Глава 10. Корабельные сутки
Глава 10. Корабельные сутки
Попробуем проследить, как протекал день на корабле Российского Императорского флота, находившемся в плавании.
В пять часов утра в рынду[166] били две склянки (два получасовых промежутка после четырех часов[167]) и зычные голоса боцманов начинали будить команду. Матросы просыпались и начинали вязать койки — парусиновые тюфяки, набитые крошеной пробкой (подробнее о роли койки на военном корабле мы расскажем немного ниже).
Крик и свист боцманских дудок был настолько громогласным, что офицеры стремительно закрывали свои иллюминаторы. Если же речь шла о парусном судне с гладкой палубой, где в жаркое время офицеры сами спали не в каютах, а наверху, то старшие чины быстро собирали свои постельные принадлежности и спускались досыпать в каюты. Приближалось время уборки, или по–матросски — «убирки».
Тем временем матросы быстро умывались (обычно — соленой водой), молились и получали полчаса на завтрак.
Отметим, что матросские коки часто поднимались часа в три ночи — необходимо было затопить камбузы, сварить жидкую кашицу и заготовить большое количество кипятка для чая.
Завтрак в море «сервировался» на разложенных на палубе брезентах после пяти часов утра (сразу после побудки, умывания и молитвы). Он чаще всего включал в себя кашицу–размазню, куда окунали сухари. Перед употреблением сухарь было положено стукнуть о палубу, дабы выбить червей, которые могли там поселиться. Как вариант «толченку» из сухарей добавляли в саму кашицу.
Затем до изнеможения пили чай.
Между половиной шестого и шестью часами утра начиналась большая уборка корабля. Требование поддерживать судно в чистоте содержится еще в петровском Морском уставе:
«Корабли надлежит чистить и месть; а фордек мыть по вся дни, и между палубами открывать окна, так часто, как время позволит. Снаружи корабль поутру и вечеру повинен обметен и вымыт был, во время стоянки на якоре. Также места, где бараны, птицы и прочая живность, надлежит чистить всякой день дважды при боцмане, или другом караульном ундер офицере, и сего всего надлежит над ними смотреть караульным офицерам, под вычетом жалованья на неделю за каждое преступление».
Вот как она протекала на корвете «Коршун» (под этим названием, как мы помним, скрывается корвет «Калевала», корабль юности российского писателя–мариниста Константина Михайловича Станюковича):
«Босые, с засученными до колен штанами и до локтей рукавами, разбрелись матросы по палубе, вооруженные скребками, камнем, ящиками с песком, ведрами, голиками [168]и швабрами. Ползая на четвереньках, они терли ее песком и камнем, потом обильно поливали водой из брандспойта и из парусинных ведер, которые то и дело опускали за борт на длинных концах. После этого палубу проходили голиками и затем швабрами. Пока одни занимались палубой, другие оканчивали борта, предварительно промыв их мылом; вытирали и мыли стекла люков, сами люки и т. д. Повсюду терли, скребли и скоблили; повсюду обильно лилась вода, даже и на быков, свиней и баранов, и разгуливали голики и швабры.
Нечего и прибавлять, что тоже самое происходило и внизу: в жилой палубе, на кубрике[169], в машинном отделении, в трюме, — словом, везде, куда только могла проникнуть матросская рука с голиком и долететь крылатое словечко боцманов и унтер–офицеров.
Когда корвет был выскоблен и вымыт во всех своих закоулках, приступили к его чистке и окончательной «убирке».
Едва ли так тщательно и любовно убирали какую–нибудь барыню–красавицу, отправляющуюся на бал, как убирали матросы свой «Коршун». С суконками, тряпками и пемзой в руках, имея около себя жестянки с толченым кирпичом и мелом, они не без ожесточения оттирали медь люков, компасов, поручней, кнехтов и наводили глянец на чугунные орудия, на болты, крючки, блочки…».
Особенно много возни было с деревянными корабельными палубами. В частности, их полагалось «лопатить» — как следует из названия процесса, удалять воду специальной деревянной лопатой. Она состояла из двух деревянных дощечек, насаженных на шток. Между дощечек приделывали кусок войлока или кожи, позже замененный толстой резиной.
В восемь часов утра, по окончании второй вахты, на судне происходил торжественный подъем флага.
В Российском Императорском флоте существовала торжественная церемония подъема флага. Команда строилась во фронт; место на левой стороне шканцев[170] занимал вооруженный ружьями караул. Появление на фалах Андреевского стяга офицеры, под барабанный сигнал «поход», встречали отданием чести, а матросы — снимали головные уборы.
Слово гардемарину и известному советскому писателю Леониду Сергеевичу Соболеву, описавшему спустя много лет подъем флага на линейном корабле «Генералиссимус Суворов» (под этим названием скрывались однотипные «Император Павел Первый» и «Андрей Первозванный») следующим образом:
«Колокольный звон склянок. Резкие фанфары горнов, подобранных нарочно чуть не в тон. Стук весел, взлетающих над шлюпками вертикально вверх. Свист всех дудок унтер–офицеров. Трепетание ленточек фуражек, сорванных одновременно с тысяч голов. Двойной сухой треск винтовок, взятых на караул: ать, два! Флаг медленно поднимается к клотику, играя складками. Флаг доходит «до места» в тишине».
Примечательно, что первый подъем флага на боевом корабле Российского Императорского флота сопровождался артиллерийским салютом, после которого шел торжественный молебен. Добавим также, что спуск флага перед неприятелем считался одним из самых тяжких преступлений, возможных во флоте.
После подъема флага следовал доклад командиру старшего офицера, старших специалистов и судового врача. Затем офицеры отправлялись завтракать, после чего команда разводилась «по работам». Начинался новый общесудовой день.
Приблизительно до полудня матросы занимались всевозможными «работами». Кто–то красил либо ремонтировал различные детали; новички изучали артиллерию и механизмы корабля. Командир в это время «работал по своему графику», а вот старший офицер (говоря современным языком — старший помощник командира) не покидал палубу — в его прямые обязанности входило наблюдение за всеми корабельными работами. Кроме того, «старшой» контролировал деятельность офицеров, отвечавших за деятельность подчиненных им матросов–специалистов.
К двенадцати наступало время обеда, после которого отводилось время для послеобеденного отдыха.
Обед начинался в полдень и предварялся церемонией выдачи винной порции нижним чинам — Российском Императорском флоте существовало понятие «казенной чарки». Она полагалась в плавании каждому нижнему чину (матросу, унтер–офицеру и кондуктору) ежедневно, причем дважды. Исключение составляли моряки, находившиеся «в разряде штрафованных».
К числу «штрафованных» относились матросы и унтер–офицеры, ограниченные в правах и подлежавшие за проступки телесным наказаниям. Перевод в данный «разряд» в мирное время был возможен только по суду, а в военное — и в дисциплинарном порядке. Штрафованные матросы (унтер–офицеры и кондукторы лишались своего чина) не имели также права на получение прибавочного жалованья и знаков отличия. Кроме того, в дисциплинарном порядке их могли подвергнуть наказанию розгами до 50 ударов единовременно. Если же нижнего чина присуждали к тюремному заключению, то количество возможных ударов увеличивалось до двухсот.
Какие же «поражения в правах» ожидали осужденных за воинские преступления? Их не производили в унтер–офицеры, не отряжали в состав почетного караула и не назначали вестовыми и посыльными. Штрафованным матросам не полагались временные отпуска.
Для получения прощения штрафованному требовалось беспорочно прослужить не менее года (решение принимал обычно командир флотского экипажа[171]). Раньше стать обычным матросом можно было в качестве награды за храбрость или «иные отличные подвиги». В этом случае окончательное решение было уже за командующим соединением кораблей.
Но вернемся в раздаче «винной порции».
Каждый день в определенное время — перед обедом и в шесть часов вечера — на палубу выносилась огромная луженая ендова[172] с водкой (в российских водах) или ромом (в заграничном плавании). Сосуд устанавливался на шканцах. Затем появлялся баталер[173] с мерной получаркой, в которую входило около 60 мл живительной влаги. В ведении баталера была и так называемая «форменная книга», где отмечались пьющие и трезвенники.
Сразу отметим, что разбиение винной порции на два приема было обусловлено требованиями морских врачей, которые считали, что прием одновременно более 100 граммов алкоголя не приносит матросу ничего, кроме вреда. Кстати, нормативы Морского ведомства требовали делить «чарку» не ровно пополам, а из расчета двух третей к обеду и одной трети — к ужину. Но чаще всего требования циркуляров не соблюдались, и матросы получали каждый раз равную дозу.
Ключ от корабельного «винного погреба» хранился в каюте старшего офицера судна. Баталер[174] — обязательно в присутствии вахтенного офицера — открывал кран цистерны с ромом или другим подходящим к случаю напитком, сцеживал необходимое количество в ендову, после чего разводил «живительную влагу» до необходимой пропорции.
Затем начинали свистеть боцманские дудки, причем их призыв к водке матросы называли не иначе, как «соловьиным пением». Первым к ендове подходил хозяин палубы — старший боцман, за которым следовали унтер–офицеры, именовавшиеся в те времена «баковой аристократией». Затем — матросы по списку. Перед приемом чарки было положено снять шапку и перекреститься. После чарки — поклониться и передать емкость следующему.
Если же на корабле имелись люди, приравненные к нижним чинам, — мастеровые, жертвы кораблекрушения и т. д. — то они также подходили к ендове. Более того — в случае особого почтения со стороны членов экипажа к гостям, их могли пригласить первыми.
Последним водку «кушал» сам баталер, после чего ендова снова убиралась под замок.
«Чаркой» могли и наградить — такое право было предоставлено адмиралам, командовавшим соединениями кораблей, командиру и старшему офицеру. Другие офицеры в случае необходимости обладали правом ходатайствовать о выдаче дополнительной порции перед вышестоящим начальством.
Примечательно, что матрос мог отказаться от чарки и при этом не остаться в накладе. В этом случае он получал денежную компенсацию («заслугу»), которую выдавали также за отказ от потребления других продуктов — например, сливочного масла и табака. За длительное плавание некоторые нижние чины скапливали за счет «заслуги» немалые для них суммы. Так, в начале 80–х гг. XIX в. за каждую невыпитую чарку матросу начисляли пять копеек. Помножим на минимум два года кругосветного плавания — и вот уже 36 с половиной целковых прибавки к жалованью нижнего чина. И это ведь без учета возможных наградных. На тот момент — деньги немалые.
Знакомство с баталером было для любителей спиртного счастьем (на это намекает и Алексей Силыч Новиков—Прибой, автор знаменитого романа «Цусима»). Отметим в этой связи, что будущий писатель служил на шедшей к Цусиме Второй эскадре флота Тихого океана, как раз будучи баталером эскадренного броненосца «Орел». Похоже, что он знал, о чем писал.
Перед обедом всегда соблюдался ритуал пробы пищи. Например, на императорской яхте «Штандарт» пробу снимал лично царь, которому на подносе старшим коком подносилась мельхиоровая миска с супом. Наготове был и другой поднос, где стоял графинчик с водкой и луженая чарка, несколько кусков черного хлеба, солонка и перечница.
За пробой пищи следовал сам обед. На палубе раскладывались брезенты, на которые усаживались матросы с ложками — необходимости в вилках особой и не было, а ножи в ножнах были почти у каждого. Едоки составляли «артели», человек по десять каждая (в Морском уставе Петра Великого сказано о семи), из среды членов которых выделялся так называемый «бачковый».
Обязанность бачкового состояла в том, чтобы получить у повара полную деревянную емкость — бачок — первого и второго блюда. Особое внимание бачковые уделяли тому, чтобы повар положил для артели должное количество мяса или солонины. Иногда, впрочем, мясо клалось не прямо в бачок, а нанизывалось на лучинку, приобретая видзнакомого нам шашлыка.
Добавим, что бачок был посудой крайне уважаемой — недаром же на сигнал к приему пищи бала сочинена небольшая речевка. Она гласила:
«Бери ложку, бери бак.
Нету ложки — хлебай так!».
После обеда на парусных кораблях следовал небольшой отдых «без раздачи коек». Вот что пишет об этом Константин Михайлович Станюкович:
«От двенадцати до двух часов пополудни команда отдыхает, расположившись на верхней палубе. На корвете тишина, прерываемая храпом. Отдых матросов бережется свято. В это время нельзя без особой крайности беспокоить людей. И вахтенный офицер отдает приказания вполголоса, и боцман не ругается.
Не все, впрочем, спят. Улучив свободное время, несколько человек, забравшись в укромные уголки, под баркас или в тень пушки, занимаются своими работами: кто шьет себе рубашку, кто тачает сапоги из отпущенного казенного товара».
В два часа полагался чай (как команде, так и офицерам), а с половины третьего до пяти вечера офицеры вместе с нижними чинами–специалистами занимались текущими работами по своим заведованиям. Затем часовая приборка при необходимости.
Между шестью и семью часами вечера команда ужинала. Затем наступал период свободного времени для тех, что был не занят на вахте.
Обычный, ежевечерний спуск флага происходил также не без определенных церемоний.
Для стороннего зрителя на рейде о предстоящем спуске флага парусными судами говорил прежде всего спуск за пять минут до захода солнца брам–рей и брам–стеньг, которые возвращались на свои места перед утренним построением. Эта операция производилась для того, чтобы мачты имели меньшую парусность, а корабль не имел склонности к неожиданному дрейфу.
Кода солнце достигало горизонта, начинали спускать кормовые и стеньговые флаги, а также гюйсы. Корабельные духовые оркестры, между тем, играли «Боже, царя храни!» и старинный гимн «Коль славен наш господь в Сионе». На палубах в полной тишине стояли во фронт офицеры и матросы со снятыми фуражками и бескозырками. Звучала команда «Накройсь!», и экипаж начинал готовиться ко сну.
Церемонии подъема и спуска флага имели для личного состава флота настолько большое значение, что действовали даже в чрезвычайных обстоятельствах. Например, как показало следствие, о них не забывали даже восставшие на эскадренном броненосце «Князь Потемкин Таврический».
После восьми часов вечера корабль начинал готовиться к отбою. Сон экипажа хранили свято, и за шум на палубе виновного могли сурово наказать. Традиция «мертвого часа» существовала со времен Морского устава:
«Кто ночью на корабле какой крик, или какие излишествы учинит, есть ли кто из офицеров учинил оное, то имеет он и которые с ним были, каждые вместо наказания жалованье свое двухмесячное в шпиталь[175] дать, а рядовой будет с райны[176] купан, или кошками[177] наказан».
Отметим, что «купание с райны» представляло собой даже не наказание, а скорее — пытку. Осужденного окунали в воду (к ногам привязывался груз), опуская в воду на длинном конце. Сам конец при этом пропускался через блок, закрепленный на ноке реи (т. е. райны). По сути, это был аналог пытки на дыбе.
Корабельные сутки делились на шесть четырехчасовых промежутков, каждый из которых именовался «вахтой». Это слово имеет германское происхождение — в немецком языке выражение wacht означает «караул» или «стража».
Продолжительность вахты, в принципе, догмой не была. По решению командира ее длительность могла быть изменена как в сторону увеличения, так и в сторону сокращения. Например, в сложных погодных или навигационных условиях вахтенного начальника и вахтенного офицера могли сменить гораздо раньше. На якорной стоянке часто практиковались суточные офицерские вахты.
Многое зависело и от размеров корабля. На малых судах, где и офицеров было немного, вахтенным начальникам зачастую приходилось проводить в море на мостике и шесть — восемь часов. Иногда их подменял командир, давая подчиненному возможность на время спуститься в теплую кают–компанию, где офицер мог слегка перекусить и выпить стакан–другой горячего чая. Но зачастую, времени не было и на это, в связи с чем вахтенному начальнику приходилось подавать чай и бутерброды прямо на мостик.
«Чтобы пробраться из закупоренной каюты на мостик для смены вахтенного начальника требовалось большое искусство: палуба уходит из–под ног, и, крепко держась за протянутые леера, стараешься балансировать так, чтобы не выскользнуть вместе с водою за подветренный борт. Добравшись с трудом, находишь там темные силуэты в дождевиках и зюйдвестках — это вахтенный офицер, рулевые и сигнальщики, привязанные к поручням из предосторожности, чтобы не вылететь за борт. Они радостно встречают новую смену и, сдавши вахту, спускаются вниз, и, сбросивши все мокрое, зарываются в теплую койку и засыпают мертвым сном. В этот момент все испытанное на вахте им уже кажется пустяками: они забывают страх, усталость, разве только оставшийся на губах вкус засохшей соли напомнит им соленые ванны окачивающих волн», — вспоминал вице–адмирал Генрих Фаддеевич Цывинский о своем плавании в конце 1870–х — начале 1880–х гг. на парусно–винтовом клипере «Наездник».
Несение вахт являлось одной из главных обязанностей любого офицера корабля. Недопущение к самостоятельному несению вахты был не просто наказанием, а самым настоящим позором.
Начало первой вахты — так называемой «собаки» (с полуночи до четырех часов утра) практически всегда выглядело одинаково. И снова слово Константину Михайловичу Станюковичу:
«Ах, как не хотелось вставать и расставаться с теплой койкой, чтобы идти на вахту!
Володя только что разоспался, и ему снились сладкие сны, когда он почувствовал, что его кто–то дергаетза ногу. Он отодвинул ее подальше и повернулся на другой бок. Но не тут–то было, какой–то дерзкий человек еще решительнее дернул ногу.
— А?.. Что?.. — произнес в полусне Володя, не открывая вполне глаз и скорей чувствуя, чем видя, перед собой тусклый свет фонаря.
— Ваше благородие… Владимир Николаевич! Вставайте… На вахту пора! — говорил чей–то мягкий голос.
Володя открыл глаза, но еще не совсем освободился от чар сна. Еще мозг его был под их впечатлением, и он переживал последние мгновения сновидений, унесших его далеко–далеко из этой маленькой каютки.
— Без десяти минут полночь! — тихим голосом говорил Ворсунька, чтобы не разбудить спящего батюшку, зажигая свечу в кенкетке, висевшей почти у самой койки. — Опоздаете на вахту.
Сон сразу исчез, и Володя, вспомнив, какое он может совершить преступление, опоздавши на вахту, соскочил с койки и, вздрагивая от холода, стал одеваться с нервной стремительностью человека, внезапно застигнутого пожаром.
Сверху раздаются мерные удары колокола. Раз. два. три. Бьет восемь ударов, и с последним ударом колокола Володя выбегает наверх, сталкиваясь на трапе со своим вахтенным начальником, мичманом Лопатиным.
— Молодцом, Ашанин. Аккуратны! — говорит на ходу мичман и бежит на мостик сменять вахтенного офицера, зная, как и все моряки, что опоздать со сменой, хотя б минуту–другую, считается среди моряков почти что преступлением.
Иззябший, продрогший на ветру первый лейтенант, стоявший вахту с 8 до полуночи, радостно встречает мичмана и начинает сдавать вахту.
— Курс такой–то. Последний ход 8 узлов. Паруса такие–то. Огни в исправности. Спокойной вахты! Дождь, слава Богу, перестал, Василий Васильевич!.. — весело говорит закутанная в дождевик поверх пальто высокая плотная фигура лейтенанта в нахлобученной на голове зюйдвестке и быстро спускается вниз, чтобы поскорее раздеться и броситься в койку под теплое одеяло, а там пусть наверху воет ветер.»
Командир, старший офицер и старший судовой механик на вахте не стояли — их рабочий день и так длился круглосуточно.
Командир и днем и ночью отвечал за безопасность корабля, поэтому даже при самой минимальной опасности он старался находиться на мостике, страхуя вахтенного начальника. Бывали случаи, когда во время штормовой погоды командиры сутками не покидали палубу, лишь на пару часов в одежде бросаясь в койку. Затем — снова на мостик. Заметим, что в особых случаях режим такого рода действовал для командира не только в море, но и на стоянке в порту.
Молодые офицеры обычно бывали крайне недовольны постоянным «торчанием» командира на верхней палубе. По их мнению, опыта первых вахт вполне хватало для несения службы в штормовую погоду, и глава судна зря мерзнет на пронизывающем ветру. Пройдет время, и юные мичмана поймут, что такова психология любого командира — именно он отвечает за все.
Но постепенно ситуация менялась — молодые офицеры зарабатывали бесценный опыт службы в критических условиях, а командир начинал все больше и больше доверять вахтенным начальникам своего корабля. Все реже он появлялся ночью на мостике, а если кто–то из офицеров продолжал ощущать дополнительную опеку, то это означало, что молодой человек должен более активно работать над собой.
Немногим легче приходилось старшему офицеру, который всячески старался облегчить участь командира. Хороший «старшой» страховал своего непосредственного начальника; зачастую даже запрещал будить его после нескольких бессонных ночей. Сам же он также старался как можно чаще появляться на верхней палубе, невзначай страхуя молодежь.
Отметим в этой связи, что старшему офицеру было гораздо проще скрыть истинную причину своего появления на мостике. Как мы помним, он отвечал за несение службы на корабле, поэтому он всегда мог сказать вахтенному офицеру, что пришел проверить, как закреплены орудия, либо обсудить с боцманом и судовым плотником состояние деревянного настила верхней палубы. Впрочем, и в этом случае офицеры ни чуточки не верили, предоставляя возможность старшему офицеру мерзнуть в легком кителе — сам вахтенный начальник стоял на мостике в теплом, на вате, форменном пальто (слово «шинель» морские офицеры не признавали из принципа — считалось, что от него «отдает» пехотным «фрунтом»).
Старший инженер–механик корабля мог похвастаться наличием свободного времени только во времена парусно–винтовых судов. В часы хода под парусами можно было отдохнуть, в то время как машинная команда проверяла кочегарки и оборудование машинного отделения.
Но на паровом ходу ситуация менялась кардинально.
В начале эпохи перехода от парусов к бортовым колесам и винтам паровые котлы и паровые машины были более чем ненадежными. Малейшая неосторожность или неисправность — и можно было ожидать взрыва, в результате которого почти все машинное отделение было бы обварено паром. При этом особого повода полностью доверять малообразованной команде из бывших крестьян (в редчайших случаях — из мастеровых) у механиков не было. Да и самих–то механиков в России пока еще было мало; зачастую приходилось даже нанимать на боевые суда иностранцев. Поэтому совсем не удивительно, что большинство инженер–механиков во время плавания под машинами предпочитали постоянно пропадать у себя «в низах». В кают–компании они появлялись только для завтрака, обеда или ужина.
Что же касается матросов, то для них вахты часто длились и шесть часов, в зависимости от численности команды. Особенно это касалось парусного флота, где на разного рода работы, требовавшие присутствия всего экипажа, регулярно вызывались все нижние чины.
Кроме того, существовало и понятие «подвахтенные». Это были нижние чины, сменившиеся с предыдущей вахты. Именно они в случае необходимости вызывались наверх — в том случае, если можно было обойтись без аврала, т. е. работы, на которую выкликался весь экипаж. Причем не только нижние чины, но и офицеры — разницы в данном случае между ними не было, ибо каждый член экипажа имел при аврале свое место и свою задачу.
При спокойной вахте каждый матрос отвечал за нормальную работу своей снасти (группы снастей) или устройства (соответственно — группы устройств). За их деятельностью наблюдали унтер–офицеры или сверхсрочники–кондукторы, подчинявшиеся уже непосредственно офицерам. Естественно, все вахтенные делились на палубных и машинных.
Чем занимались офицеры на вахте? Прежде всего скажем, что их было как минимум двое — вахтенный начальник и вахтенный офицер.
Вахтенными начальниками на кораблях 1–го ранга было принято назначать офицеров в чине лейтенанта, хотя на малых кораблях таковыми очень часто были и мичманы. Впрочем, немало было и исключений. Если мы посмотрим на списки личного состава русских кораблей начала 1904 г., то заметим, что вахтенных начальников в чине лейтенанта на них было не так и много.
На эскадренном броненосце «Ослябя» было три вахтенных начальника, из них один — мичман. На бронепалубном крейсере 1–го ранга «Аврора» мичманами были все три вахтенных начальника. Сходная ситуация наблюдалась на мореходной канонерской лодке «Кубанец», минном транспорте (минном заградителе) «Амур», минном крейсере «Гайдамак», миноносце «Буйный» и военном транспорте «Лена».
Возникает вопрос — почему нельзя было обойтись на офицерской вахте одним человеком? Ответ довольно прост — на парусных кораблях командирский мостик находился на корме, поэтому одни человек обязательно должен был дежурить в носовой части судна, т. е. на баке. Здесь стояли часовые, днем наблюдавшие за горизонтом, а ночью следившие за тем, не покажется ли огонь, установленный на каком–либо судне. Напомним, что на фор–марсе (площадке на передней мачте корабля) горел белый огонь, на правом борту — зеленый огонь, на левом — красный. Еще один белый огонь располагался на корме судна.
С появлением боевых кораблей, где ходовая рубка находилась в носовой части, вахтенный офицер стал выполнять роль помощника вахтенного начальника. Кроме того, к заведыванию вахтами допускали далеко не сразу, а лишь после отбытия определенного времени в должности вахтенного офицера. Срок пребывания вахтенным офицером определял командир корабля по согласованию со старшим офицером.
Итак, вахтенный офицер выполнял поручения вахтенного начальника, который отвечал за безопасность и нормальную жизнедеятельность корабля на ходу и на якоре. Зачастую, обязанности были более чем нужные, но более чем нудные. Например — «смотреть в призмочку» (призму Белли), определяя расстояние до впереди идущего мателота[178].
О своих обязанностях рассказывает мичман князь Язон Константинович Туманов, вахтенный офицер эскадренного броненосца «Орел»:
«Вахты были нервные и беспокойные. Нам, вахтенным офицерам, приходилось, не отрываясь, смотреть в призмочку, чтобы вовремя заметить сближение или расхождение с передним мателотом, и Боже сохрани было пропустить и не доложить вовремя изменение расстояния до того, как неотступно торчащий на мостике командир заметил бы это сам, невооруженным глазом! С мостика удавалось сходить вахтенному офицеру лишь в редких случаях. Поэтому какой приятной музыкой звучала в ушах его команда: «Вино достать, пробу»!
В заграничном плавании команде выдавался ром, разбавленный водой до крепости водки, и в обязанности вахтенного офицера было присутствовать при этих операциях, выполняемых баталером.
Услышав приятную команду, я со вздохом облегчения передавал ненавистную призмочку вахтенному начальнику и спускался вниз, где меня уже ожидал баталер. Мы отправлялись сначала в каюту Арамиса[179], где я доставал ключ от винного погреба; затем мы спускались в преисподнюю. Там из провизионного погреба сильно и отвратительно пахло гниющим луком. Но я готов был переносить какие угодно запахи, лишь бы отдохнуть от осточертелой призмочки. К тому же тошнотворный запах гниющего лука быстро заглушался пряным и сладковатым запахом рома, как только баталер открывал кран цистерны, где хранилась эта благовонная жидкость. Окончив процедуру разведения рома водой в пропорции, положенной по штату, мы запирали погреб и поднимались наверх, на шканцы».
Многие вахты имели собственные неофициальные названия.
С полуночи до четырех часов утра стояли «собаку». Столь «ласковое» название (англичане называют ее вообще «кладбищенской») вахта получила потому, что в это время наиболее сильно хочется спать. Да и корабль спит, что вызывает у вахтенного начальника и его помощников зачастую непреодолимое желание присоединиться к мнению большинства.
Между тем, назначение офицера на «собаку» означало доверие к нему командования. Впрочем, в первый раз с полуночи до четырех часов утра старались ставить на переходах по спокойному морю.
Следующая вахта — с четырех до восьми часов утра — часто именуется «вахтой Дианы». Ведь она совпадает с восходом, а Диана была не только богиней–охотницей, но и богиней Луны, которая именно в период второй вахты спускается в море.
С четырех часов дня до восьми вечера длится «королевская» вахта. Она приятна тем, что сразу после нее можно поужинать и идти в койку, не задумываясь о дальнейшей службе (исключение составляли авралы).
И днем, и ночью офицеры, стоявшие на вахте, вели вахтенный (или как раньше говорили, «шканечный» журнал). Первая запись появлялась в нем после вступления корабля в строй. В журнал вносили информацию о различных событиях в жизни корабля, включая изменения в численности личного состава, сведения о стоянках и производимых на борту работах. В плавании отмечались координаты, а также резкие изменения погоды. После боя в журнал заносились данные о количестве истраченных снарядов, потерях в личном составе и боевых повреждениях. Журналы за истекшие годы передавались в Архив Морского ведомства.
Кроме вахтенного журнала, на кораблях Российского Императорского флота существовали и так называемые «исторические журналы». Для их ведения назначался специальный офицер, чаще всего — имевший неплохой литературный слог. Так, на крейсере 2–го ранга «Алмаз» эта обязанность была возложена на вахтенного офицера, прапорщика князя Алексея Павловича Чегодаева—Саконского, выпускника Императорского училища правоведения.
Исторический журнал давал куда более полную информацию о жизни корабля, нежели вахтенный журнал, ибо предназначался для последующей военно–исторической работы. Так, материалы исторических журналов кораблей Первой и Второй эскадр Тихого океана сыграли большую роль в обобщении и анализе итогов Русско–японской войны 1904–1905 гг.
Наказания за недобросовестное несение вахты были предусмотрены еще в Морском уставе. Например, за сон в виду неприятеля офицерам полагалась смертная казнь, а рядовому — жестокое «биение кошками у шпиля[180]». Вне боевой обстановки офицеру «светило» разжалование на месяц в рядовые, а матросу — троекратное «спускание с райны». Матросам, которые во время вахты дерзнули бы спуститься в низы для отдыха, полагалось жестокое наказание «у машты», или более суровая кара на усмотрение командира корабля.
Не менее сурово карали за пьянство на вахте. Офицера на первый раз лишали месячного жалования, а во второй — за два месяца. При повторении проступка в третий раз его лишали чина либо на время, либо навечно. Рядовых за пьянство наказывали также «биением у машты».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.