Утопия II, или Заложники контекста

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Утопия II,

или

Заложники контекста

Собака бывает кусачей

Только от жизни собачьей.

Ю. Мориц. «Собака бывает кусачей»

Вы прочитали предыдущую зарисовку и улыбнулись. Как же, в мире они живут. Расскажите вашей бабушке. Слово «интернационализм» вызывает у многих жителей бывшего Советского Союза рвотный рефлекс. Любые социальные построения, любой «изм» призван обслуживать Систему. Там, где выгоден интернационализм – будь то советская империя или американский «плавильный котёл», – он культивируется. Меняется ситуация и расклад сил – меняются и установки. И идеологии – не более чем инструменты, обслуживающие денежные потоки.

Интернационализм – лишь налёт. Благоприобретённая плёночка. В «Прирождённых убийцах» индейский шаман выпускает змею со словами: «Ползи и будь змеёй». Так и здесь. Опытный дрессировщик может научить медведя танцевать и кататься на велосипеде, но он прекрасно знает, что спиной к нему поворачиваться нельзя. Задерёт. Природа.

Вы правы. И неправы.

Есть области сознания, куда залезать без нужды не хочется. Пока в разведку ни с кем ходить не надо, грудью закрывать амбразуру не требуется, жертвовать всем ради идеи никто не просит и проблема выбора между своим ребёнком и десятью чужими не стоит, жизнь идёт своим чередом, мы не мучаем себя бесконечными вопросами типа «А как бы я поступил в такой ситуации?». И слава богу, психика здоровее будет.

Иногда убежать от вопросов довольно сложно, особенно если тебе их задают профессора в колледже. За все годы oбучения я редко испытывала такой шок, как на лекции по психологии, посвящённой влиянию социального контекста на поведение. Больше всего меня потрясли результаты экспериментов Стэнли Милграма в Йельском университете. Эксперименты его, на мой взгляд, даже интереснее знаменитых «тюремных» в Стэнфорде, когда студенты-добровольцы разыгрывали тюрьму и постепенно превращались в типичных заключённых и надзирателей.

Итак, Йельский университет, начало семидесятых годов. Стэнли Милграм изучает труды Соломона Эша. Эксперименты Эша были чертовски просты: он показывал людям три отрезка на листе бумаги и просил указать на тот, длина которого была равна длине четвёртого отрезка на другом листе. Задачка была лёгкой, более девяносто пяти процентов опрашиваемых отвечали правильно. Потом Эш сажал людей в комнату, где якобы были другие испытуемые, а на самом деле сидели его сотрудники, и давал всем присутствующим то же задание. Только в этот раз сообщники Эша один за другим нарочно выбирали не ту линию. Когда очередь доходила до настоящего тестируемого, он давал неправильный ответ в семидесяти процентах случаев, просто повторяя ответы других. Учёные ломали над результатами голову: ведь то, что линия была не той длины, было очевидно любому зрячему с IQ выше комнатной температуры. А как же биогенетическая теория личности? А как же всё, что мы учили в школе, чему учили нас родители? Неужели мы настолько подвластны влиянию группы, что готовы чёрное назвать белым?

Милграм решил копнуть проблему поглубже и разработал следующий эксперимент. В газетах Нью-Хэвена помещалось объявление, что факультет психологии Йельского университета ищет добровольцев для изучения процессов усваивания нового материала и влияния наград и наказаний на обучаемость. Когда доброволец приходил, ему в пару давался другой якобы доброволец, а на самом деле – подставное лицо, напарник Милграма. Дальше «ориентацию» они проходили вместе и имели возможность познакомиться и поговорить. Добровольцам говорили, что влияние «кнута и морковки» на обучаемость хорошо изучена у животных, но учёные хотят выяснить, насколько эти же механизмы распространяются на людей. Данный эксперимент имеет своей целью установление зависимости электрического шока на скорость усвоения нового материала. Один из добровольцев будет задавать вопросы и увеличивать количество тока с каждым неправильным ответом, а второй будет сидеть на кресле с подключёнными электродами и отвечать на вопросы. Потом их вели в комнату обучаемого и давали попробовать посидеть на кресле и даже испытать небольшой электрический шок. Такой, по описанию, полагался за первый неправильный ответ. Шок был малоприятен, но не слишком болезнен. Далее бросался жребий, и настоящий доброволец оказывался, естественно, тестирующим, а «подставная утка» уходила.

Человека приводили в другую комнату, где на стене располагалась ручка, якобы регулирующая количество вольт на подопытном кресле. В конце шкалы большими красными буквами было написано: «ОСТОРОЖНО! ВЫСОКОЕ НАПРЯЖЕНИЕ!» Доброволец должен был зачитывать вопросы и поворачивать ручку на одно деление при каждом неправильном ответе. Естественно, сотрудник Милграма периодически неправильно отвечал на вопросы – достаточное количество раз, чтобы ручка в итоге оказалась в красной зоне. Уже на втором или третьем неправильном ответе «утка» начинала слегка охать (якобы от шока) или просто говорить «ouch». К середине шкалы человек уже стонал, потом кричал, а в красной зоне наступала тишина.

Если доброволец говорил, что эксперимент ему не нравится или не кажется гуманным, некий наблюдатель в белом халате, сидевший с ним в комнате, вежливо напоминал ему, что он согласился участвовать в эксперименте и должен его закончить. Если к моменту криков и стонов испытуемый опять говорил, что не хочет продолжать, ему уже более строгим голосом сообщали, что он согласился на участие, что учёным нужны данные и что он должен завершить опыт.

Милграм представил свой дизайн эксперимента коллегам в Йеле. Те хором предсказали, что большинство людей просто откажутся принимать в нём участие, а уж дальше середины электрической шкалы не дойдёт никто. Милграм обсудил этот эксперимент со своими студентами – та же гипотеза. Ведь добровольцы не подписывают контракты, им ничего не мешает встать, сказать: «А засуньте вы себе свои эксперименты» – и покинуть здание. Ни один человек не докрутит ручку до конца. Мнение коллег и студентов было единогласным. Это же вам не отрезки на глазок мерить! Тем не менее Милграм решил провести эксперимент.

Угадайте, сколько человек дошли до конца, до тишины, до красной зоны, до возможного дебилитирующего или даже смертельного шока человеку, с которым только что мило разговаривали? Две трети. У многих появлялся нервный смех и потели ладони, но почти семьдесят процентов докрутили ручку до упора – столько же, сколько тыкали на явно неправильный отрезок в опытах Эша.

А люди не хотели верить. Отовсюду посыпалась критика методов Милграма. Добровольцы, дескать, шли в Йельский университет, разговаривали с профессорами, мировыми знаменитостями в своей области; люди не могли не знать, что в таком месте им не разрешат калечить и убивать людей ради каких-то исследований «усвояемости нового материала». Это же абсурд!

В ответ на эту критику Милгрэм арендовал заброшенный ангар в пустыре и повторил эксперимент там. Только никаких ссылок на Йель, никакого представления профессоров, ни одного упоминания факультета психологии. Просто какие-то учёные, представившиеся только по именам, проводили эксперимент для образовательных целей. Результат был точно таким же.

Я даже не хочу тут говорить о Холокосте. Возьмём что-нибудь поближе и попроще. Китти Дженовезе была зверски изнасилована и убита в Квинсе, Нью-Йорк, несколько лет назад. Тридцать восемь свидетелей. Ни один даже в полицию не позвонил, не то что не вмешался. А как насчёт той маленькой девочки во Франции, которая ползла, вся окровавленная, вдоль шумного шоссе, и ни одна машина из сотен не остановилась? И что даёт нам право думать, что мы не они, что мы повели бы себя по-другому в Германии сороковых годов, ушли с эксперимента Милграма, предотвратили смерть Китти или остановили машину во Франции?

Для существования цивилизации необходима некая степень повиновения власти, иначе наступят хаос и анархия. Мы с детства учим своих отпрысков послушанию: слушайся маму, учительницу, полицейского, начальника. Найти тонкую, расплывчатую грань между повиновением законной власти и неповиновением незаконной сложно, а воплотить эти принципы в жизнь ещё труднее. Как научить детей слушаться авторитетов, повиноваться в ситуациях, где это необходимо, но иметь в себе силы сказать «нет» когда то, что от них просится, противоречит их моральному кодексу?

И ведь кодекс у всех тоже разный…

В понятии морального кодекса и кроется ответ, который не дадут вам никакие эксперименты. Знать, что мы делаем в той или иной ситуации, отнюдь не так важно, как понимание того, что мы должны делать. Если у вас внутри есть моральный стержень, если вы знаете, что правильно и гуманно, а что нет, и действуете в соответствии с этим знанием, вне зависимости от ситуации, мнения других и от того, смотрит ли на вас кто-то, – вы в меньшинстве, в одной трети. Если же такого стержня нет, то вы заложник контекста, вне зависимости от того, как вы проживаете свою пока свободную от тяжких выборов жизнь. Иногда стоит в себя заглянуть и стержень поискать.

Но вернёмся к интернационализму. Если вы когда-нибудь путешествовали по югу Испании, то отмечали, наверное, как гиды любят рассказывать о чудесных временах правления мусульман. Тысячу лет назад в Гранаде была тишь, гладь да божья благодать; евреи, христиане и мусульмане жили мирно; волк ложился с ягнёнком, лев с козлёнком, а ягуар с антилопой. Потом пришли христиане и всех построили. А золотой век всеобщей дружбы до сих пор вспоминают.

Мои многочисленные друзья из Баку любят рассказывать о чудесных отношениях между армянами и азербайджанцами во времена их детства/молодости.

Евреев периодически где-то в Европе страшно любили.

Югославы тоже мирно жили.

А хуту и тутси в Руанде? Да они с трудом друг друга различали.

Благоприобретённая плёночка. Изменись завтра ситуация – и мои соседи наплюют на налёт интернационализма. Что-то говорит мне, что наплюют все, точнее – две трети всех индусов, китайцев, арабов, ирландцев… Моя бабушка рассказывала жуткие истории о временах голода на Украине. Нет, я об этом тут не буду, укажу лишь, что речь шла о соседях, о людях одного этноса, одной расы, одной религии. Что уж там говорить об иноверцах?

Природа – да. Но пока ситуация не меняется, люди заняты тем, что живут своей жизнью. Работают, детей растят, в кино ходят, книжки читают. Мы не выбираем приятелей по принципу «Пойду ли я с ним в разведку» – по этому принципу выбирается пара-тройка ближайших друзей. А общаемся, встречаемся и дружим (в бытовом смысле этого слова) мы с теми, с кем нам интересно. Просто мы живём на том клочке земного шара, где в данный отрезок истории цветёт и пахнет эпоха интернационализма. Людям из других стран понять это подчас сложно. Они видят изнанку, а у нас, понимаешь, медведи танцуют. Вы что, не знаете, что это звери? Вы верите их танцам? Нет. Но я ничьим танцам не верю.

Зададимся на минутку вопросом: почему в других местах медведи не танцуют? Ну, с Израилем всё понятно. Земля, пропитанная кровью, где каждый кусок свят для нескольких религий сразу, где за каждый квадратный метр воевали столькие и столько, что не перечислишь. Я была там в сравнительно мирном девяносто третьем году, когда в стране было тихо и никто никого не взрывал. И то в воздухе висело напряжение, я его чувствовала. Там кипят страсти, там идёт война, там не танцует ни один зверь. Все давно сняли перчатки, а кто не снял – сам дурак. На войне как на войне.

Европа? В Европе нет нормальной интеграции и не было никогда. В каждой стране есть доминантный этнос. В какие-то периоды истории он более терпим к иным, в какие-то – менее, но Россия была, есть и останется страной русских, Украина – украинцев, Германия – немцев, а Франция – французов. И их культура в их стране – самая культурная, потому что это их страна и их культура. И ничего плохого в этом нет, здоровый такой национализм. К тому же у них у всех проблемы с экономикой. В той же Франции жуткая, по нашим меркам, безработица, а среди иммигрантов-мусульман она вообще чудовищна. Юнцы, у которых отнимают надежду, выплёскивают накопившуюся негативную энергию, которую больше некуда девать, и жгут машины.

Люди, у которых есть всё необходимое – надежда на нормальную жизнь для них самих и их детей, работа, крыша над головой, еда, секс, приличное здравоохранение и прочие атрибуты нормальной жизни, – машины не жгут, камнями не кидаются и детей на смерть не посылают. Толпа не звереет на ровном месте. Толпа звереет при попытке найти виноватых в чём-то, что этой толпе здорово насолило. Я не считаю хулиганов и криминальных юнцов, их везде полно. Посмотрите на английских футбольных болельщиков: они за последние пятьдесят лет столько нагромили, что волосы дыбом. Тоже, кстати, дети из неблагополучных семей с экономическими проблемами, как правило. Впрочем, из благополучных семей выходят иногда сумасшедшие идеологи, лидеры – люди типа Владимира Ульянова-Ленина, Че Гевары или Мохаммеда Атта. Но они всегда были, есть и будут. Они – исключение, лишь подтверждающее правило.

Недавно мы с детьми ходили на ярмарку в местной школе (high school), где все клубы по интересам собирали деньги для своих мероприятий. Французский клуб продавал вкуснейшую выпечку, географический устраивал викторину, музыкальные группы пели и т. д. Мусульмане… тоже что-то продавали и рассказывали. Закутана была только одна девушка. Остальные выглядели совершенно по-светски, улыбались, обнимались, держались за руки. Симпатичные неглупые парни, у которых в этой стране вряд ли будет проблема с противоположным полом. В той же Франции мусульмане живут в своих общинах, кучкуются, и нравы там – как на родине.

А тут все перемешаны, никто не блюдёт девственность и не спрашивает о религиозной принадлежности. Адекватные парни любой расы и национальности не страдают от недостатка секса. Зачем им мечтать о гуриях в раю? У них не бьёт тестостерон в мозг. У них также нет проблем с нахождением работы, с тем, чтобы жениться, прокормить семью. Их не дискриминируют, на их национальность и религиозную принадлежность не обращают внимания, разве что в аэропортах. Они все интегрированы и говорят по-английски. Они цивилизованы.

Четверть американских мусульман одобряют террористов-самоубийц. Одобрять одобряют, но сами они туда не полезут (ну, может, один процент). Им жизнь дорога, она слишком хороша. Им есть что терять. Кстати, заметьте: их всего четверть. Я думаю, это гораздо меньше, чем в большинстве стран. И то юнцы. Среди зрелых людей этот процент куда меньше. Более трех четвертей мусульман в Америке не приемлют терроризм. Здесь также нет honor killings – убийств чести. Возможно, что где-то когда-то брат пришил сестру за потерю девственности, но среди «реднеков»* в какой-нибудь Алабаме таких случаев больше, чем среди арабов. Соседи не одобрят, в тюрьму посадят, а терять опять же очень даже есть что. Список можно продолжать, но суть в том, что здесь очень мало религиозного фанатизма. Чем тяжелее эта жизнь, тем больше нас влечёт жизнь загробная. Религия играет тут огромную роль: она даёт надежду. Чем больше нужна надежда на чудо или на рай на том свете, тем сильнее власть религии, точнее, религиозных фанатиков.

Если честно, все мы немного звери, но так не видно, пока сирена не завоет. Большинство из нас – заложники контекста. Проблема с мусульманами вообще и арабами в частности та, что у них очень уж мерзкий контекст (религия – часть проблемы, конечно; я этого не отрицаю). Хуже только в некоторых частях Африки. Выбраться из контекста мало кому дано. Но если людей оттуда вытащить, если посадить их в другую клетку и «прислонить к тёплой стенке», то с ними очень даже можно иметь дело. Обсуждать людей вне контекста, по принципу «а что, если» бессмысленно. Зазвучит сирена – и добрые христиане пойдут громить магазины, а вчерашние милые соседи сожгут ваш дом и изнасилуют ваших дочерей. Во что за десять лет можно превратить милейшую цивилизованную Германию, мы все видели.

Поэтому лично я предпочитаю рассматривать людей в контексте места и времени, поскольку это не самые-самые близкие мне люди.

Смотрите: в Америке медведи танцуют. И в Канаде пританцовывают. А так-то они звери, да.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.