ГЛАВА III

ГЛАВА III

На Первом съезде советских писателей, состоявшемся в 1934 году, в докладе о детской литературе, в части, посвященной книгам для маленьких, С. Я. Маршак говорил:

„Нелегко найти писателя, который создал бы повесть для старших детей, но еще труднее отыскать поэта или прозаика, который мог бы написать детскую поэму, песню или рассказ для маленьких.

У нас в этой области сделано очень немного. Это и неудивительно… здесь нужны законченность, предельная простота, настоящий художественный синтез, которого мы еще не достигли.

А требование на книжку для маленьких у нас такое, какого еще никогда не было в мире. Не только город, но и деревня ждет от нас литературы для дошкольников. Это огромный показатель нашего роста“.

Далее докладчик сообщал, что до сих пор можно назвать не более трех четырех писателей, способных создать хороший рассказ для дошкольников.

Перечисляя причины, тормозящие развитие литературы для маленьких, С. Я. Маршак указывал на „тяжеловесную дореволюционную рутину“, тяготеющую над этой областью искусства, и главным образом на то обстоятельство, что наши педагоги, „занимавшиеся селекцией детской литературы… считали годным к печати все то, что целиком совпадало с отдельными пунктами их педагогической программы… далеко не совершенной и подвергшейся в последнее время суровой критике“, и смотрели на поэта и прозаика, пишущего для маленьких, просто-напросто „как на исполнителя мелких педагогических поручений утилитарного характера“.

С середины 30-х годов Борис Житков, сделавший уже немало в литературе для старших ребят, стал все чаще и чаще обращаться к малышам, В 1934 году в ленинградском журнале „Чиж“ был напечатан целый цикл рассказов Житкова для дошкольников: „Как папа меня спасал“, „Как слон спас хозяина от тигра“, „Как тонул один мальчик“, „Как я ловил человечков“. В 1935 году к ним прибавились „Охотник и собаки“, „Разиня“. В 1936 году в одном из писем Житкова появилось знаменательное признание: „Мне чего-то не стало хотеться писать для детей среднего возраста. Либо уж для трехлетних, либо для тридцатилетних“. Последней книгой Житкова была, как известно, энциклопедия для маленьких: „Что я видел“.

Рассказы Житкова для малышей глубоко педагогичны, откровенно, подчеркнуто педагогич-ны и в то же время чужды узкому, прикладному, педагогическому утилитаризму. По своей художественной задаче лучшие из них — родные правнуки детских рассказов Льва Толстого: им свойственна та же поэтическая, насыщенная содержанием, экономная краткость. Многие произведения Житкова для дошкольников условно можно назвать „хрестоматийными“. Они преподносят читателю поучения вполне откровенно.

Вот юноша во время пожара спас женщину, задыхавшуюся в дыму: „Он не сказал даже, кто он такой, только потом узнали, кто это был, и его наградили“ („Пожар“); вот мальчишка хвастал, что не боится буранов и круч, и из-за своего хвастовства чуть не погиб в пропасти („В горах“). Житков сам говорил о своих рассказах для дошкольников: „они вроде басен каких-то“. Автор вправе ожидать, что, прочитав эти рассказы, маленький читатель воскликнет:

Буду

делать хорошо

и не буду

плохо.

Нравоучительных рассказов для детей писалось и пишется немало. Нередко бывает, что, вопреки своему заданию, они не способны научить ничему. Рассказы старых хрестоматий — за редким исключением — наводили на ребенка тоску и скуку. Многие нравоучительные рассказы современных хрестоматий тоже ничего, кроме тоски, вызвать нe могут. А детские рассказы Житкова трогают читателя, печалят, радуют и без натяжки, со всей непреложностью поэтичес-кого произведения заставляют ребенка сделать тот самый вывод, к которому пришел автор.

Чем же обусловлена такая разница результатов?

Очень часто приходится читать и слышать, будто детям доступно лишь „простое“ — „простой“ сюжет, „простой“ вывод, „простые“ изобразительные средства. (Многие критики и редакторы склонны считать „простой“ ту фразу, которая лишена интонации.) Однако на поверку выходит, что с простотой дело обстоит не так-то просто. Перечтем, например, два маленьких, элементарно простых рассказа из двух хрестоматий — старой, дореволюционной, и новой.

Вот рассказик из старой хрестоматии:

Худо тому, кто добра не делает никому

„Мартын был очень добрый мальчик; с каждым человеком он был разговорчив, ласков и вежлив. Если он мог сделать услугу, то делал это с радушием; но брат его, Степан, был настоящий сорванец, дерзкий, задорный. Когда, бывало, станут ему выговаривать за что-нибудь, он молчит и от злости кусает губы. Какую бы ни затеяли игру дети соседей, Степан непременно вмешается между ними, заведет ссору, начнет ругаться, а не то станет и драться. Все дети боялись и бегали Степана, все взрослые жалели о нем, не видя в нем ничего доброго!“[2]

Охарактеризовав таким образом своих героев, автор приступает к изображению возмездия, которое не преминуло постигнуть дерзкого, задорного Степана. В доме случился пожар. И вот в комнату, где задыхались оба мальчика — дерзкий Степан и ласковый Мартын, — сквозь дым и пламя ворвался самоотверженный сосед.

„Кто из вас Мартын?“ — спросил сосед. „Я!“ — закричал Мартын, и сосед схватил его и вынес из пылавшей комнаты. Степан в отчаянии выпрыгнул из окошка, сломал себе ногу и остался на весь век калекой…»

«Но почему же сосед стал спасать прежде Мартына?» — спрашивает читателей автор. И с поразительным цинизмом отвечает сам себе: «Потому, что ласковым обращением наживаем мы себе друзей, а дерзким и задорным врагов».

А вот и другой простенький рассказик, тоже из хрестоматии, но только послереволюционной:

Нужно дружно

«Прислали в детский сад игрушки: флажки, лопатки и большой заводной пароход.

Схватила Лиза пароход, отошла от ребят, покрутила завод. Завертелись колеса, пароход запыхтел и поехал. Бросили ребята игрушки и — к Лизе:

— Ну, Лиза, пускай его по всей комнате!

Спрятала Лиза пароход за спину:

— Мой пароход!

— Нет, не твой, — наш, общий!»[3]

Возмездие не преминуло постигнуть жадную индивидуалистку Лизу. Сознательные ребята затеяли веселую коллективную игру. Лиза осталась одна со своим пароходом. Правда, ей не пришлось выбрасываться из окна и она не сломала себе ногу, но в одиночестве она скучает… Впрочем, в конце рассказа добродетельные коллективисты принимают ее в свой коллектив.

Казалось бы, что может быть проще и тем самым доступнее? Авторы нашли безусловно самый прямой путь для преподнесения читателю элементарной мысли о невыгодах «плохого» и выгодах «хорошего». Ты будешь приветлив, разговорчив и общителен — тебя вынесут на руках из пламени или примут в игру. Будешь задорен и необщителен — сломаешь ногу или останешься играть один… Но не потому ли этот путь никуда не ведет, что он слишком уж прямолинеен? И не тяготеют ли над рассказом «Нужно дружно», хотя в нем и разрабатывается современная тема, элементы «тяжелой предреволюционной рутины» — нудная назидательность, узкий догматизм? Убогие, пустые, навязчивые рассказы эти при всей своей простоте неправдо-подобны и, в сущности, глубоко безнравственны. Не та ли это простота, о которой в народе говорится, что она хуже воровства?

Многие из детских рассказов Житкова тоже подчеркивают моральный вывод совершенно неприкрыто.

Почему же, несмотря на прямоту, на откровенность своей нравоучительности, «хрестоматий-ные» рассказы Житкова не кажутся нам скучными, нудными, как рассказы профессиональных поставщиков хрестоматийных нравоучений? Не потому ли, что там, где в традиционном хрестоматийном рассказе вместо лиц людей, вместо облика времени, вместо голоса автора белое пятно, пустота, в рассказе Житкова — богатство? Богатство языка, наблюдений, живых характеров и лиц.

Рассказы Житкова совершенно доступны, совершенно понятны детям, но они вовсе не просты. Наоборот, они очень сложны. Они играют разнообразием живых человеческих интонаций. Они полны свежим воздухом настоящей жизни — с ее неожиданностями, тревогами и опасностями. И «Помощь идет!» и «Партизан» написаны на подлинном материале, и притом на материале суровом: в них повествуется о доблести советских людей, проявляемой во время катастроф бурь, метелей, пожаров, наводнений… Они рассказаны иногда голосом писателя Житкова, иногда — голосом подростка, но никогда не услышит в них читатель голос абстрактного моралиста. Ставя вопросы морали с прямолинейной отчетливостью, Житков вовсе не считал возможным во имя действенности нравоучительного вывода выкидывать за борт драгоценный груз подлинного жизненного материала и отказываться от своего выразительного языка. Ведь и Лев Толстой в рассказах для маленьких от него не отказался.

«Где ты… изгваздалась?» — кричит на девчонку мать в рассказе «Девчонки умнее стариков», увидав, что девочка под праздник забрызгала грязью новый сарафан.

«Эх! штука-то важная! — говорит мужик в детском рассказе „Черемуха“.Живо жалко!»

«От кражи этого подсвечника… отклепаться не можешь», — говорит полицейский в детском рассказе «Архиерей и разбойник».

Житков, обратившись к рассказам для маленьких, тоже не отказался ни от подлинности жизненного материала, ни от живописного и выразительного слова. Как далек смелый язык его рассказов от робкой, вялой, лишенной интонации речи авторов хрестоматийных поучений!

В крошечном рассказике Житкова для маленьких о колхознике, перебросившем волка через забор, герой произносит всего одну фразу, но такую характерную, верную духу крестьянского языка: «Меня у вас под окном чуть волк не заел. Эко спите!»

В маленьком рассказе «Разиня» — про девочку, у которой украли корзинку с овощами, есть такой эпизод. Девочка с испугу села на пол. За ней прибегает мать. «Саша, Сашенька, ты здесь, что ли?» — «Тута!» — отвечает Саша, и мы сразу по одному этому слову понимаем, что она, наверно, недавно из деревни и первый раз пошла в городской магазин.

Каждый герой Житкова, будь то капитан корабля, или крестьянин, или портовый подросток, или охотник-помор, в каждом своем слове, в каждом поступке — человек определенного времени, определенной социальной среды, определенной профессии.

При изобилии насыщенного жизнью материала, при отчетливости созданных образов можно не опасаться и самой обнаженной морали. Опасность сухости, навязчивости наступает тогда, когда материала нет, а есть одно только благое педагогическое намерение. Тогда оно оказывается одним из тех намерений, которыми вымощен путь в ад.

Секрет педагогичности и доходчивости рассказа для детей вовсе не в элементарности его. Наоборот, рассказ будет тем понятнее и тем убедительнее, чем он будет богаче, причудливее, многообразнее, чем больше вберет в себя конкретных черт времени и места, чем ближе будет к искусству. Не отвлеченное и абстрактное, как полагали составители хрестоматий, не «детский сад вообще» и не «вообще соседи», а живое, богатое и поэтическое говорит уму и воображению ребенка.

Лев Толстой в журнале, посвященном школе, писал: «…учителю кажется легким самое простое и общее, а для ученика только сложное и живое кажется легким».

Но «сложное и живое» — в применении к литературе для детей — это и есть искусство. И Житков — один из основоположников советской литературы для детей, — подчиняя свои произведения отчетливому педагогическому замыслу, понимал, что замысел этот только в том случае окажется осуществленным, действенным, если педагогические «хрестоматийные» произведения будут в то же время произведениями искусства. Вот почему он не отказывался ни от живости языка, ни от глубины чувства. Всякая попытка поставить задачу более легкую, подменить простоту элементарностью, ясность — пресностью, идейность — мелким и случайным педагогическим поручением, вызывала его гнев. «Сидят в Наркомпросе люди, — писал он с горечью 22 мая 1934 года, — которые к детской литературе относятся, как к „дошкольной“, „пионерской“ и „юношеской“ книге, а вовсе не как к произведениям искусства».

Наглядным примером великолепного умения мобилизовать все художественные средства, вплоть до ритма, для достижения действенности морального вывода может являться рассказ Житкова «Красный командир».

В рассказе нет ни одного лишнего слова, экономность, сжатость доведены до предела, почти стихотворного. Сюжет рассказа прост, а содержание глубоко. «Ехала мать с малыми ребятами в бричке». Лошади понесли. Прохожие кричат: «Держи! держи!», а сами «в стороны шарахаются, к домам жмутся».

«Вдруг из-за угла выехал красный командир на лошади. А бричка прямо на него несется. Понял командир, в чем дело, Ничего не крикнул, а повернул своего коня и стал бричке наперерез».

Все ждали кругом: подлетят бешеные лошади близко — испугается командир и ускачет. «А командир стоит, — пишет Житков, — и конь под ним не шелохнется». Спокойствие человека смирило лошадей. Они стали. И мать и дети были спасены.

«А командир толкнул коня ногой и поехал дальше». Самый ритм этой заключительной фразы поставлен на службу основному замыслу автора: рассказать детям о спокойной и доброй силе советского воина.