Собор Мориса Сюлли

Собор Мориса Сюлли

Последний совет, который Сугерий дал Людовику VII, был таким: не разводиться с Алиенорой и ставить интересы королевства выше, чем все обиды обманутого супруга, взятые вместе. Людовик VII поторопился забыть этот совет и попросил папу расторгнуть брак, что и было сделано.

Последствия уже изложены на тысячах страниц, но могут быть сказаны и тремя словами, потому что последствием этой королевской просьбы стала первая Столетняя война. Королева тоже не медлила – едва минуло шесть недель после развода, она отдала свое сердце и унаследованные ею владения Генриху Плантагенету,[270] герцогу Нормандии и графу Анжуйскому, а тот – все так же торопливо – захотел получить Аквитанию. И в разгоревшейся между двумя мужьями войне тот, что был обманут, оказался еще и побежденным.

Одному все подряд удавалось, у другого все подряд валилось. Пока Людовик созывал церковные соборы, Генрих собирал войска. Когда первый потерял Аквитанию, второму досталась английская корона. И в то время как француз совершал паломничество в Компостелу,[271] англичанин обосновался в Жизоре.[272]

Во втором браке Людовику не удалось обзавестись сыном, зато Плантагенету Алиенора подарила четырех сыновей подряд!

Не прошло и десяти лет после смерти Сугерия – была потеряна Бретань, за ней – Тулуза, один-единственный крупный вассал, куда более могущественный, чем его сюзерен, которому первый навязывал по настроению – то битву, то союзничество, владел теперь двумя третями королевства, и граница государства постоянно сдвигалась к северу: еще недавно она достигала Пиренеев, теперь оказалась близ Эпернона и Монфор-л’Амори,[273] то есть вернулась туда, где была при Филиппе I.

Только потому, что Париж – столица этой шагреневой кожи, королевства Капетингов, – действительно был нежно привязан к их династии, столь печальное царствование смогло продлиться еще двадцать лет, то есть в целом продолжаться сорок три года!

Это было несчастное царствование, но отнюдь не достойное презрения – конечно, не из-за короля, а из-за людей, самого времени. В течение именно этой половины века полностью изменилось сознание, мысль далеко шагнула вперед, перемены коснулись обучения, управления, искусства – перемены, которые почувствовались сразу же. Как будто бы вышли из темноты на свет дня – чисто субъективное ощущение, означающее просто-напросто, что с этого времени в людях и в обществе мы начинаем распознавать черты, роднящие их с нашим временем.

До сих пор нам почти не удавалось представить себе Париж и людей, которые его населяли, нам приходилось делать усилие, чтобы вообразить, какими они были.

Начиная с середины XII века мы уже видим во французах более близких нам людей, ощущаем свое с ними родство, пусть даже не всегда прямое, но – родство. Они больше не абстракция для нас – эти люди XII века, нам понятны их проблемы, мы легко воспринимаем их речи, мы способны разделить их настроение, заботы, трудности, недовольство. Нам знакомо куда больше исторических сведений и анекдотов о том времени, чем о более раннем, и не только потому, что летописцев, историков стало больше или следы общественной жизни лучше сохранились, – просто следы эти стали более явственны и читаются сразу, просто анекдоты эти понятнее и соотносимее с нашей жизнью. Иными словами, люди XII века уже напоминают нас самих, и если об их предках мы могли бы написать лишь историческое сочинение, то о них – роман. Для того чтобы выразить общие понятия, они иногда употребляют слова в том самом смысле, какой мы и сейчас им придаем. Когда Сугерия называют «отцом отечества», это показательно: до сих пор понятие родины в языке существовало, но его никогда еще не применяли, имея в виду Францию. И спор между Абеляром и святым Бернаром в каком-то смысле касается и нас.

Епископ Морис Сюлли. XIII в. Фрагмент портала Св. Анны. Нотр-Дам. Париж

Есть еще одно, что сближает нас с людьми, жившими в эпоху Людовика Младшего: мы до сих пор живем в окружении созданных в то время строений и используем их. А ведь когда используешь по прямому назначению предмет, орудие труда, мельницу, мост, храм, сразу ощущаешь связь с тем, кто создал этот предмет, это орудие труда, кто построил эту мельницу, этот мост, этот храм. Когда мы в дни представлений или коррид садимся на скамьи амфитеатра в Оранже[274] или приходим на Арльскую арену,[275] мы – пра-пра-много-раз-правнуки Августа и Марка Аврелия. Когда парижане слушают в Нотр-Даме великопостную проповедь или присутствуют на Те Deum,[276] они все еще современники Людовика Младшего.

Древняя епископальная церковь VI века стала слишком мала, точно так же как Сен-Дени. Кроме того, капитул ее был богатейшим, а сама она могла вот-вот рухнуть. И епископ Морис де Сюлли решил перестроить храм.[277]

Портал Св. Анны. Нотр-Дам. XIII в.

Тройной портал Нотр-Дама. Галерея королей. Фрагмент. (Скульптуры были утрачены в годы Французской революции и возрождены в XIX веке)

Этот Сюлли не состоял ни в малейшем родстве с Сюлли Генриха IV.[278] Морис родился в семье крестьян из маленького городка Сюлли-сюр-Луар. Воспитанный Абеляром, он стал хорошим теологом и превосходным оратором, придерживался скорее традиций Сугерия, чем традиций Бернара Клервоского. Он стал епископом Парижа в 1160 году, а три года спустя уже начались работы по полной реконструкции храма.

Для того чтобы удобнее было подвозить материалы, проложили новую улицу – улицу Нёв-Нотр-Дам.[279] Находясь в Париже, папа Александр III пришел благословить закладку первого камня. Томас Бекет,[280] разругавшийся с Генрихом Плантагенетом и гостивший у короля Франции, успел увидеть, как поднимаются стены нового собора, прежде чем пасть убитым на пол своего собора – в Кентербери.

Алтарь был освящен папским легатом, кардиналом д’Альбано, через девятнадцать лет после начала работ, чуть позже патриарх Иерусалимский Ираклий проповедовал в соборе Парижской Богоматери Третий крестовый поход – патриарх стоял под открытым небом в недостроенном нефе, но туда уже вела с площади лестница в тринадцать ступеней. В то время собор не стоял прямо на земле, как сейчас: высоты тринадцати ступеней не стало – такова толща времени, столько почвы нанесли поколения на подошвах.

К тому времени, когда, после тридцати шести лет епископского служения, скончался Морис де Сюлли, оставалось еще возвести большой портал и две башни, и даже, кажется, кровля была неполной. Как ни грустно, но создатель собора Парижской Богоматери так никогда и не увидел фасада своего творения, того самого фасада, который сейчас считается символом Парижа, точно так же как Пантеон – символ Афин, Колизей – Рима, Вестминстер – Лондона, а Кремль – Москвы. Должно было миновать еще два столетия, чтобы строительство завершилось. Виктор Гюго, говоря о соборе, заметил: «Великие здания, как и высокие горы, – создания веков».[281]

Печать Мориса де Сюлли. XII в.

Должно быть, Париж тогда был по-настоящему богат – и деньгами, и рабочей силой, – если сумел, несмотря на внутренние войны и разорительные экспедиции за море, продолжить строительство такого размаха.

А пока на лесах возводящегося собора еще суетились рабочие, в дворцовой часовне епископ Морис окрестил маленького Филиппа Дьёдонне Августа, единственного наследника мужского пола, какой был у Людовика Младшего, – удалось-таки королю заполучить мальчика в третьем браке. Этому маленькому Филиппу Дьедонне Августу и суждено было, выросши, завершить формирование облика Парижа.

Фасад собора Нотр-Дам

Данный текст является ознакомительным фрагментом.