//__ ЭЛИТЫ __//

//__ ЭЛИТЫ __//

Лица, оказавшиеся у штурвала вчерашней империи, являлись среднепаршивыми либералами, вознесенными на трон при помощи «просвещенных» генералов.

Либеральные принципы здесь, как всегда и везде, скорее были идеологическим фантиком, прикрывавшим не самые человеческие устремления в самых человеческих потребностях. Обращаясь к вождям февраля, низвергнутым большевиками, мы упремся в тупую жадную серость — роковую черту и нашего времени.

«Все шлепали по кровавой грязи. Все спешили хватать и жрать, в страхе, что благодатный дождь прекратится».

Чтобы придать определенный практический психологизм работе, следует обратиться к портретным зарисовкам либеральных лидеров, сделанным ими друг о друге.

В первые дни после свержения монархии страну возглавил Михаил Родзянко, лидер партии октябристов, председатель Государственной думы последних двух созывов, бывший камергер Николая II и прочее и прочее. О Родзянке говорили, что это «самый большой и толстый человек в России», а императрица Александра Федоровна называла его «мерзавцем». Бывший заведующий полицией Павел Курлов отмечал в Родзянке «нахальство при несомненной ограниченности». Председатель Совета министров С.Ю. Витте писал: «главное качество Родзянки заключается не в его уме, а в голосе — у него отличный бас».

О Василии Маклакове, одном из руководителей министерства юстиции Временного правительства, светиле либеральной адвокатуры, мемуаристы-современники коротко отпустят: «красноречивый и пустой». О меньшевике Николае Суханове — «невероятное сочетание наивности и цинизма». О лидере кадетов и министре иностранных дел Павле Милюкове тоже не очень лицеприятно: «Вся политика Милюкова была отмечена печатью безнадежности». О министре Временного правительства — одном из богатейших людей России Михаиле Терещенко вспоминали следующее: «Откуда взяли его?» спрашивали друг у друга с удивлением в Таврическом дворце. Осведомленные люди объясняли, что это владелец сахарных заводов, имений, лесов и прочих несметных богатств, оцениваемых в 80 млн. руб. золотом, председатель военно-промышленного комитета в Киеве, с хорошим французским произношением, и сверх того знаток балета. Прибавляли еще многозначительно, что Терещенко в качестве наперсника Гучкова почти участвовал в великом заговоре, который должен был низложить Николая И».

Весьма примечательны воспоминания управляющего делами Временного правительства В.Д. Набокова о своем соратнике и вожде А.Ф. Керенском: «Он был соткан из личных импульсов, в душе своей он все-таки не мог осознавать, что все это преклонение, идолизация его, не что иное, как психоз толпы, — что за ним, Керенским, нет таких заслуг и умственных или нравственных качеств, которые бы оправдывали такое истерически восторженное отношение. Но несомненно, что с первых же дней душа его была «ушиблена» той ролью, которую история ему, случайному, маленькому человеку — навязала, и в которой ему суждено было так бесславно и бесследно провалиться».

Понятно, что еле успевший спастись от большевистской расправы отец автора «Лолиты» не устоял перед соблазном возложить вину крушения демократии в России на им же выбранного председателя Временного правительства, однако это обстоятельство не исключает взаимной ненависти внутри новой власти: «Те, кто был на так называемом государственном совещании в Большом Московском Театре, в августе 1917 г., конечно, не забыли выступления Керенского, — первого, которым началось совещание, и последнего, которым оно закончилось. То, что он говорил, не было спокойной и веской речью государственного человека, а сплошным истерическим воплем психопата, обуянного манией величия».

Но Набокову надо отдать должное, он не питал иллюзий относительно политической конструкции, которая была создана взамен сверженной монархии. Конституционную монархию, которую первоначально требовали заговорщики, Набоков называл «неестественной ничьей». Однако, обретя республику, управделами Временного правительства смог поставить ей правильный диагноз лишь по итогам вскрытия. «Шесть месяцев были одним сплошным умиранием», — вспоминает Набоков. Ему вторит Троцкий: «Едва родившись, оно умирало и с открытыми глазами ждало своего могильщика».

Рассуждая о причинах поражения февральской революции от большевиков, Набоков выделяет следующее.

Во-первых, неготовность правительства к радикальнокарательным действиям: «Полумера только раздражает — решительные меры ударяют сильно, но с ними сразу примиряются».

Во-вторых, отсутствие нравственного и силового авторитета власти: «Но сам переворот стал возможным и таким удобоисполнимым только потому, что исчезло сознание существования власти, готовой решительно отстаивать и сохранять гражданский порядок». Еще весной 1917_го, когда Временное правительство было полноправным хозяином в стране, крестьяне по-своему поняли «свободу, равенство и братство». Так, в Курской области они поделили между собой удобренные паровые поля министра Терещенко: «Некогда дворянин говорил крепостным: «Вы мои и все ваше — мое». Теперь крестьяне откликнулись: «Барин наш, и все добро наше». При этом большевиков с их фирменным «землю — крестьянам» как силу, способную претендовать на власть, никто всерьез не рассматривал. Пример тому итоги майских выборов в исполком крестьянских советов: Чернов получил 810 голосов, Керенский — 804, Ленин — 20 голосов.

В-третьих, переоценка очевидности большевиков как немецких шпионов: «Думали, что уже сам по себе факт «импорта» Ленина и К° германцами должен будет абсолютно дискредитировать их в глазах общественного мнения и воспрепятствовать какому бы то ни было успеху их проповеди». При этом после падения Зимнего успех большевиков рассматривался не более чем случайный и кратковременный: «В это время все — и мы в том числе — ни минуты не верили в прочность большевистского режима и ожидали его быстрой ликвидации».

В-четвертых, неспособность элит сражаться за свою власть: «Буржуазные» классы, неорганизованные, небоевые, были бы, конечно, на его (Временного правительства. — И. М.) стороне, но ограничились бы платоническим сочувствием. А между тем, здесь недостаточно было такого сочувствия, хотя бы и со стороны очень многочисленных групп населения». И это при том, что республиканские вожди сумели отмобилизовать в свои политические ряды даже помещиков, всегда рядившихся в монархические тоги: «Помещики, принадлежавшие до революции к крайним правым партиям, перекрашивались теперь в цвет либерализма, принимая его по старой памяти за защитный цвет».

Весь так называемый средний класс еще до падения монархии был пропитан ядом либерализма, ненавистью к монархии и национализму, что признает даже Троцкий: «Чиновник, купец, адвокат скоро научились прикрывать свою борьбу за командные высоты хозяйства и культуры высокомерным осуждением пробуждающегося «шовинизма»».

Типичная иллюстрация духа того времени приводится в «Истории русской революции»: «Саратовец Лебедев рассказывает, как при посещении Москвы незадолго до переворота он прогуливался с Рыковым, который, указывая рукой на каменные дома, богатые магазины, деловое оживление вокруг, жаловался на трудности предстоящей задачи. Здесь в самом центре буржуазной Москвы мы действительно казались пигмеями, задумавшими своротить гору».

Однако спустя уже несколько недель, — вспоминал Троцкий, — складывалось впечатление, «как будто бы Временное правительство находится в столице враждебного государства, закончившего мобилизацию, но не начавшего активных действий».

Напомним, что даже Святейший Синод в послании от 9 марта 1917 года благословил свершившийся переворот и призвал народ довериться временному правительству.

Но это демократическое единение на еще теплом прахе монархии уже предзнаменовывало новую революцию: «Правящие классы, в результате обнаруженной на деле неспособности вывести страну из тупика, утрачивают веру в себя, старые партии распадаются, воцаряется ожесточенная борьба групп и клик, надежды переносятся на чудо или чудотворца. Все это составляет одну из политических предпосылок переворота, крайне важную, хотя и пассивную».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.