Приватность для слабых, прозрачность для сильных

Приватность для слабых, прозрачность для сильных

ДЖУЛИАН: Энди, я говорил недавно с президентом Туниса и спросил его о том, что станет с архивами разведки, сохранившимися после диктатора Бен Али, — там документы местного, тунисского Штази, — и он сказал, что в них, конечно, есть много интересного, но вообще это проблема, архивы опасны, и он бы от них постепенно избавился. В любом случае он считает, что ради сплоченности Туниса архивы необходимо засекретить, чтобы никто не искал козлов отпущения. Когда власть Штази в ГДР кончилась, ты был совсем юным. Расскажи нам об архивах Штази и о том, что ты думаешь про обнародование секретных материалов.

ЭНДИ: По всей вероятности, разведуправление Германии обладает самыми большими архивами в мире, ну или одними из самых больших. Все документы из восточногерманской Staatssicherheit[127]— инструкции, методички, учебные пособия, внутренние отчеты — в общем и целом рассекречены. «В общем и целом» означает, что не ко всем документам можно легко получить доступ, но многие из них вполне открыты, и правительство создало учреждение, хранящее те бумаги Штази, которые немецкие граждане имеют право изучить.

ДЖУЛИАН: Правительство Германии создало Федеральную комиссию по материалам Штази (Bundesbeauftragte f?r die Stasi-Unterlagen, BStU), и она предоставляет доступ к большому архиву документов.

ЭНДИ: Да, и журналисты могут подавать так называемые исследовательские запросы, чтобы изучить какие-то материалы. Запрашивать информацию допускается на любую тему. Издано немало книг, а также исследований, раскрывающих особенности действий Штази в разных областях. Думаю, из таких документов можно узнать много полезного. Понятно, что нельзя ожидать от Туниса публикации всех личных дел, которые вело бывшее разведуправление: президент страны — нынешний президент — должен решить, готов ли он делиться информацией о себе, о своих союзниках и т. д. Тайная полиция не считается с приватностью, в твоем деле есть записи о сексуальной жизни, о телефонных звонках, денежных переводах, обо всем том, что ты делал, и вряд ли кто-нибудь захочет все это оглашать.

ДЖУЛИАН: Ты следил, как развивалась ситуация с Амн-аль-Даула, тайной полицией Египта? Тысячи египтян ворвались в ее бюро и разграбили архивы, пока работники Амн-аль-Даула пытались их сжечь, уничтожить, вывезти на мусорную свалку. В итоге многие документы получили огласку и широко разошлись в народе. Можно купить чье-нибудь досье за два доллара на местном рынке и загрузить его в интернет. Никакой катастрофы не произошло.

ЭНДИ: Нет, я всего лишь говорю, что понимаю людей, которые не хотят, чтобы их личные данные были обнародованы. Если бы я жил в государстве, сорок лет копившем обо мне информацию и отмечавшем, когда я посещаю сортир, я бы этого тоже не хотел.

ДЖУЛИАН: Но есть же анализ плюсов и минусов, верно? С моей точки зрения, тот, кто однажды стал «крысой», остается осведомителем навсегда.

ЭНДИ: Все так, но хакерская этика предписывает, грубо говоря, использовать общественную информацию и защищать частную, так что я уверен, что если мы выступаем за приватность — а у нас есть на то очень веские причины, — нам не следует сравнивать плюсы и минусы. Это разные ситуации. Обнародовать такого рода информацию нам нельзя.

ДЖЕЙКОБ: Однако плюсов тут больше, причем во много раз. Вернемся на шаг назад. Ты исходишь из совершенно неверной предпосылки, согласно которой информация является частной, если доступ к ней ограничен, а это не так. Скажем, в моей стране доступ к засекреченной информации, в том числе к моим личным данным, имеет миллион человек…

ДЖУЛИАН: Четыре миллиона триста тысяч…

ДЖЕЙКОБ: Разве можно называть эти данные личными? Проблема в том, что подобная информация не на сто процентов засекречена от всех людей на планете.

ДЖУЛИАН: Это тайна для бессильных, но не для сильных мира сего.

ЭНДИ: Да, вы правы. Но если мы хотим открыть архивы для всех…

ДЖУЛИАН: В некоторых европейских странах так и сделали.

ЭНДИ: Нет. Я не помню ни одной страны, которая обнародовала бы все досье.

ДЖУЛИАН: Скажем, в Польше архивы открыты в большей степени, нежели в Германии.

ЭНДИ: Возможно. У сделки, на которую пошла Германия, имелась и обратная сторона: бывшие офицеры госбезопасности ГДР стали управлять не только архивами Штази, но и частью так называемой Новой Германии, экс-ГДР. Есть любопытная история о фирме, взявшей подряд на уборку в помещении, где хранятся архивы. Эта фирма выиграла тендер, предложив самые дешевые услуги. А через шесть лет хранящее досье учреждение обнаружило, что фирма, поддерживающая чистоту в здании, организована бывшими работниками Штази.

ЖЕРЕМИ: Я читал сообщение об этом на сайте WikiLeaks. Прекрасная история[128].

ЭНДИ: WikiLeaks выложил донесение о том деле, так что ты прав: если досье уже собраны и попали в руки плохих людей, говорить о приватности сложно.

ДЖУЛИАН: Давайте перейдем к более общей теме. Благодаря интернету объем доступной информации вырос просто неимоверно. Образовательная функция Сети поражает воображение. С другой стороны, люди говорят о WikiLeaks: «Смотрите, вся частная правительственная информация теперь в открытом доступе, власть не в состоянии хранить секреты». Я утверждаю, что это чушь. Я утверждаю, что WikiLeaks — лишь тень тени. То, что мы выложили в Сеть информацию объемом более миллиона слов, — производная от неимоверного увеличения общего количества секретных материалов. Власти обладают такими огромными объемами закрытых данных, что по сравнению с ними информация, которой кормят общественность, ничтожна, а WikiLeaks — это всего лишь доля процента от государственных тайн. Давайте посмотрим на облеченных властью инсайдеров, которым известны детали любой транзакции любой кредитной карты, и сравним их с людьми, могущими через Google найти тексты и комментарии в чьих-то блогах. Как вам это сравнение?

ЭНДИ: Я бы сказал, что было бы лучше, если б записи о транзакциях оказались обнародованы, — все поняли бы, что любая оплата по кредитной карте оставляет свой след. Есть люди, которые, если рассказать им о всеобщей слежке, сочтут объяснения слишком сложными и абстрактными. Они поймут, в чем дело, только если увидят в Сети записи о самих себе.

ДЖУЛИАН: Или заглянут в свои досье из Facebook — 800 мегабайт информации о каждом пользователе.

ЭНДИ: После падения восточного блока канцлер ФРГ Гельмут Коль решил объединить Германию, и на переговорах по схеме 2+4 американцы поставили свои условия. Они сказали, что хотели бы и дальше контролировать немецкие телекоммуникации, следить за ними, а Коль думал, что это не важно, — он не понимал, что такое слежка за телекоммуникациями. Люди из его команды рассказали мне, что поведение канцлера очень их огорчало и в итоге они распечатали около 8000 страниц расшифровок его телефонных разговоров, записанных Штази, и привезли их в кабинет Коля на двух маленьких тележках. И он сказал: «Что это, черт подери, такое?» А они ответили: «Ваши разговоры по телефону за последние десять лет с разными людьми, включая ваших подружек, вашу жену, вашу секретаршу и т. д.». Тут-то Гельмут Коль и понял, что такое телекоммуникационный перехват. Так что да, досье тайной полиции помогают осознать, чем она занимается. Мы можем ратовать за обнародование всей информации, и, если устроить голосование, я не уверен, что буду против.

ДЖУЛИАН: Я не хочу долго об этом говорить — само собой, пока ты расследуешь преступления мафии, информация должна оставаться секретной. Есть обстоятельства, когда секретность может казаться оправданной. Я не говорю, что она оправданна как политика; я говорю, что политически секретность неизбежна. В ее пользу свидетельствуют политически убедительные аргументы типа «эти парни уже совершили убийство, теперь они замышляют еще одно», и не важно, что мы с вами думаем о легитимности перехвата информации, — так или иначе ее будут перехватывать. Эту политическую схватку не выиграть. Однако у тактической слежки есть преимущество — частично ее можно регулировать, чтобы она вредила наименьшему числу людей. Когда тактическая слежка используется в правоохранительных целях (в противовес разведке), она часто нужна для сбора доказательств. Доказательства в конце концов предъявляются суду, то есть информация обнародуется. Пусть не всегда, но какой-то надзор за такой слежкой есть. Тех, кто ее осуществляет, вызывают в качестве свидетелей, и можно расспросить их о том, как именно они собирали информацию и почему мы должны ей верить. Тут процесс подконтролен. А вот регулирование стратегического перехвата информации абсолютно абсурдно. Это по определению слежка за всеми и каждым, и о каком законе можно говорить, если мы с самого начала перехватываем всю доступную информацию?

ЖЕРЕМИ: Я слушал ваш спор о том, нужно ли обнародовать все собранные кем-то данные, и вспомнил о группе LulzSec, выложившей в Сеть 70 миллионов записей с сайта Sony — данные всех пользователей Sony, — с адресами, имейлами и паролями. Кажется, там были и номера кредитных карточек 70 миллионов человек. Как убежденный правозащитник, я думал: «Вау, что-то здесь не то, если для доказательства своей точки зрения или просто для удовольствия вы выкладываете личные данные». Мне было очень неловко смотреть на имейлы в открытом доступе. Думаю, эти люди забавлялись с компьютерной безопасностью и хотели продемонстрировать, что такая известная и мощная компания, как Sony, не в состоянии хранить чьи-либо личные данные в секрете, и когда 70 миллионов пользователей задают поиск по своим имейлам или именам и натыкаются на эту запись, они сразу задаются вопросом: «Ох, что же я наделал, передав свои данные Sony? Чем я рискую, доверяя личные данные какой-то компании?»

ДЖЕЙКОБ: И стреляют в того, кто принес им эту весть.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.