Глава 4. Флот и политика

Глава 4. Флот и политика

В Российском Императорском флоте существовал строжайший запрет на политическую деятельность. Причем «табу» это было скорее неформальным. Это, возможно, и обеспечивало его соблюдение.

Более того, даже те морские офицеры, что считались во флоте либералами, установленных неписаных правил, в большинстве своем, не нарушали. К примеру, выходец из более чем простой семьи вице–адмирал Степан Осипович Макаров[77] всегда прямо говорил о том, что армия и флот должны находиться вне политики. Дело вооруженных сил – стоять на страже своего Отечества, которое необходимо защищать вне зависимости от формы существующего строя. Более того, Макаров, считающийся в ряде книг советского периода чуть ли не «другом матросов», был убежденным монархистом и изрядным консерватором. К революционерам и революционной деятельности он относился без малейшей тени одобрения.

Не приветствовалось и то, что во все времена называлось «критикой системы». И если морской офицер все–таки, вольно или невольно, «срывался», то позже бывал крайне недоволен собой.

«…Не все офицеры были достаточно сдержанны и позволяли себе критику, которая на военном корабле, тем более в военное время[78], недопустима. К этим офицерам я причисляю и себя; так, раз под горячую руку на вопрос одного из офицеров, что из меня выработается, я ответил, что если систему не изменят, то я буду таким же никчемным офицером, как и остальные. Мне было потом досадно о сказанной фразе, потому что, в частности, ни к командиру, ни к старшему офицеру это не относилось», – писал позже в своих воспоминаниях контр–адмирал Георгий Карлович Старк.

Начнем с того, что офицер приносил присягу. В Морском Уставе Петра она звучала следующим образом:

«Я (имярек) обещаюся всемогущим Богом служить всепресветлейшему царю государю верно и послушно, что в сих постановленных, також и впредь постановляемых воинских артикулах, что иные в себе содержать будут, все исполнять исправно. Его царского величества государства и земель его врагов, телом и кровию, в поле и крепостях, водою и сухим путем, в баталиях, партиях, осадах и штурмах и в прочих воинских случаях, какого оные звания ни есть, храброе и сильное чинить противление, и всякими образы оных повреждать отщусь. И ежели что вражеское и предосудительное против персоны его величества или его войск, такожде его государства людей или интересу государственного, что услышу или увижу, то обещаюсь об оном по лучшей моей совести, и сколько мне известно будет, извещать и ничего не утаить; но толь паче во всем пользу его и лучше охранять и исполнять. А командирам моим, поставленным надо мною, во все, где его царского величества войск, государства и людей благополучию и приращению касается, в караулах, в работах и прочих случаях должное чинить послушание, и весьма повелению их не противиться. От роты и знамя, где надлежу, хотя в поле, обозе и гарнизоне, никогда не отлучаться, но за оным, пока жив непременно и верно, так как мне приятна честь моя и живот, следовать буду. И во всем так поступать, как честному, верному, послушному, храброму и неторопливому солдату надлежит. В чем да поможет мне Господь Всемогущий».

Несмотря на архаичность языка, все понятно.

Кто же были те офицеры, что начинали заниматься политикой? Попробуем понять это на примере совершенно разных людей.

Начнем с Петра Петровича Шмидта.

Будущий «красный лейтенант» родился в семье потомственного офицера. Отец его – также Петр Петрович Шмидт – получил при отставке чин контр–адмирала. Дядя, Владимир Петрович Шмидт, имел чин адмирала. Именно дядя (к моменту смерти отца Петру Петровичу Шмидту–младшему было лишь 22 года) стал главным помощником в карьере молодого офицера.

Служба молодого выпускника Морского училища изначально протекала достаточно нестандартно. Уже в 1888 г., спустя два года после производства в офицеры, он женился (случай более чем экстраординарный для царского флота) и вышел в отставку в чине лейтенанта[79].

Жена Шмидта, мягко говоря, выделялась из общей массы. Дочь мещанина, Доминикия Гавриловна Павлова, была профессиональной проституткой. Шмидт желал ее «нравственно перевоспитать», однако о действительных результатах этого эксперимента нам доподлинно ничего не известно. В феврале 1889 г. у супругов родился сын. Назвали мальчика Евгением (Остап Бендер, решивший для себя, что у «красного лейтенанта» было два сына – Николай и Василий – как мы видим, на этот раз ошибся). Больше детей в семье не было.

Любопытная деталь. В годы отставки Петр Шмидт жил в Париже, где всерьез увлекся воздухоплаванием. Он приобрел все необходимое оборудование и намеревался на Родине зарабатывать денег полетами. Однако, вернувшись в Россию для показательных выступлений, отставной лейтенант потерпел аварию на собственном воздушном шаре. В результате весь остаток жизни он страдал от болезни почек, вызванной жестким ударом аэростата о землю.

В 1892 г. Шмидт возвращается во флот с прежним чином мичмана, а спустя два года его переводят на Дальний Восток, в Сибирскую флотилию (таково было название будущего Тихо–океанского флота). Здесь он служит до 1898 г. на миноносце «Янчихе», транспорте «Алеут», портовом судне «Силач» и канонерке «Бобр». Затем 31–летний лейтенант зачисляется в запас и переходит служить на торговые (или, как тогда говорили, – «на коммерческие») суда. В 1901 г. его произведут в лейтенанты.

За шесть лет плавания на судах торгового флота Петр успел прослужить на пароходах «Игорь», «Диана» и «Кострома» (на первых двух – капитаном). С началом Русско–японской войны лейтенанта призвали на действительную службу и назначили старшим офицером огромного по тем временам транспорта «Иртыш» водоизмещением 15 тыс. т. Корабль предназначался для снабжения эскадры вице–адмирала Зиновия Петровича Рожественского необходимыми материалами и припасами. Недавний второй помощник капитана парохода «Кострома» прошел на транспорте лишь до египетского порта Суэц, где был списан на берег из–за очередного обострения болезни почек.

Несколько последующих месяцев Шмидт провел в составе Черноморского флота, командуя миноносцем № 253. В октябре 1905 г., он, неожиданно для своих друзей и знакомых, принял участие в политической демонстрации в Севастополе, после чего попал под арест. В ходе последовавшей за этим событием ревизии кассы миноносца выяснилось, что его командир растратил две тысячи рублей казенных денег, а на корабле уже некоторое время не появлялся.

Так или иначе, но седьмого ноября 1905 г. (не правда ли, символическая дата, хоть и по старому стилю) терпение морского начальства лопнуло, и Петр Петрович был уволен в отставку. Естественно, в чине лейтенанта – его производство в следующий чин было невозможно по многим причинам. Более того, практически все офицеры были уверены, что избежать суда экс–командиру миноносца № 253 удалось исключительно благодаря извечной протекции дядюшки–адмирала.

Вскоре после отставки Шмидт встал во главе «Союза офицеров – друзей народа», действовавшего в Севастополе. А дальше будет октябрьский мятеж на крейсере «Очаков», ход которого описан во множестве книг.

Отметим только некоторые детали восстания, которые могут поставить исследователя в тупик при попытке его осмысления. Начнем с того, что отставной лейтенант явился на крейсер при погонах капитана 2–го ранга, на ношение которых он не имел никакого права. Восставшие толком не использовали артиллерию корабля (по двенадцать 152–мм и 75–мм орудий), в результате чего все свелось к расстрелу «Очакова» правительственными силами.

И напоследок – самое интересное. Как свидетельствовали очевидцы, Шмидт первым покинул борт обстреливаемого крейсера, спустившись с сыном на стоявший у борта корабля небольшой миноносец № 270. Позже его найдут под палубным настилом, переодетым в робу кочегара. Как свидетельствовала команда миноносца, человек, поднявший вначале восстания сигнал «Командую флотом. Шмидт», был намерен бежать в Турцию.

Что же касается 16–летнего сына Петра Петровича, Евгения Петровича Шмидта, то он сумел покинуть Севастополь и после 1917 г. осел за границей. В 1926 г. он издаст в Праге, под фамилией «Шмидт—Очаковский», книгу воспоминаний, в которой будет резко критиковать советскую власть.

Возможно, ключевой причиной резкого перехода вполне лояльного режиму морского офицера на сторону революции, а также его дальнейших действий, сыграл факт, который исследователи советского периода старательно обходили стороной. Дело в том, что «красный лейтенант» уже во время учебы был подвержен серьезным нервным припадкам. По этой причине Шмидт неоднократно списывался на берег в связи с плохим психическим состоянием.

Напоследок, приведем слова человека, который несколько месяцев был соплавателем Петра Петровича – мичмана Гаральда Карловича Графа, офицера военного транспорта «Иртыш»:

По словам Графа, его старший офицер «происходил из хорошей дворянской семьи, умел красиво говорить, великолепно играл на виолончели, но при этом был мечтателем и фантазером». Лейтенант был склонен работать не систематически, а порывами. «Когда он по вечерам имел настроение, то садился у дверей каюты и начинал играть (на виолончели. – Н. М.)».

Нельзя сказать, что Шмидт подходил и под категорию «друзей матросов». «Я сам видел, как он несколько раз, выведенный из терпения недисциплинированностью и грубыми ответами матросов, их тут же бил. Вообще, Шмидт никогда не заискивал у команды и относился к ней так же, как относились другие офицеры, но всегда старался быть справедливым», – пишет Граф.

Заканчивает свои воспоминания морской офицер–мемуарист довольно–таки неожиданно:

«Зная хорошо Шмидта по времени совместной службы, я убежден, что, удайся его замысел в 1905 г. и восторжествуй во всей России революция… он первый бы ужаснулся результатов им содеянного и стал бы заклятым врагом большевизма».

Сам Петр Петрович свой резкий переход в стан противников режима объяснял так:

«Пребывание в Либаве в течение 8 месяцев, во время приготовления эскадры Рожественского, ярко осветило мне те язвы бюрократического режима, которых я не мог видеть в коммерческом флоте. Я видел, что в этом страшном механизме поощряется все, кроме честной работы. Я видел, куда идут кровавым потом добываемые миллионы, и мне стало отвратительно участвовать в нем».

Добавим, что в 1917 г. Евгений Шмидт попытался, используя память своего отца, заработать политический капитал, правда, без особого успеха. Вспоминает Гаральд Карлович Граф:

«Только случайно старик «Ростислав»[80], самый образцовый корабль Черноморского флота, всегда высоко державший знамя верности, избег той же участи и не был переименован в «Единение». Сначала ему ничего не угрожало, но потом вдруг нависла опасность. В Севастополь приехал сын известного предводителя бунта на Очакове в 1905 г. лейтенанта П. Шмидта. Ему устроили торжественную встречу. Увидев на ленточках у некоторых матросов надпись «Ростислав», Шмидт сказал: «Ростислав» – да? Ваш корабль это грязное пятно на всем Черноморском флоте: он усмирил «Очакова», а его команда расстреливала моего отца…» Поднялся страшный галдеж. В тот же день на «Ростиславе» экстренно собрался судовой комитет. Долго спорили, кричали, и дело доходило чуть ли не до драки, но ни на чем не порешили и по случаю ужина отложили заседание до следующего дня. На следующий же день вопрос утратил остроту и как–то больше уже не поднимался».

В этой связи стоит упомянуть и судьбу лейтенанта Михаила Михайловича Ставраки, командовавшего на острове Березань расстрелом Шмидта и его соратников по мятежу. Однокашник Шмидта, он был подвергнут морскими офицерами обструкции за участие в «полицейской акции» и достаточно рано ушел в отставку. Ведь, по неписаным законам офицерской чести, он скорее должен был уйти в отставку, а не обагрять руки кровью своего собрата.

Ставраки, по сути, исчез для большинства людей, но в начале 1920–х гг. он был обнаружен чекистами в должности смотрителя одного из маяков близ Батуми (как утверждают, его инкогнито поддерживалось еще и крайней нелюдимостью и неуживчивостью). В 1923 г. он был расстрелян. Как утверждают очевидцы, на суде в последнем слове Ставраки заявил, что всю жизнь мучился от проявленного им малодушия. Но снисхождения у суда он так и не попросил.

Безусловно, среди флотских политиков (или политиканов?) были и люди, которых можно смело назвать борцами за идею. Возможно, наиболее знаменитый из них – мичман Федор Федорович Ильин, более известный под псевдонимом «Раскольников». Тот самый Раскольников, который 17 августа 1939 г. опубликовал ставшее широко известным в годы перестройки открытое письмо Сталину. Отметим, что родной брат Федора полностью от старой фамилии отказываться не стал и писался в документах как Александр Федорович Ильин—Женевский.

Очень любопытна автобиография Раскольникова, опубликованная в энциклопедическом словаре «Гранат». В ней, например, нет ни слова о том, что отец будущего революционера был священником. «Забыл» мичман упомянуть и о том, то он был офицером (произведен в 1917 г., уже после Февральской революции). Кроме того, попадаются строки, заставляющие усомниться в «кровавости» царского режима. Например, такие:

«…Я …отправился обратно в Россию в целях подпольной работы, но на границе в Вержболове[81] был арестован и по этапу отправлен в Архангельскую губ. Но в Мариамполе[82] я заболел и слег. К этому времени дало себя знать нервное потрясение, вызванное тюремным заключением. Вскоре мне было дано разрешение на пользование санаторным лечением в окрестностях Питера».

Весьма кратко описывает Ильин и историю провала спланированной им набеговой операции на Ревель (Таллинн). В ходе этой «операции» два советских эсминца попали в плен.

«В конце декабря 1918 г. на миноносце «Спартак» я отправился в разведку к Ревелю и наткнулся на значительно превосходившую нас английскую эскадру, состоявшую из пяти легких крейсеров, вооруженных шестидюймовой артиллерией[83]. С боем отступая по направлению к Кронштадту, наш миноносец потерпел неожиданную аварию, врезавшись в каменную банку и сломав все лопасти винтов».

С 1923 г. бывший мичман (в конце 1917 г. съезд Центрального комитета Балтийского флота – «Центробалта» – постановил произвести его в лейтенанты) находился на дипломатической работе, а в перерывах между командировками руководил культурными организациями. В частности, журналами «Молодая гвардия» и «Красная новь», а также издательством «Московский рабочий». В 1938 г. он отказался вернуться в СССР с поста полпреда в Болгарии, после чего был объявлен «врагом народа». Умер он в Ницце, чуть менее месяца спустя после опубликования своего открытого письма Сталину.

Были и люди, оказавшиеся способными резко перестроиться при смене политической конъюнктуры. Так, вице–адмирал Андрей Семенович Максимов был избран матросами командующим Черноморским флотом в начале марта 1917 г. после серии убийств морских офицеров в Кронштадте, Ревеле и Гельсингфорсе[84]. Предшественник Максимова – вице–адмирал Адриан Иванович Непенин был убит в Гельсингфорсе выстрелом в спину.

К тому времени новый командующий был известным боевым офицером, имевшим пять орденов с мечами – признак награды за боевые заслуги. Среди них была весьма почитаемая четвертая степень ордена Святого Владимира с мечами и бантом. На момент назначения вице–адмирал Андрей Семенович Максимов 1–й[85] руководил минной обороной Балтийского флота.

Новый командующий – скромно объявивший себя «первым революционным адмиралом» – продержался на своем посту лишь три месяца, после чего был переведен на довольно формальную должность начальника Морского штаба при ставке Верховного главнокомандующего в Могилеве.

После Октябрьской революции вице–адмирал Максимов перешел на сторону советской власти. Сначала он служил старшим инспектором Народного комиссариата по военным и морским делам, а затем – в 1920–1921 гг. – руководил Черноморским флотом. Последней его должностью в действующем флоте было командование сторожевым кораблем «Воровский»[86] при переходе в 1924 г. из Архангельска на Дальний Восток. В 1927 г. он вышел в отставку. В годы НЭПа бывший командующий Балтийским флотом держал молочную ферму на подмосковной станции Лосиноостровская.

Примечательно, что сами моряки – как матросы, так и офицеры – относились к «перестроившемуся» герою Порт–Артура без особого пиетета. Именовали его «матросским подлизой» либо «пойгой». И если с первым титулом все понятно, то со вторым – не очень.

Что же такое «пойга»? Предоставим слово Гаральду Карловичу Графу:

«… Максимова прозвали «чухонским пойгой» (по–фински – мальчик), так как его отец был финн и в семье говорили по–фински, и наш Максимов усвоил финский акцент. Он был нехудой командир, но ужасно упрямый и неприятный человек… Впоследствии, после революции 1917 г., Максимов сыграл очень печальную роль, будучи начальником минной обороны (в чине вице–адмирала). Он сразу перешел на сторону революционеров и после убийства адмирала Непенина[87] был «выбран» командующим флотом, но скоро убран с этой должности Временным правительством».

А вот мнение писателя Евгения Александровича Ляцкого, который по просьбе премьера Временного правительства Александра Федоровича Керенского встречался с Максимовым, чтобы понять, что это за человек:

«Настоящий командующий флотом, по всей видимости, является игралищем в руках Исполнительного комитета, что создает неправильные отношения между матросами и офицерами и совершенно парализует власть последних».

Комментарии, как говорится, излишни.

Между тем военные моряки в большинстве своем обычно были более чем лояльны режиму. Например, во время вооруженного восстания в Москве в конце 1905 – начале 1906 г., на пост генерал–губернатора старой столицы был назначен герой Русско–турецкой войны 1877–1878 гг. вице–адмирал Федор Васильевич Дубасов, которому крайне жесткими методами удалось достаточно быстро восстановить порядок в мятежной старой столице[88].

Но, несмотря на крайнюю строгость по службе, назвать Дубасова «кровавым сатрапом», как он именовался в листовках того времени, видимо, все–таки нельзя. Приведем простой пример.

23 апреля 1906 г. в московского генерал–губернатора была брошена бомба, начиненная гвоздями (как видим, современные террористы ушли не слишком далеко от своих предшественников времен Первой русской революции), в результате чего вице–адмирал был легко ранен в левую ногу. Покушавшегося захватили на месте преступления, после чего Дубасов в письме к императору Николаю Второму попросил царя не предавать преступника[89] военному суду – в то время это автоматически означало смертную казнь для обвиняемого.

И напоследок нелишне будет привести отзыв о Дубасове знаменитого российского политика Сергея Юльевича Витте:

«Человек прямой, честный и мужественный. Он был не только мужественно и политически честен, но был и остался истинно благородным человеком… Дубасов – человек очень твердого и решительного характера. Он не орел, – для того, чтобы что–нибудь усвоить, ему требуется довольно много времени, но раз он усвоил, сообразил, – тогда он крайне тверд в своих решениях. Вообще, Дубасов человек в высшей степени порядочный и представляет собой тип военного».

На наш взгляд, весьма лестные слова, учитывая крайнюю скупость Витте на положительные характеристики.

Были в Русском флоте и люди, которые стали заниматься политикой волею случая либо независящих от них обстоятельств, – уже упоминавшийся адмирал Федор Карлович Авелан был далеко не одинок.

Настоящий приключенческий роман можно написать по одному лишь эпизоду из жизни офицера Корпуса инженер–механиков флота Павла Дмитриевича Кузьминского, создателя газовой турбины.

В 1885 г. император Александр Третий, в знак недовольства действиями болгарского князя Александра Баттенбергского, объявившего Болгарию независимым государством без согласования с великими державами[90], приказал покинуть ряды болгарской армии и военно–морских сил всем поданным Российской империи. Офицеров таких было немало – по сути, Россия с нуля создавала болгарские вооруженные силы. Подчинились все, кроме Кузьминского.

Справедливости ради надо сказать, что для такого демарша у дававшего присягу русского морского офицера была как минимум одна веская причина. Дело в том, что Кузьминский, состоявший в должности главного инженер–механика болгарского флота, не имел о монаршей воле ни малейшего представления, поскольку на момент прихода в русское посольство в Софии соответствующего императорского указа находился в плавании.

Но, как известно, незнание закона не освобождает человека от ответственности за его невыполнение. На берег инженер–механик ступил человеком без гражданства – российского он был автоматически лишен, а болгарского, естественно, не имел. Пришлось, как говорится, жить между небом и землей. Вернее, на нейтральной полосе между двумя государствами.

Между тем русский инженер–механик на болгарской службе оказался человеком весьма изобретательным. Не без изрядной доли самоиронии он объявил себя ни много ни мало, а «самостоятельной державой». Именовалась сия держава – «Павел Первый—Единственный».

«Человек–государство» решил обосноваться на небольшом острове, расположенном в течении реки Дунай между территориями Румынии и Болгарии. Восемь месяцев подряд Кузьминский вел весьма активный образ жизни. При появлении румынских пограничников он перебегал на болгарскую часть острова, а когда прибывал болгарский патруль – на румынскую. Он уже успел стать чем–то вроде местной достопримечательности, как вдруг получил разрешение вернуться на Родину.

Последние годы жизни бывший главный инженер–меха–ник болгарских военно–морских сил работал библиотекарем Балтийского судостроительного и механического завода в Санкт–Петербурге. Возможно, большинство его сослуживцев даже не подозревало о столь богатом приключениями периоде его жизни.

Случалось, что инициатива офицера ставила Россию на грань вооруженного конфликта с одной из великих держав.

Так, в 1860 г. начальник отряда русских кораблей в Тихом океане (официально он именовался «Экспедицией в китайские и японские воды») капитан 1–го ранга Иван Федорович Лихачев договорился с властителем нескольких островов к северу от Японии о переходе под российский протекторат. Это, впрочем, очень не понравилось британскому МИДу, и российским судам пришлось покинуть архипелаг. Возможно, прояви российское внешнеполитическое ведомство больше настойчивости, последующая история Российской империи и ее флота могла бы сложиться несколько по другому. Ведь злосчастные острова носят название Цусимских…

И напоследок вспомним о человеке, который действительно мог именовать себя «первым революционным адмиралом». Речь пойдет о капитане 1–го ранга Модесте Васильевиче Иванове. Этот морской офицер, также принимавший участие в обороне Порт–Артура в 1904 г., был не менее заслуженным человеком, чем вице–адмирал Андрей Максимов. О его мужестве может говорить полученная в 1907 г. Золотая сабля с надписью «За храбрость» (более распространенное название – «Золотое оружие»).

К моменту Октябрьской революции Иванов командовал Второй бригадой крейсеров Балтийского моря, состоявшей из устаревших кораблей (включая и легендарный крейсер 1–го ранга «Аврора»). Дальнейшей его карьере способствовал матрос с крейсера «Диана», который находился под началом капитана 1–го ранга в 1915–1917 гг.

Кстати, по иронии судьбы выбор будущего коменданта Московского Кремля Павла Малькова[91] пал на правнука декабриста Павла Ивановича Пестеля.

Некоторое время с 4 ноября 1917 г. Модест Иванов, по сути, руководил Морским ведомством – видимо, новая власть нуждалась в опытных администраторах. 21 ноября его произвели в контр–адмиралы. В дальнейшем Иванов работал в Пограничной охране и в торговом флоте. В 1936 г. ему было присвоено звание «Герой Труда». Умер бывший капитан 1–го ранга от голодного истощения в блокадном Ленинграде.

Но это – официальная сторона вопроса.

А вот что про Модеста Васильевича Иванова говорили коллеги–офицеры. Дадим слово Гаральду Карловичу Графу:

«Личность самого капитана 1–го ранга Модеста Иванова очень любопытна. Она показывает, какие ничтожества пошли в первую голову на службу к большевикам.

Иванов не пользовался на флоте ни любовью, ни уважением и только в молодости славился громкими скандалами. Во время последней войны, командуя старым крейсером «Диана», он показал себя только с плохой стороны. Так, в бытность крейсера в Рижском заливе, при появлении неприятеля он поехал к адмиралу и в присутствии многих офицеров стал доказывать, что крейсер не имеет никакого значения для защиты Рижского залива и его надо немедленно отпустить. Он долго умолял об этом, но все–таки, к крайнему своему огорчению, выпущен не был.

Он был очень честолюбив; прямо спал и видел себя контр–адмиралом. Однако начальство как–то не шло навстречу его мечтам и в адмиралы не производило.

Когда произошла революция, Модест Иванов стал усиленно играть в популярность и внушать команде, что ей следует требовать его производства в адмиралы. Однажды на «Диану» приехал революционный «управляющий морским министерством» Лебедев[92]. Иванов, со свойственным ему апломбом, стал требовать своего производства. Ни команда, ни Лебедев не помогли; его все же не производили. Лишь после большевистского переворота он, наконец, был «оценен» по заслугам и, как уже говорилось, получил назначение, что–то вроде морского министра, а накануне упразднения чинов был произведен… в контр–адмиралы, правда, только Центробалтом, но все же в адмиралы».

Особняком стоит фигура другого морского офицера, которого назвать напрямую «политиком» было бы очень сложно, но влияние которого на общественную жизнь Российской империи периода Русско–японской войны 1904–1905 гг. переоценить сложно. Речь идет о генерал–майоре флота Николае Лаврентьевиче Кладо. Служил он главным образом на береговых постах, а прославился как теоретик морской войны. Впрочем, широким слоям населения он бы известен как автор так называемых «боевых коэффициентов».

Слово Гаральду Карловичу Графу, у которого Кладо был профессором в годы обучения в Николаевской Морской академии:

«Кладо был глубоким теоретиком, и хотя в свое время был строевым офицером, но мало плавал и в военных действиях участия не принимал…

Имя Кладо прогремело в Японскую войну. Он служил тогда в военно–морском отделе Главного морского штаба и считался «спецом» по тактике и стратегии, которые в те времена были в загоне. Когда у нас начались неудачи и возник вопрос о посылке на Дальний Восток 2–й эскадры[93] в помощь Артурской[94], то он вместе с известным журналистом Меньшиковым[95] (бывшим офицером Корпуса флотских штурманов) поднял яростную кампанию на страницах «Нового времени» за посылку на Дальний Восток решительно всех кораблей, находящихся в Балтийском море, да и в Черном. Он, пользуясь непониманием широких кругов публики, делал подсчеты орудий, разрывной способности снарядов, броневой защиты и т. д., доказывая, что если будут посланы и самые устарелые корабли, то это принесет пользу. Шум вокруг этих статей поднялся большой, и самым печальным было то, что убедилось и начальство. Под председательством самого государя собралось совещание, на котором было решено послать даже такие старые корабли, как «Адмирал Сенявин», «Адмирал Апраксин», «Адмирал Ушаков» и «Император Николай I».

Затем, когда Цусимская катастрофа и сдача эскадры адмирала Небогатова доказали абсурдность утверждений Кладо, его уволили в отставку. Однако через, кажется, шесть месяцев он был принят обратно, но уже с зачислением по Адмиралтейству, т. е. в нестроевой состав флота. Все же тогда Кладо был ценным человеком, так как был знатоком военно–морских вопросов и выдающимся писателем».

Слова Графа нуждаются в некоторых дополнениях. В отставку Кладо уволили не из–за «абсурдности утверждений», а из–за неподчинения приказам. 25 апреля 1905 г. он был назначен на пост старшего офицера находившегося на театре боевых действий во Владивостоке крейсера «Громобой», однако в должность вступить отказался. Не у дел он был со 2 мая 1905 г. по 25 сентября 1906 г., причем в следующий чин его, вопреки традиции, не произвели, что означало крайнее недовольство начальства.

Примечательно, что общественное мнение было целиком на стороне офицера–теоретика; ему даже поднесли памятный золотой кортик.

На действительную службу Николай Лаврентьевич вернулся капитаном 2–го ранга, а в подполковники по Адмиралтейству он был «переименован» лишь 18 декабря 1906 г. Кстати, в следующий чин – полковника по Адмиралтейству он был произведен уже через четыре месяца, причем с формулировкой «за отличие».

Теперь приведем мнение известного советского военно–морского теоретика, контр–адмирала Владимира Александровича Белли относительно пресловутых «боевых коэффициентов»:

«У Н. Л. Кладо… был весьма порочный метод подсчета состава и соотношения сил при помощи так называемых «боевых коэффициентов». Каждый класс кораблей получал свой боевой коэффициент. Допустим: броненосец – 5, броненосец береговой обороны – 4, крейсер – 3, канонерская лодка – 2, миноносец – 1. Я не помню точно эти коэффициенты, но приблизительно в этом духе. Отряд в составе броненосца, крейсере двух канонерских лодок и двух миноносцев получил сумму боевых коэффициентов 14, т. е. был сильнее другого отряда из двух броненосцев, ибо сумма их боевых коэффициентов была только 10! Такая чепуха могла импонировать только общественному мнению и ни в коем случае не морским офицерам, мало–мальски образованным в военно–морском смысле».

Что же кается офицеров–цусимцев, то их мнение может выразить известный русский военно–морской публицист, автор знаменитой трилогии «Расплата» Владимир Иванович Семенов:

«Опираясь на стройную систему боевых коэффициентов, он доказывал, что на успех Второй эскадры в настоящем ее составе «есть надежда», «но должна быть – уверенность», и доказывал, что эта «уверенность» может быть создана посылкой подкреплений, состоящих из разного хлама, числящегося в списке боевых судов Балтийского флота. Он морочил публику ссылками на официальные данные морской справочной книжки и традиционные рапорты о том, что «все обстоит благополучно» и флот пребывает «в полной боевой готовности». Призывая русское общество потребовать от Морского министерства посылки на театр военных действий всей этой рухляди, он даже на настаивал на приведение ее в полную исправность. (Такая задача была бы неосуществима.) Он писал: «Пусть идут с такими неисправностями, которые допускают возможность дойти и драться там с пользой». Я думаю, даже не моряку и совсем неученому очевидна вся чудовищность такого предложения. Что такое неисправный корабль? Что у него неисправно? – или машина, или вооружение. Да разве, имея то или другое неисправным, он может драться, да еще «с пользой»?

Кладо хорошо знал, как знали и все прочие офицеры, что адмирал Рожественский при сформировании эскадры категорически отказался от включения в состав ее этих судов, а потому, в предвидении возможного протеста с его стороны, он и кричал: «Не спрашивайте адмирала Рожественского! Сейчас, сейчас посылайте, что можно, не теряйте ни минуты».

Какую цель преследовала вся эта газетная кампания? Кому, чьим интересам служил Кладо? – доныне еще смутно известно… Оправдываться незнанием, непониманием обстановки он вряд ли решится, а тогда – тяжела его ответственность перед Родиной!»

Данный текст является ознакомительным фрагментом.