. Проснешься и опять то же синее небо, серые мимозы и желтый песок. Иногда встречались сомали — два, три, вооруженные копьями и мечами.

— «Где твой абан?» дерзко скрашивали они.

Я снимал с плеча трехлинейку и говорил — «вот мой абан!» Арабы взводили курки своих Гра и сомали исчезали в темноте. И снова дремотное забытье, дочти полусознательное состояние. В 5 часов 30 м. утра дошли до Биа-Кабобы, в 12 часов дня остановились на отдых у Дагаго. Здесь в песчаных ямках нашли несколько стаканов мутной и грязной воды. Утолили ими жажду; я лег спать на останках своей бурки, а арабы принялись варить кашу. В три часа дня мы уже тронулись в путь.

В 4 часа 46 мин. мы пришли в Хагогинэ, и в 5 часов 30 мин. в глухой и пустынной местности, под раскидистой мимозой, стали на ночлег. За эти два дня мы были в пути 34 часа, из которых отдыхали 7 часов и прошли 140 верст.

Путешествовать одному по Сомалийской пустыне можно совершенно безопасно, при соблюдении лишь некоторых мер предосторожности. Нужно быть хорошо вооруженным, никогда не становиться на ночлег у воды, по возможности менее спать ночью и не разводить на ночлеге огня. Идти возможно быстро — так, чтобы сомали не могли рассчитать место вероятного вашего ночлега. При соблюдении всего этого, вы очень мало рискуете. Мои арабы отлично понимали это.

Под мимозой воцарилась тишина. Поели сухого хлеба, запили водой, постелили одеяла, я свою бурку, и заснули под ажурными ветвями мимозового куста. Я почти не спал. Верблюды, бывшие подле меня, распространяли удушливое зловоние, воздух был полон сырости. Бурка, рубашка, все пропитывалось холодной росой, и я чувствовал эту холодную сырость во всем теле.

В 4 часа утра поднялись и в 5 часов 30 мин. тронулись в путь. Было необыкновенно сыро, холодный ветер дул с юга. Вся одежда, все белье было мокро от росы. Это был последний, самый тяжелый и самый опасный переход.

Усталые верблюды шли медленным шагом.

И поддаваясь их движению приходилось с каждым шагом, нагибаться и разгибаться, испытывать качку корабля пустыни. Арабы тянули однообразную песню, без мотива, без слов, повторяя бесчисленное число раз один и тот же слог. Холодная ночь сменялась жарким днем. Все пылало под отвесными солнечными лучами. Черные камни отражали зной, песок его удесятерял, а солнце лило и лило свои раскаленные лучи. Мокрота от росы сменялась мокротою от пота. Часы тянулись бесконечно. Мысли путались, терялись, порою я впадал в бессознательное состояние и так, инстинктивно держась в седле, проходил несколько верст. Голод и жажда мучили чрезвычайно. В 9 часов 50 мин. утра подошли к Мордале и здесь остановились на 4 часа, a затем от 1 часа 20 мин. дня шли непрерывно день и ночь до 10-ти часов утра, когда дошли, наконец, до Баяде. Здесь первый раз после трех дней пути развели огонь. Но вода оказалась так насыщена солями, что я еле-еле принудил себя выпить два стакана чаю. Есть совершенно не хотелось. Заснувши на бурке около 2-х часов, я в 1 час дня тронулся дальше. По прекрасной дороге за Баяде я пошел рысью почти до самого Гумаре. На каждой цепи гор, за каждым холмом, ожидал я увидеть, озаренное последними солнечными лучами, море. Но солнце село за далекие горы, дорога стала чуть видна, черные тучи закрыли узкий серп луны и звезды, а моря все не было. А я его так страстно ждал! И чудился мне в легком ветерке аромат воды, неуловимый запах моря. Но море было далеко… Я спускался в каменистые балки и снова поднимался, я всходил на темные горы, а все не было видно огней. Измученные арабы дремали на вьюках, верблюды еле шли. Я слез и пошел пешком. И долго, долго я шел, пока ноги не отказались служить, пока плечи не заныли под тяжестью ружья…

В 8 часов я увидел вдали огни Джибутийских маяков, в 11 часов 30 мин. прошел мимо пропитанного ароматами цветущих померанцев, гранат, белой акации и мимозы, сада Амбули и в 12 часов 30 мин. я достиг до отеля «des Arcades» в Джибути. Я был почти в Европе.

Этот переход длился 43 часа, в том числе 6 часов 60 м. отдыху у Мордале и Баяде и пройдено 161 верста, а всего за 12 дней, с 3-го по 15-е марта, пройдено 886 верст, на что употреблено 192 часа 55 мин. на дорогу и 119 часов 45 мин. на остановки, а всего 13 суток 40 минут.

Я был разбит, устал, но я мог бы еще и еще форсировать свои силы. На другой день я много ходил и изумлялся тому, как сильно разрослось и расширилось Джибути за те четыре месяца, что я не был в нем. Четыре новых ресторана и одна гостиница, аптека и до 30-ти новых каменных домов. Целые кварталы каменных домов возникли в несколько месяцев. Железная дорога отошла на 25 километров от города, отели были полны инженерами, ни где не было свободных комнат. M-sieur Albrand поместил меня на веранде.

Но теперь мне было все равно.

19-го, утром, я отплывал на пароходе «Natal» в Марсель, а оттуда прямо в Петербург. Мое путешествие по Африке было окончено…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.