О времени и о человеке

О времени и о человеке

I

Самолет летел с Восточного побережья Соединенных Штатов на Западное. Это был самолет американской авиакомпании.

В положенный час нам дали обед. На подносе лежал столовый прибор: ложки, вилки, ножи, маленькие ложечки. Все это было изготовлено из пластмассы цвета слоновой кости — полупрозрачного, гибкого, благородного на вид материала. Такими же были и тарелки, чашки. После обеда весь этот красивый сервиз (назовем его так) подлежал уничтожению. Его не мыли, не сушили — это было невыгодно. То был набор предметов для одноразового пользования. Глядя на эти искусно сделанные вещи, жаль было их крохотной жизни. Я не понимал, как можно уничтожать такие удобные и прелестные предметы. Но затем я подумал: мы долго привыкали жить экономно и нам кажется непозволительной роскошью уничтожать такие изделия. Этим я себя успокаивал — и успокоил.

Спустя какое-то время мой внук увидел, как я выбрасываю коробку из-под заграничных духов, великолепно сделанную, обитую внутри шелком. И шестилетний ребенок пришел в ужас оттого, что я могу выбросить столь красивую вещь. Он схватил ее, утащил к себе, хотя не знал, на что и как ее приспособить. Его ужас, его возмущение было чувством совершенно непроизвольным и здоровым. Я вдруг понял, что то мое ощущение жалости к выброшенным приборам на американском самолете тоже сродни этому чувству и идет оно, наверное, не от бедности, а от не утраченной, может быть, еще естественности.

Мы погружаемся в бытие, где вещи не наследуются, мода быстро старит их, они исчезают, ничего не оставляя — ни воспоминаний, ни сожалений; их сменяют новые вещи, которые исчезнут так же быстро. Предметный мир не связывает нас с прошлыми поколениями, не сохраняет родственных связей. Мы начинаем жить в мире всегда новых вещей.

Школьник, который решает уже с первых классов все задачки с помощью карманного компьютера и поэтому не умеет ни извлекать корни, ни вычислять логарифмы, — за него все делает машина; взрослый, который, придя с работы, садится за телефон, другой рукой включает телевизор, а перед ним еще раскрыта газета, а в углу напевает радио, — кто этот человек? Что он, Юлий Цезарь? Нет, это мы. Ребенок, у которого первая игрушка — автомобиль, для которого телефон привычнее, чем воробей, — чьи это дети? Это же наши дети.

Человек, который не написал за свою жизнь ни одного большого письма, не видел ни одного восхода, не просидел и часа на кладбище в тоске и горе, не жил в одиночестве и не знает наизусть ни одного стихотворения, — кто это? Откуда мы узнаем в них знакомые черты?

Дежурный инженер на электростанции, в распоряжении которого миллионы киловатт, который снабжает энергией громадный промышленный район; диспетчер аэропорта, который непрерывно принимает решения, связанные с движением самолетов, и от памяти, от реакции которого зависит жизнь сотни пассажиров, — все это ситуации; проблемы, рожденные развитием техники последних лет; это обстоятельства психологические и нравственные, которые непрерывно воздействуют на душу человека. Они тянут в разные стороны — возвышая личность, обогащая ее и уменьшая и обеспечивая. И надо попробовать понять и разобраться, что же происходит с человеком в этом быстро меняющемся мире.

За какие-нибудь последние двадцать лет мы стали видеть Землю глазами космонавтов — голубой шар со всеми его континентами и океанами. Школьный глобус ожил. Появилось космическое видение и космическое мышление. Земля ощутилась частью Солнечной системы. Мы увидели ее издали во всей ее красоте и беззащитности, удивительной приспособленности для счастливого человеческого существования. Это космическое мышление породило иное ощущение природы, всего живого, населяющего Землю.

Экран телевизора не просто разновидность коммуникаций или средство для информации. Когда по телевидению показывают, скажем, международный футбольный матч, его смотрят одновременно сотни миллионов людей во многих странах. Единовременность восприятия, общие переживания порождают странное новое чувство единства разноязычных народов. Люди различных взглядов, разной жизни соединяются у этого экрана по все более частым поводам. Это касается и олимпиады, и совместных космических радостей человека, и политических событий, требующих нового политического мышления.

Самые древние профессии изменились. Как и сотни лет назад, строитель возводит дома, однако он успевает при своей жизни увидеть результаты своих трудов завершенными неоднократно. Он видит десятки построенных им сооружений. Это не тот строитель, который приступал к возведению собора святого Петра, зная, что никогда не увидит его очертания при жизни. Все стало проще. Исчезло понятие выходного костюма. Рубашка ныне не проблема ни для бедного, ни для богатого. Все вокруг личности быстро меняется — карта мира, скорости, аппаратура; спутники могут летать над любыми странами. Меняются условия труда. Они меняются при жизни человека несколько раз — меняются станки, ЭВМ, автомобили, меняются марки холодильников, телевизоров, радиоприемников. Что остается неизменным? Книги, картины, пластинки. Вот что любопытно: Дон Кихот верен нам, и Рублев, и Глинка…

Внуки тех, кто работал напильником, топором, паяльной лампой, на маленьком токарном станке, — внуки их сегодня сидят в кабинах мощных экскаваторов, управляют тракторами «Кировец», могут реанимировать — вернуть жизнь человеку, у которого наступила клиническая смерть. В их руках несравнимые мощности, энергия, температуры. Что он чувствует, этот человек? Он чувствует совсем иную ответственность. Это другая психология, чем у того, кто работал молотком или ломом. На ленинградском заводе «Электросила» станочник обрабатывает детали для генератора в миллион киловатт. Если он «запорет» такую деталь, это потери и громадной стоимости, и сроков, и энергии, потери неисчислимые по сравнению с прошлой ответственностью. Естественно, что возросли эмоциональная нагрузка, напряжение. Огромен объем информации. Все это накладывает на человека новые обязательства, повышает его общественное самосознание, заставляет видеть себя иначе, относиться к себе с уважением и интересом. Он знает свое могущество.

Но тут же возникает и другое — личность начинает иногда цениться в первую очередь по ее знаниям, по ее способностям — научным, техническим, организаторским. Общительность, доброта, правдивость — то, что так украшает жизнь и так нужно окружающим людям, — в этих условиях формально не учитываются, меньше значат, чем умение обслужить машину и дать норму. Даже в научной работе, казалось бы, сугубо творческой — и там важно выполнение плана, отчет, выполнение обязательств, умение обеспечить, достать. НТР требует от личности творческой инициативы, и в то же время эта инициатива далеко не всегда используется и поощряется.

Для нас, писателей, наиболее интересны открытия таких противоречий, потерь и приобретений, которые происходят с человеком в этом бурном процессе научно-технической революции, та мучительная диалектика нравственных проблем, с которой мы сталкиваемся сегодня.

Допустим, проблема времени. Человек, работающий сегодня, живет во всенарастающем цейтноте. Скорее, больше, больше, некогда, время куда-то исчезает, его все меньше, меньше, хотя мы его всячески экономим.

Успеваем ли мы осмысливать свою деятельность? Во имя чего совершается бурная деятельность инженера, ученого? То и дело мы сталкиваемся со случаями, когда кажется важным прежде всего сама разработка, само открытие, результат. Все предопределено, спланировано. А ведь, кроме того, интересен сам процесс познания, он должен увлекать человека, а открытие, как заметил академик Мигдал, — оно может быть, а может и не быть.

Есть два расхожих мнения. Первое — что НТР губит личность, уничтожает индивидуальность, что человек становится придатком машины, что он отрывается от природы, от искусства, превращается в потребителя, его иссушает рационализм, НТР обедняет эмоциональный мир человека. Второе — что если это и существует, то, скорее, в условиях капитализма, у нас же НТР способствует расцвету личности, освобождает человека, облегчает труд, помогает человеку обратиться к творчеству и т. д. Думается, что и то и другое мнение небезосновательно. Однако я не собираюсь делать какие-либо окончательные выводы и заключения. Меня, как и каждого писателя, привлекает, скорее, диалектика жизни, ее нерешенные проблемы, ее спорные, неясные самому мне вопросы. Поэтому я поделюсь мыслями отнюдь не бесспорными, да и вряд ли стоит высказывать очевидность. Но есть идеи, наше отношение к которым однозначно.

Так, мы не можем принять имеющие хождение на Западе теории всеобщей дегуманизации в условиях НТР. Развитие науки в них сравнивается с грехопадением. Оно есть наказание божие за социальные грехи общества. Английский социолог Рид писал в книге, которая своеобразно называется «К черту культуру!»: «Техническая революция — это несчастье, которое, очевидно, станет концом происходящего разрушения всего человечества». Социальный пессимизм многих западных философов вызван безыдейностью современной технической цивилизации. Довольно серьезная и популярная организация «Римский клуб» публикует работы, предсказывающие жесточайший кризис человечества, голод и угрозу полного вырождения. Очевидно, капитализм не в силах разрешить трагические противоречия НТР. Частная собственность растлевает и человеческие отношения, и отношение к природе. Социалистическое общество создает возможность «соединить достижения НТР с преимуществами социалистической системы хозяйства» и возможность гармонического развития личности. Но реализация этих предпосылок происходит далеко не просто и не автоматически.

II

Разговор о личности, думается, надо начинать с вопросов воспитания личности и, в частности, со школьных вопросов. В этом смысле хочется выделить важную проблему: кого воспитывает наша школа? Об этом говорилось не раз, и я, пожалуй, на стороне тех, кто встревожен, что школа воспитывает сегодня больше специалиста, чем гражданина. Что это значит? И какую личность опять же мы хотим воспитать? В словаре русского языка существует около полутора тысяч слов, которые характеризуют личность, — определения, параметры личности. Мы ее иногда непозволительно уравниваем оттого, что не умеем дифференцировать. Иногда плохой и хороший работник получают одинаково, интеллектуальный и физический труд тоже уравнивается. На одном ленинградском заводе директор с гордостью сообщал, что среди рабочих у него десять человек имеют высшее техническое образование. Но достижение ли это? Инженер не заинтересован осуществлять свои инженерные функции, кандидат наук может жить, не производя научной продукции. Мы не умеем еще в должной мере учитывать реальный вклад личности в общественный труд.

Школа, воспитывая специалиста, оценивает его прежде всего количественно, по усвоенным знаниям. Было бы интересно уяснить то положение, которое складывается у нас с естественными и гуманитарными науками в школе. Правильно ли, что то соотношение, которое существует сегодня, из года в год смещают в пользу точных наук? Точным знаниям отдается все большее предпочтение. Школа пытается угнаться за НТР. Хотя известно, что моральный износ знаний происходит чрезвычайно быстро. Специалисту приходится все время переучиваться. И все понимают, что надо иначе учить детей. Вероятно, надо формировать способность самостоятельно осваивать новые достижения. В этом смысле гуманитарные знания помогают быстрее перестраиваться. Но значение их, конечно, не в этом. Гуманитарные дисциплины не есть что-то подсобное для будущего специалиста. Думается, что воспитание личности, начиненной, главным образом, знаниями математики, химии, трудовыми навыками, не может отвечать сегодня нуждам нашего общества. Мы все острее чувствуем потребность в гражданском самосознании, в человечности. В школьном возрасте, когда формируется нравственный мир человека, участвуют в этом прежде всего гуманитарные предметы. В самом деле, где, на каких уроках сами собой возникают моральные и гражданские проблемы? Прежде всего на уроках литературы. Я не знаю другого предмета, который дал бы такую органичную возможность. Этого нельзя достичь ни на математике, ни на физике, ни на химии, даже история в гораздо меньшей степени предоставляет такой материал. А между тем часы, отведенные на литературу, урезываются, и, значит, сужаются возможности нравственного воспитания; самый хороший преподаватель литературы успевает лишь проинформировать, то есть опять-таки превращает этот предмет в систему сведений. От учителя литературы много зависит, с него спрос особый, но и возможности ему нужны большие.

Школа не может заменить семью, но некоторые функции семьи фактически ложатся сегодня на школу. В силу разных причин — и потому, что матери работают, и потому, что мы имеем много семей неполных. Недавно мне рассказывали учителя ленинградских школ, что к девятому классу у них в школе две трети ребят остаются в семьях без отца или с отчимом.

Школа еще мало занимается воспитанием самостоятельности, уважения к деньгам, престижу заработка, почти не занимается этикетом, не воспитывает воспитанности, хотя именно к правилам воспитания существует сегодня большая тяга.

Известно, что в юности впервые человека посещают мысли о смерти, о смысле жизни. Надо ли уводить ребят от этих раздумий? И кто может ответить на эти раздумья лучше литературы? У нас любят называть эти мысли бесплодным самокопанием, рефлексией. Но если их не дать додумать человеку, то вырастет человек, для которого вряд ли снова встанет вопрос о смысле жизни. А раз так, то нет и сопереживания, нет и роста самосознания. Бездумность приводит к псевдоколлективизму, то есть она убивает интерес к своему внутреннему миру. С годами, во взрослости такой человек будет тем более уходить от фундаментальных вопросов жизни.

Личность — это «я». И открытие своего «я» — процесс важнейший для формирования личности. Особенно в нынешних условиях одинаковости жизни, когда мы смотрим одни и те же передачи, слушаем одну и ту же музыку, когда массовая продукция культуры, искусства и предметов обихода порождает некий стандарт потребности.

Могут возразить, что личность формируется позже, что нынешнее поколение отличается инфантильностью. Я не очень понимаю, почему обвиняют в этом нынешнюю молодежь. Приводят в пример инфантильности то, что молодые люди подолгу живут за счет родителей. Но какая же это инфантильность? Наоборот, это высокая приспособляемость к жизни. Думаю, что как раз школа воспитывает излишне прагматическое поколение. Элементы романтики, поэтизации жизни дефицитны и мало поощряются, ими в основном занимается наша печать: «Пионерская правда» и «Комсомольская правда». Прагматизм, требование пользы, отдачи, причем немедленной, быстрейшей отдачи, становятся иногда в каком-то смысле идеологией НТР. Такой прагматизм порождает амбициозность точных наук, высокомерие по отношению к гуманитарным наукам. Но этот прагматизм оборачивается и внутри самих точных наук весьма спорными последствиями. Недавно я присутствовал в Ленинградском государственном университете на разговоре о таких последствиях. Там говорилось, что сводить оценку теории к единственному критерию практики, пользы — это значит обеднять истинную картину. Да и с пользы мы имеем лишь часть ее — материальную пользу. А существуют ведь и духовные потребности! Пренебрежение этой духовной пользой — вещь если не опасная, то очень нежелательная, она ведет к бедам бездуховности. Отсюда и проблемы досуга, поведения, пьянства.

Воспитательная функция науки существует, она состоит в отношении к духовным ценностям. Теория полезна не только для материальных следствий, но и для духовных. Теоретические науки (та же самая математика), не преследующие близких целей, имеют преимущества высокой духовности. Процесс познания как процесс приближения к природе, ее пониманию вселяет уважение к ней. Вот почему признания заслуживает опыт Сибирского отделения АН СССР, который организационно закрепил свое уважение к фундаментальным проблемам теории.

И литература, и искусство, и философия должны были бы дать себе более или менее ясный отчет в том, какую личность мы хотим воспитать, каково должно быть устойчивое ядро внутри человека и какова должна быть изменчивая часть, приспособляемость к быстрым изменениям в нашей жизни.

III

Думается, во всех разговорах об НТР и ее влиянии надо исходить из того, что сама НТР в социалистическом обществе не цель, а средство — средство развития личности, реализации личности — гармонической, социально активной, общественной, умеющей раскрыть себя. Мы же, сплошь и рядом увлеченные эффективными и грандиозными успехами нашей техники, видим НТР как конечную цель наших усилий. Во имя этой техники, для этой техники, нам кажется, мы живем и работаем. Тем более что мы то и дело встречаем хозяйственных руководителей, которые в азарте строительства, модернизации, выполнения заданий перестают видеть в своих усилиях конечный смысл. Им начинает казаться, что цель их деятельности — постройка вот этого комбината или электростанции, что это цель нашего общества и ради этого можно и нужно приносить любые жертвы.

НТР, несомненно, повышает долю творческого труда. Она увеличивает его возможности во всех областях промышленности и хозяйства. Думается, что это одно из важнейших благ нашей технической революции. В то же время ясно, что труд не может стать лишь источником удовольствия — того удовольствия, которое дает творческая работа. Я уже не говорю о том, что и в самой творческой работе есть большой процент малосодержательного и однообразного технического труда. А существуют специальности, которые начисто лишены творческого начала. Мы редко об этом говорим. Литература наша любит заниматься прежде всего так называемым творческим трудом, творческими людьми, людьми творческих профессий. И я сам к этому причастен. Литература, конечно, сделала немало для того, чтобы поднять престиж новаторов, изобретателей, ученых. Наверное, это было правильно и отражало новое отношение к труду. Но наряду с этим существовало и будет долго существовать множество людей, которые заняты вовсе не творческим трудом, а трудом однообразным, скучным. Это и труд на конвейерах, и на самых разных массовых производствах, да и в сфере обслуживания. Я недавно наблюдал работу на стекольном предприятии, где делают бутылки и банки, — бесконечные карусели раскаленных бутылок и банок, что крутятся изо дня в день, из месяца в месяц. Нелегко раскрыть радость такой работы, ее социальный престиж, который состоит в необходимости, доблесть тем более высокую, что работа эта не возмещается созидательным удовлетворением, кроме, казалось бы, абстрактного удовлетворения от чувства выполненного долга. Таких профессий немало. И понять этот осознанный труд, при этом труд физический, машинообразный, по-моему, одна из благородных задач литературы.

Общественный мир внутри каждого человека может развиваться прежде всего как трудовой мир. Воспевание творческого труда, тот ореол, который он получил у нас, — конечно, вещь необходимая. Я не хочу его никак противопоставлять труду нетворческому. Но стоит поразмыслить: не создаем ли мы элитарность по отношению к рабочим, чей труд носит творческий характер? А как быть с теми, которые стоят у поточных линий, пекут хлеб? Они нуждаются во внимании общества к своему труду, тем более что именно там, в этом нетворческом труде, чаще гнездятся рвачество, безалаберщина, все то, о чем если и пишет печать, то уж наверняка обходит наша литература. Плохо работающий человек, человек, который испытывает отвращение к своему труду, сегодня, в условиях НТР, может причинить серьезное зло обществу.

Повышение творческого содержания личности, ее творческой ориентации происходит по разным направлениям. Творить можно и в спорте, и воспитывая детей, и врачуя больного. Здесь существенной становится возможность человека наиболее полно реализовать себя. Мы все знаем принцип социализма: от каждого по способностям, каждому по труду. Каждому по труду — тут более или менее ясно. А вот как обстоит дело с другой половиной — от каждого по способностям? Как человеку найти свое призвание? Как его наиболее точно определить? Как его реализовать? Одна из главных бед и общества, и человека бывает тогда, когда человек работает не по призванию, не на своем месте. Отсюда рождаются и равнодушие, и хамство. Это беда для дела, и для окружающих, и для самого человека. Сколько примеров, когда человек так и не успевает найти себя в течение жизни или находит слишком поздно!

Замечу здесь, что НТР увеличила широту выбора. Сейчас перед человеком, который начинает жизнь, открываются не десять, не двадцать, а сто, двести и больше специальностей. Расширилась и возможность приобретения этих специальностей. Естественно, что человек осуществляет свой выбор как бы с большей приспособленностью к себе, большей избирательностью; он должен лучше понимать свои возможности, то есть глубже понять себя, свое «я», свою личность, кем он может стать, как он может реализовать себя. Раньше в этом смысле существовала куда более жесткая ограниченность. Расширяется выбор и, значит, возможность самопознания и в иных сферах: выбор места работы, выбор образа жизни, выбор семейный. Мы имеем больше возможностей выбирать книги, любые виды искусства в соответствии со своими вкусами и наклонностями, добавим сюда и выбор увлечений в области спорта, выбор вида отдыха, занятий самодеятельностью. Несомненно, что личность реализует себя с куда большей полнотой. Сама проблема выбора встает перед человеком, заставляет его оценивать себя, производить внутреннюю работу, без которой невозможен рост личности.

Думается, что наша литература должна понять и выявить героизм малосодержательного труда, тот высокий моральный фактор, который позволяет людям исполнять свою работу честно, добросовестно, — работу, которая приносит и усталость, и скуку и которая при этом так необходима обществу.

IV

НТР дала возможность человеку не хвататься за ружье при виде животного. Можно не смотреть на куропатку, на белку, на зайца, на медведя как на еду, или как на врага, или как на мех. Стрелять при виде животного сегодня у человека нет нужды. Это спорт или забава. Отношение человека к животному сегодня отражает нравственный уровень человека.

НТР остро поставила вопрос об ответственности человека перед природой и в особенности об ответственности ученого и техника. За последнее время общественное мнение стало винить НТР в тех бедах и ранах, которые нанесены природе. Изменилось в какой-то мере отношение и к науке, и к технике — в них стали видеть виновников. Отравленные воздух и вода, гибель лесов, полей, озер, бедствия птиц, рыб — они происходят не только от жестокости, от хищнических инстинктов человека, но и от необдуманности, безответственности тех или иных проектов, технических новшеств, порой от самоуверенности нашей науки и техники, привыкших относиться к природе потребительски.

В свое время мне как инженеру приходилось сталкиваться со строительством гидростанций. Я помню примитивность некоторых наших расчетов, помню, как равнодушны и невнимательны мы были при этом к земле, к воде. И признаюсь, с тех пор я испытываю неприязнь к равнинным гидростанциям за тот ущерб, который они нанесли рыбе, лесу, климату. Я привел в пример свое чувство, поскольку через него я понимаю некоторые подобные же настроения в общественном мнении.

Есть немало «болевых точек» в последние десятилетия, когда ученые оказались недальновидными, непредусмотрительными по отношению к природе. Иногда это происходило потому, что всего рассчитать было нельзя, а иногда потому, что не хотели. Экологические проблемы за последние годы быстро изменили умонастроения людей, особенно в нашем, советском обществе. И это — благо. Человек становится ответственным за природу. От психологически унаследованного состояния завоевателя природы, когда человек ее одолевал, боролся с ней — и в этом была своя романтика, — человек приходит к новому состоянию защитника природы, ее хозяина, даже зачастую соседа, когда природа выступает как друг, как собрат, часто более слабый, нуждающийся в покровительстве, требующий внимательного изучения. Этот переход на новые моральные категории, в новое душевное состояние непрост. Ведь поколения воспитывались как покорители — поколения, освоившие Сибирь, строившие великие сооружения нашей эпохи, поколения полярников, мелиораторов. Но несомненно, что новое состояние — состояние более высокого нравственного уровня. Человек, который стал таким сильным, что может опекать животных, природу, сохранить их, помочь им, человек спасающий вызывает в душе своей чувства добрые и отзывчивые, становится более человеком, он не выделяется из природы, а через эту заботливость приобщается к ней.

Здесь есть одна принципиально важная сторона проблемы. Чувства неприязни и обвинения, о которых говорилось, распространились сейчас, но в том счете, который предъявляют сегодня науке, ученым, справедливая часть должна быть отделена от несправедливой. Пафос защиты природы, благородный и правильный, особый отклик нашел среди наших литераторов и журналистов. Однако нам в первую очередь следует понимать, что в современных условиях природная среда с ее реками, озерами, растительностью, животными может быть спасена и сохранена только с помощью той же науки и техники. Только они, а не благие наши призывы и святой гнев, только наука и мощные средства современной техники могут создать нормальные условия, в которых сохранится зеленое и живое чудо нашей планеты.

На XXV съезде КПСС было сказано: «…Можно и нужно, товарищи, облагораживать природу, помогать природе полнее раскрывать ее жизненные силы. Есть такое простое, известное всем выражение „цветущий край“. Так называют земли, где знания, опыт людей, их привязанность, их любовь к природе поистине творят чудеса. Это наш, социалистический путь».

Известно, сколько сил положили ученые, в частности Сибирского отделения Академии наук СССР, защищая Байкал. Работы их продолжаются. Они направлены на то, чтобы не только сохранить уникальные богатства озера, но и приумножить их. Я видел на Дальнем Востоке, как ученые-ихтиологи, биологи на Курильских островах изучали лососевые стада, чтобы разводить и акклиматизировать рыб.

Научный, умный, комплексный подход к использованию богатств Сибири и ее возможностей ложится сегодня прежде всего на плечи ученых.

В этом смысле как никогда велика их нравственная ответственность перед народом, перед будущим. Человек и природа взаимосоотносятся через труд, и через труд человек прикасается к природе как к общечеловеческой ценности. В любви или нелюбви к природе проявляет и раскрывает себя личность, духовная ее культура, социальная зрелость. Нельзя не отметить той страсти и защитительного пафоса, каким пронизаны многие произведения нашей литературы, воспевающие любовь к природе. Возьмите книги Бориса Васильева, Виктора Астафьева, Николая Сладкова, Элигия Ставского, направленные на прямую защиту природы работы Василия Пескова.

Забота об охране природы — забота всечеловеческая. Через нее возникает интернациональное отношение к народам, к земному шару, понимание всеобщих наших богатств и всеобщего беспокойства об ограниченности этих богатств. Мы живем в эпоху перестройки общественного и личного сознания. Природа предстает перед человеком во множестве связей, где рыба связана с лесом, леса — со здоровьем, химия — с пчелами, где насекомые, птицы, слоны, рыбы, мхи и болота соединились в семью, переплетенную и «деловыми», и «родственными» отношениями. Это новое экологическое сознание — заслуга науки. Оно приводит к острым противоречиям, неожиданным, непривычным, поскольку наше народное хозяйство требует активного вмешательства в природные явления. Как бы мы ни противились, но условия существования животных, и трав, и тайги меняются и будут меняться и наше соседство с природой будет приводить к взаимным потерям и неудобствам. Нужны новые посевные площади, нужна вода для орошения, нужно менять режим рек, приходится теснить природу. Но все дело в том, что надо осознавать эти потери как наши печали, а не как торжество, как потери в наших отношениях с природой, а не как победу в борьбе с ней.

Когда речь идет о том, какую личность воспитывать, когда мы размышляем о конкретном наполнении и понимании нравственной личности, сюда обязательно входит вопрос об отношении к природе. На этом вырастает нравственное сознание человека. Воспитывать любовь к природе с детства — значит формировать гуманность человека, делать его лучше. Проблема отношения к природе может стать могучим способом нравственного воспитания людей.

V

Существует ли взаимодействие между НТР и искусством, в частности литературой? Вопрос этот неоднократно дискутировался и, как всякая жизненная проблема, не получил законченного решения. Несомненно следующее: НТР породила новые искусства — например, художественную фотографию, дизайн, электронную музыку, телевидение, оформительское искусство. НТР необычайно способствовала доступности искусства, позволила его тиражировать. Люди повсюду через телевидение имеют возможность видеть постановки лучших театров, встречаться с лучшими артистами. Это, несомненно, содействует пониманию явлений искусства, развивает вкус, повышает культуру. Возник новый жанр литературы — научная фантастика.

Успехи НТР породили у ее творцов чувство превосходства перед искусством. Тем более что искусство подобного прогресса не имеет, в сравнении с триумфом НТР оно кажется традиционным, малоподвижным, к тому же оно, это искусство, сегодня во многом зависит от техники. Да оно и впрямь вроде бы не меняется. В нем та постоянность, которая смущает и в то же время радует. Не в этом ли великая ценность и сила искусства, что нас все так же волнуют и трогают строки, написанные почти полтораста лет тому назад:

Выхожу один я на дорогу;

Сквозь туман кремнистый путь блестит…

Разумеется, искусство жадно вбирает в себя явления современности. Чаплин первый отразил в «Новых временах» всю фантасмагорию машинного мира, человека, попавшего между колес огромной машины, — это был бой, который Чаплин повел в защиту человека. Чаплин не умилялся этой машиной, он умилялся человеком и тревожился о нем.

Зачем же оно нужно, искусство, в этом бурном техническом процессе? Не отвлекает ли оно, не излишество ли оно, не дань ли оно сентиментальным пережиткам прошлого? И так ли уж оно необходимо, современное искусство, не проще ли пользоваться накопленным богатством и оставить его только для развлечения и отдыха? Когда Пушкин писал: «И славен буду я, доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит», — думается, он высказал чрезвычайно глубокую мысль о том, что прошлая поэзия будет существовать до тех пор, пока будет существовать живая, современная поэзия.

Искусство, тот же театр, где нас по-прежнему волнуют Софокл и Островский, та же неизменная литература, нужны человеку для того, чтобы осознать себя, свою личность, свой внутренний мир, нужны для понимания других людей, для преодоления своей ограниченности. Человеку надо становиться все более человеком. Новые силы и новые знания требуют человечности. Человечность не обретается массово, она добывается индивидуально. В дискуссии, проведенной журналом «Вопросы философии», Д. С. Данин заметил, что вместе с проблемой охраны внешней среды возникает проблема охраны внутреннего мира человека. Так же как в первом случае неоценима роль науки, так во втором случае неоценима роль искусства.

НТР увеличивает меру материального довольства, искусство увеличивает меру внутренних потребностей человека. Литература, очевидно, должна не расцвечивать НТР, не преклоняться перед ней, а помочь осознать ее лишь как средство, показать пределы ее, ее опасности, дополнить ее.

НТР может создавать человека ограниченного, самодовольного, уверенного, что знания заменяют культуру, что многообразие мира — лишь предмет для научных исследований. Возьмем, допустим, музейный взрыв, который произошел за последние годы. В Ленинграде в Эрмитаж с каждым годом приходит все больше людей. Стоит неубывающая очередь. Однако стоит понаблюдать, как смотрят картины, как происходит потребление искусства. Довольно часто действует схема приобретения знаний: обойти, увидеть столько-то залов, побывать там-то и там-то. Искусство не успевают прочувствовать, пережить. Человек прочитает книгу, которая вроде бы должна взволновать, заставить задуматься о жизни, однако, захлопнув ее, он спешит к телевизору, где его ждет новая постановка, оттуда — в кино, затем он садится в машину, чтобы мчаться на футбол… Он не успевает ничего освоить. Прочитанная книга, даже хорошая, остается в его сознании как информация, она не перерабатывается душевным, умственным организмом в его убеждения, в сомнения и чувства. Она обогащает ум, а не душу, не эмоциональный мир.

Один мой знакомый, довольно крупный ученый, считает, как и многие другие, что ученому весьма полезно потреблять искусство. В этом его убеждают и многие наши литературоведы и исследователи, которые с гордостью отмечают, как помогала Эйнштейну игра на скрипке или чтение Достоевского, сводя эту полезность примерно в разряд рекомендаций бегать по утрам по системе Купера, есть рыбу и употреблять поливитамины. Но в данном случае заставляет задуматься не этот утилитарный, примитивный подход. Мне было интересно, откуда он происходит. Может быть, от веры этого человека в могущество научного подхода к любым явлениям жизни. Он считает, что все можно вычислить, что нет неразрешимых противоречий и непонятных явлений. Ему все ясно или все может быть выяснено. Он считает, что рано или поздно все явления искусства можно будет проанализировать, взвесить, разложить, оценить величину любого таланта. Для него книга или фильм ценны своей информацией. Много информации — хорошая книга, мало — плохая, все очень просто. Он ставит меня в тупик тем, что он живо интересуется всем, что он не узкий специалист, в нем нет ограниченности, односторонности, он преуспевает как ученый, и, самое печальное, я чувствую, что в нем эти взгляды укрепляются не только потому, что они удобны, но и потому, что среди окружающих людей циркулируют те же идеи. Я не знаю, придет ли он когда-нибудь к тому горькому выводу, к которому пришел Дарвин в конце жизни, почувствовав свой уход от искусства как утрату эстетического вкуса. Дарвин писал, что это было равносильно утрате счастья и вредно отражалось на нравственных качествах, так как ослабляло эмоциональную сторону человеческой природы…

В процессе НТР человек в какой-то мере становится функциональным. В идеале для механизированного производства человек — функция; наилучший «человек» — это все же машина. Современное производство требует машины управляющей, принимающей решения. Работающий человек в ряде современных предприятий оценивается как бы своей «машинностью». Чем больше в нем машинности, то есть чем меньше эмоций, которые понижают эффективность системы, чем меньше возможности отвлекаться, тем он лучше как работник. Он хорош, когда нет у него ни переживаний, ни мечтаний, когда в нем минимум индивидуальных процессов. Такой работник для любого капиталистического предприятия самый выгодный. Мы же считаем, что подобная функциональность обедняет и перекашивает человека. Литература отстаивает личную цельность, сохраняет внутренний мир человека, мешает его эрозии. Вот почему так горячо воспринимаются сегодня книги, где главное не производство, а нравственные проблемы, где велико внимание к душевной жизни человека. Они иногда стоят как бы в стороне от главных проблем той же НТР. Там и герои отнюдь не инженеры и не ученые. Возьмите повести Айтматова, Белова, Распутина. В них исследуются нравственные ценности, они заставляют задуматься над тем, что из жизни уходит тот нравственный мир человека, который определял этику народной жизни 30-х или, допустим, 40-х годов, с его понятием красоты, доброты, любви. Не случайно Сергей Залыгин назвал подобную литературу в какой-то мере «литературой прощания». Путь к прошлому поучителен, хотя он легче и короче, чем к современности. Читая эти книги, невольно спрашиваешь себя: а что же, человек становится лучше или хуже? И хочется сравнивать человека 30-х годов и нынешнего, что он приобрел и чего он лишился, его отношение к труду; вероятно, заинтересованность в результатах труда была больше, и, может быть, отношение к труду было более честное…

Но всегда ли плодотворно такое сравнение? Одно дело, когда «Белый пароход» Айтматова вызывает гнев, сострадание и, главное, жажду действия, и другое дело, когда авторы заняты лишь печалью о прошлом. Что нам дает этот список потерь и приобретений? Ведь нет возврата даже к тому человеку, который начинал с великим энтузиазмом строительство первых пятилеток. Мы отдаем ему должное, чтим его и даже восхищаемся им, но нынешние строители общества живут в других условиях и другие обстоятельства определяют их подвиги и их характеры, другие требования предъявляет к ним жизнь.

Стоит сравнить хотя бы такую простую вещь, как количество людей, с которыми мы знакомы, — с тем количеством людей, которые окружали наших родителей, — их больше в пять, в десять раз. Но при этом мы испытываем дефицит дружбы. Общение стало более поверхностным. Зато наши родители испытывали дефицит новизны, дефицит общения.

В «литературе прощания» преобладает созерцательность. Ей не всегда хватает социальной активности, особенно для человека, который хочет что-то сделать, бороться, соучаствовать, творить. Эта литература вызывает сожаление о прошлом, вероятно, благотворное, законное, но не всегда способное побудить к действию. Думается, что художественная мысль лишь тогда совпадает с народной мыслью, когда она ведет вперед, а не назад, сливается с усилиями и трудом народа, его устремлениями. Такое положение приобретает особое значение для литературы о нравственном формировании человека. Некоторые критики стали преподносить нравственность как понятие неизменное, прежде всего крестьянское, делать старую русскую деревню источником духовных добродетелей. Оттуда, мол, все пошло и там все хранится. Истинно народное — значит деревенское. Деревня — это хорошо, а вот город — это плохо, город чуть ли не исчадие зла и пороков. Эти крайности антиисторичны.

А где же при всем при том рабочий класс? Тот класс, который делал революцию? В крови и беспощадности гражданской войны рождалась пролетарская, народная мечта о царстве свободы. Некогда казавшиеся утопическими идеалы социализма стали явью, и лучшие сыны революции шли в бой, чтобы разрушить мир насилия, чтобы «кто был ничем, тот станет всем». Вместе с трудовым крестьянством они сражались, чтоб «землю в Гренаде крестьянам отдать». Впервые в людской истории они воплощали идеи интернационализма, приносили в жертву все ради счастья угнетенных. Под предводительством рабочего класса возникала новая нравственность, отвергая мир эгоизма, корысти, невежества, идиотизма деревенской жизни, где калечились лучшие чувства, уродовалась любовь, где бедность была позором, религия — ханжеством. Пролетариат отстоял то лучшее, что цинично использовалось в народном характере церковью, властью. Новая нравственность нашего общества росла, укреплялась под руководством рабочего класса, строителя индустрии, делателя технического прогресса. Как же можно противопоставлять сегодня деревню городу, выдавать идиллических деревенских старух за главных хранителей добра, честности? Да и человек в деревне стал иной. Он унаследовал нравственность рабочего класса.

Могут возразить, что литературе, связанной с нынешним рабочим человеком, не хватает художественных достижений. Однако неправомерно сравнивать литературу о прошлом и о современности. Да и, кроме того, есть в ней особое преимущество активности, заинтересованности, жгучей проблемности окружающей нас жизни.

Литература, посвященная заводскому труду, его красоте, его романтике, почти не имеет традиций. Она создана главным образом уже в советское время. Начиная с «Цемента» Гладкова и вплоть до «Битвы в пути» Галины Николаевой она набирала свои высоты и ныне, как мне кажется, начинает осваивать качественно новую для себя сферу, связанную с НТР, с бурными изменениями внутреннего мира трудового человека. Мне вспоминаются книги молодых: Антропова, Скопа, Курчаткина, Тублина, Солнцева, Бондаренко, Мусаханова, Константиновского (я называю лишь то, что читал). И даже эта малая часть той литературы, какая существует, порождает ощущение новой волны и подъема многообещающего.

Тут я хочу остановиться на наиболее близкой и милой моей душе литературе, связанной с наукой и учеными. Я вовсе не собираюсь отстаивать ее специфику. Любое деление литературы по профессиям вызывает активные наскоки, суть их состоит в том, что нет литературы деревенской, литературы рабочей, а есть, мол, литература о человеке. И тем не менее я выискиваю на книжных полках и книжных прилавках книги и романы об ученых. Они меня интересовали и интересуют. Их не так много. Я перечитываю «В маленькой лаборатории» Найджела Бэлчина, «Эроусмит» Синклера Льюиса, книги Митчела Уилсона, Каверина, Грековой, Крона, я беру сборники «Пути в незнаемое» — интересное издание, где жизнь науки раскрывается достоверно, изнутри. Я люблю перечитывать «Скучную историю» Чехова…

Мир ученых не есть какой-то особый мир избранных людей. Через него наглядно выявляется творческая сущность человека. Ученый, будь он большой или малый, — это борец, стремящийся создать новое, одолевающий старые догмы, человек, который живет в завтрашнем дне. В его деятельности, может быть, внешне невыразительной, существует богатейший спектр чувств, взлеты и неудачи, приключения, мысли, поиски тайны. Конечно, трудно раскрыть эту внутреннюю жизнь духа, не упрощая, не вульгаризируя, сделать ее понятной, близкой читателю. Особенно трудно это сегодня, когда ученый, любой научный сотрудник, работает в большом коллективе, когда он совершает малую часть работы, связанную с большой проблемой. Но, изображая коллектив в целом, все-таки главное внимание литература уделяет личности, рассказывает об отдельном человеке. Да и какая бы ни была коллективность в работе, ценность личности, ценность таланта остается прежней, может быть, даже повышается. Известный советский геолог Мейен заметил, что есть теоремы Коши, Колмогорова, Пифагора, но нет теорем математического института. Сам акт творчества остается индивидуальным. Открытие происходит в мозгу одного человека.

Полезно вспомнить, что художественная литература никогда особенно не преклонялась перед наукой. Она относилась к науке с разумным скептицизмом. Можно вспомнить и «Фауста», и того же Чехова, и Толстого, и Свифта, и Щедрина, и Достоевского. Стремление к просвещению — это одно, а что касается образа самого ученого, культа ученого, то здесь царил тот здоровый критический подход, которого, на мой взгляд, не хватает нашей литературе. Наше восхищение, связанное с НТР, с возможностями и размахом современной науки, мы невольно переносим на ее творцов. Мы не хотим замечать ограниченности узких специалистов, подчас их бескультурья, делячества, мы уходим от обстановки псевдонауки, от явлений, связанных с погоней за званиями, степенями, с борьбой честолюбия и тщеславий.

Разумеется, ученому не обязательно увлекаться поэзией, музыкой или живописью. Ученый вполне может ограничить себя теннисом или альпинизмом. Возможно, ученый, не знающий ни истории, ни живописи, будет хорошим ученым. Однако это справедливо, пока мы рассматриваем этого ученого изолированно, отдельно. Когда мы берем его не как ученого, а как личность, во взаимодействии с людьми, тут требуются иные оценки. Нравственные критерии общения требуют развития совести, души и думания.

В одной из дискуссий Виктор Розов сказал, что НТР воздействует на искусство, рационализируя его. Рациональность ставится искусству и литературе в упрек. Так же, как рационализм ставится в упрек человеку. Как будто рациональность исключает в человеке эмоциональный мир, богатство чувств и восприятий. Думаю, что в этом «или — или» есть узость и даже опасность наших критических оценок и требований. Мы слишком высокомерны бываем к рациональности, к расчетливости. Хотя на самом деле в жизни очень широко пользуемся этими качествами. Однако считаем, что бережливость, допустим, или распланированность жизни — качества чем-то зазорные, и почти не имеем в нашей литературе героев деловитости, практичности, коммерческого таланта.

Литература не подсобное средство для НТР. Хотя некоторые считают, что она существует для пропаганды задач НТР, для воспитания хороших специалистов, для показа успехов атомной энергетики или молекулярной биологии. История литературы свидетельствует, что производственные романы оказывались жизнестойкими, если в них сосредоточивались главные социальные заботы времени, а не проблемы кислородного дутья и скоростного фрезерования.