Алексей Слаповский «Пересуд» «Эксмо», Москва

Алексей Слаповский

«Пересуд»

«Эксмо», Москва

Следовало бы в очередной раз пропеть ритуальную здравицу А. И. Слаповскому – какой он чуткий, умный, адекватный, какие живые и лингвистически достоверные у него диалоги и т. п.; мы не делаем это только потому, что «Они», «Участок», «Синдром Феникса», «Анкета», «День денег» – слишком общеизвестные тексты, достоинства которых очевидны.

Старенький рейсовый автобус «мерседес», следующий из Москвы в провинциальный Сарайск, захвачен пятью сбежавшими из тюрьмы преступниками, которых везли на «пересуд», – «все вышло случайно благодаря извечной российской безалаберности». Пара десятков пассажиров удачно представляют собой все общество в целом. Известный набор типов – интеллигенты и хабалки, наглые и трусливые. Преступники (матерый зэк, зэк-«Чикатило» (сексуальный маньяк), зэк-«Ходорковский» (сидящий за неуплату налогов олигарх), обычный автомобильный вор и парень, в состоянии аффекта устроивший резню в деревне после того, как его невеста, пока он был в армии, вышла замуж за другого) предлагают жертвам – под дулами – заново судить их и вынести новые приговоры. Простой двухтактный двигатель: сжатие – распрямление, суд—пересуд. Замкнутое пространство, ограниченное число участников, на насилие, как (предсказуемо) выясняется, способны почти все, оружие – в наличии; понятно более-менее, что там может происходить – оно и происходит. Кровавая каша размазывается по тарелке то так, то эдак. И только поэтому история, в остальном крайне правдоподобная, выглядит несколько фантастической – слишком долго работает двигатель, слишком медленно увеличивается список погибших.

Очень русская история – заблудившийся трамвай, захватчики и жертвы пьют вместе, травят анекдоты – ну и время от времени стреляют и насилуют друг друга; общинное сознание ведь. Голливудская сюжетная схема (как из учебника по сценарному мастерству) – хотя и разыгрывается она в контексте совсем другой культуры, среди людей с другой историей, другими поведенческими программами. Это, несомненно, реалистический по методу роман – но намеренно театрализованный, с подчеркнуто соблюденным единством места, времени и действия; потом, здесь все-таки слишком много говорят, тогда как в жизни гораздо чаще стреляют; и это очевидное неправдоподобие возвышает бытовуху до Трагедии.

Ближе к концу в романе возникает вставная пьеса-интермедия – суд внутри суда, гротескный галлюцинаторный процесс, который один из заложников, молодой человек Ваня, устраивает над самым ненавидимым им человеком, архетипическим преступником – Сталиным. «Я обвиняю! – голос Вани зазвенел. – Я обвиняю в том, что Сталин развратил народ! Ты запутал всех – и все перестали понимать, что хорошо, а что плохо! Ты приучил всех врать, жульничать, скрывать, хитрить, обманывать, целая нация при тебе прошла естественный отбор, и выжили те, кто лучше умел врать, лицемерить и жульничать! Ты разрешил своему ордену скотство, разрешил безнаказанно убивать…» Единственный, кто страдает в ходе этого процесса, – сам обвинитель: странный – но хорошо подтверждаемый историей русского социума парадокс – наказание, получается, приходится нести тому, кто не совершал преступления, неучастие в насилии уже как бы становится преступлением. Вообще, в ситуации, когда иерархия критериев преступления нарушена – и злодейство Сталина недоказуемо, – понятие вины девальвируется; что само по себе повод устроить суд и пересуд. Пересуд – хорошая метафора для российской истории, никогда не кончавшейся гражданской войны; да еще и эвфемизм для более известного термина «пересмотра итогов приватизации». Здесь ведь у всех, чуть копни, выяснится, найдутся грехи, «все преступничают»; жизнь «в этой стране» устроена таким образом, что здесь нельзя не совершать преступлений. Одна пасссажирка водку воровала, другая из просроченных продуктов клиентам еду готовила, третий с приятелем подрался; известная «свинцовая мерзость». Но сюжет о воздаянии за прошлое в духе «Десяти негритят» здесь тоже неуместен: судьи нет и быть не может, злодеи и «невинные» очевидно слишком похожи друг на друга.

Что касается перспектив общества, за психическим состоянием которого Слаповский наблюдает очень пристально, то в этом смысле «Пересуд» еще пессимистичнее, чем уже достаточно мизантропичные «Они», – и это не мнительность, которую можно списать на психотип наблюдателя: стакан не то что наполовину полон или наполовину пуст. Он пуст совсем, разбит, да еще и об голову; и созерцание этих окровавленных осколков с налипшими волосами дает не слишком много поводов сохранять на лице оптимистичную улыбку. Не доедет автобус до Сарайска, движение из пункта А в пункт Б невозможно – слишком много вины в обществе, слишком много взаимных претензий, слишком легко возбудить процесс друг против друга, слишком много членов общества готовы прибегнуть к насилию как к способу разрешения спора о вине. Любое выяснение отношений – а поводы всегда найдутся – приведет только к расправе всех над всеми.

Новый роман Слаповского (как и старые, впрочем) представляет собой хорошую действующую модель нынешней России – островка стабильности, где, пожалуйста, все что хочешь – отведать мисо, навернуть борща, все запросто. Свободная страна, люди сами выбирают, как им себя вести. Странным образом ведут они себя подозрительно одинаково. Роман, в общем, ничего не объясняет, но прекрасно иллюстрирует – и трудно удержаться от того, чтобы не восхититься корректностью этой модели.