Кузьмич

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Кузьмич

Рассказ

«Самое скверное — это не существование в виде гусеницы, а нежелание гусеницы превращаться в бабочку».

Теолог Клод Тремонтан.

—К тебе можно? — на пороге веранды стоял Кузьмич — сосед по даче, с которым я толком не был знаком. Так, кивнёшь при встрече или издалека, этим всё и ограничивалось. Более того, в душе, недолюбливал его за то, что небольшой овраг — естественную границу между нашими участками, он превратил в многолетнюю мусорную свалку, за то, что не стесняясь в выражениях, грубо вёл себя с женой — бабой Аней, простой, доброй женщиной.

Однако для меня — «русского азиата», по обычаям гостеприимства, хозяин обязан проявить уважение любому гостю.

— Проходи, Кузьмич! — пригласил я его.

— Здравствуйте! — приветствовала его жена.

Кузьмич кивнул, молча прошёл к столу; из одного кармана достал бутылку водки, из другого стал вынимать варёные яйца.

— А это зачем? — с недоумением спросил я.

— Хочу выпить с тобой, не возражаешь?

Я не возражал, тем более, что Кузьмич видимо решился на этот визит неспроста.

Странная это была личность. Всегда хмурый, недовольный всем и вся, с неизменным окурком во рту, он нехотя ковырялся на грядках. Теплички, сплетённые из орешника, накрывал клочками драной плёнки.

Всё лето Кузьмич проводил в двух приземистых строениях сколоченных из подручных материалов с плоской крышей крытых рубероидом. Эти постройки, примостившиеся на противоположном берегу оврага в зарослях ивняка и черёмухи, невольно ассоциировались у меня с хижиной дяди Тома из одноимённой книжки прочитанной в детстве. Одна хижина служила кухней–столовой, другая спальным помещением. Дворовый туалет был втиснут между ними — очень удобно!

Брился он редко, одевался как попало. Однако по определённым датам в календаре — Кузьмич преображался. На нём красовались: фуражка — сталинка, яловые сапоги, брюки галифе и защитная гимнастёрка под которой виднелась тельняшка. Что это было? Возможно, дань прошлому, где молодость и всё по другому, и где всегда есть место тому, что в розовом цвете.

Меня, чья детская мечта стать моряком так и не осуществилась, наличие тельняшки в «прикиде» Кузьмича смущала — вроде бы ни к месту.

В пятницу вечером к Кузьмичу из Москвы приезжал сын Николай — грузчик одного из мясокомбинатов, мечтавший попасть на склад готовой продукции. По заведённому ритуалу отец с сыном пили до глубокой ночи, о чём–то громко спорили, используя для связки слов и большей убедительности матерщину. Непонятно, о чём можно было спорить с Николаем, который знал всё и на всё имел безапелляционное мнение.

Для меня, ненормативная лексика между отцом и сыном да еще в присутствии матери была дикостью. У нас другой менталитет. Мы не особенно склонны к крепким выражениям в принципе, да и никогда не позволим себе этого в присутствии родителей, женщин и детей.

Но первый шок на своей исторической родине я испытал еще в ту пору, когда попал в соседнюю деревню в бытность там сельского Совета. Помню, председатель Совета отсутствовал и чтобы скоротать время решил прогуляться.

Неподалёку стояли обшарпанные двухэтажные железобетонные хрущёвки.

Советские партийные органы видимо наивно полагали, что «рабочий» совхоза, как и рабочий в городе, должен жить в квартире, а не в сельском доме с подворьем. После трудов праведных ему полагалось не отвлекаться, а «расти над собой»: читать газеты, слушать радио и смотреть телевизор. Однако человек, который жил и работал на земле и которого почему–то обозвали «рабочим», жизнь заставляла обзаводиться подсобным хозяйством. Поэтому повсюду в сельской местности рядом с многоквартирными домами стихийно возникал «шанхай» — примитивные, разномастные курятники, свинарники и даже коровники.

У ближайшего из домов возле такого коровника женщина и дочь–старшеклассница подавали вилами сено на небольшой стог. Сено принимал глава семейства. Он был явно недоволен неумелыми действиями жены и дочери. То и дело сверху — истошным голосом на всю округу, в их адрес раздавался отборный мат. От возмущения во мне всё закипело! Так и снял бы «гегемона» со стога из берданки!

Затем удалось немного успокоить себя — вспомнилось: «В древнем Риме нецензурная брань была уделом плебеев».

В субботу после обеда, проспавшись, Николай заводил свой «Москвич» и ехал за семь километров в райцентр — московской водки всегда не хватало, а халявной мясокомбинатовской закуски было ещё предостаточно. Застолье продолжалось…

В воскресенье Николай приходил в себя и вечером «отчаливал» в Москву. Кузьмич пару дней после отъезда сына ходил злой, с головной болью и красными глазами. Через неделю — две всё повторялось. При этом, следует отметить, ни тот, ни другой алкашами не были.

Однако вернёмся к гостю. Жена засуетилась, на скорую руку, как говорится — что Бог послал, собрала на стол и присела с нами. Стол преобразился. Куриные яйца, принесённые Кузьмичом, сиротливо сгрудились на блюдце.

Кузьмич аккуратно разлил водку по рюмкам и, глядя на меня, произнёс неожиданный тост:

— Ты Геракл! На своём участке за три года ты проделал то, что мы не сделали и за тридцать! За тебя, ты Геракл! — повторил он.

Я пожал плечами и пригубил. Водка и другие крепкие напитки были не для меня — несовместимость организма с формулой спирта.

Геракл, не Геракл, но Кузьмич был прав: потрудиться пришлось! При первом знакомстве с моим будущим земельным наделом работница сельсовета осторожно обронила:

— От этого участка все отказываются!

Действительно, было от чего прийти в уныние: бурелом, мелколесье, заросли кустарников и крапивы. Но у моих предшественников был выбор, а мне, припозднившемуся, выбирать было не из чего, и я спокойно решил: «Дарёному коню в зубы не смотрят».

К счастью, это оказался не «конь», а «конёк–горбунок»! Когда были расчищены мелколесье и заросли, с помощью тракторной тяги были убраны несколько распластанных на земле полусгнивших вековых деревьев я, как в джунглях, пробился к крутому берегу лесного ручья и ахнул: передо мной открылся замечательный вид на живописную пойму. Стало ясно — моей душе здесь будет комфортно!

Между тем, едва притронувшись к закуске, Кузьмич продолжал:

— Теперь тут большинство такие, как вы — приезжие, а я родился в этой деревне. Отец до войны был председателем колхоза. Родительский дом напротив, он принадлежит младшему брату.

Братья не дружили и наверно поэтому, младший в деревне почти не появлялся. Старый бревенчатый бесхозный дом с протекающей крышей ветшал на глазах, превращаясь в «графские развалины».

— Теперь все поля берёзой заросли, а раньше было строго, — продолжал Кузьмич, — за мешок травы, а… — и он безнадёжно махнул рукой.

— В деревне было более семидесяти дворов и начальная школа. В аккурат на этом месте стоял колхозный амбар, рядом — кузня. В сорок первом отец ушёл на войну и пропал без вести. Осенью, в конце октября пришли немцы — мы с братом пацанами были. Пробыли они здесь почти два месяца.

Во второй половине декабря началось наступление наших войск под Москвой. Во время бомбёжки немецких позиций на деревню упало несколько авиабомб — два дома сгорело. Наши войска наступали из–за Оки. Немцев как ветром сдуло! Давай выпьем за это! — предложил Кузьмич, и мы дружно чокнулись.

— В семидесятые годы деревню разорили — неперспективной признали! Сейчас от неё три старых дома и осталось! Мы ведь не Прибалтика! Там, говорят, ни один хутор не тронули! Ты, по слухам из Средней Азии будешь, там–то как было?

На минуту, я ушел в свои мысли — Кузьмич задел больную для меня тему, образно выражаясь «наступил на больной мозоль». Действительно, по России как Мамай прошел! В отличие от других союзных республик, здесь, местные партийные органы действовали по принципу: «Заставь дурака Богу молиться, он и лоб расшибёт».

Эту пробную хитрую диверсию с «неперспективными деревнями» провернули не ради экономии бюджетных средств, а против русского Мира. Тогда трудно было предположить, что это был пробный камень и что команда Ельцина в 90?е годы окончательно «добьёт» русскую деревню.

— Как там было? В то время когда вас в очередной раз «раскулачивали» и гнали с насиженных мест — там было всё наоборот! Все кишлаки, даже в диких горах электрифицировали, проложили хорошие дороги, построили школы, дома культуры и быта, обеспечили медициной, а потом в газетах публиковали списки всё новых и новых матерей–героинь!

— Это ж надо! А нас значит неперспективными признали! — по своему сделал вывод Кузьмич.

Слегка захмелев, Кузьмич перешел к другой теме:

— В сорок девятом меня в армию призвали, попал на Северный флот. Служил на крейсере. Летом, на пятом году службы, мы стояли на рейде, и вдруг среди моряков прошёл слух, что на корабле работает Особый отдел флота — вызывают, беседуют. Всем стало не по себе: что выясняют, что ищут?

Пришла моя очередь. Рассыльный передал приказ — явиться в каюту замполита. Явился. Офицер — особист предложил сесть. Перед ним лежала папка, я сообразил — моё личное дело.

— Василий! — обратился он ко мне.

— Служба у тебя проходит нормально, командиры довольны! Я ознакомился с твоим личным делом, оказывается, мы с тобой земляки, я ведь тоже калужанин!

— Меня это немного успокоило, земляк всё–таки!

— Скажу тебе, Василий, доверительно! — продолжал особист. — Вашему кораблю предстоит дружественный визит в Норвегию, а это — капиталистическая страна! Понимаешь, какая ответственность ложится на всех нас? Команда должна состоять из надёжных моряков, преданных партии и Родине, каждый должен отвечать высокому званию советского человека! Мы, Василий Кузьмич должны избавиться от всех неблагонадёжных моряков, и долг таких, как ты, помочь нам в этом! Давай поговорим откровенно, как земляки!» — предложил особист.

— Поговорили… Он задумался, тяжело вздохнул, отрешенно плеснул себе и выпил.

— Ну, а потом началось — перетрясли всю команду! Друга моего тоже… Так больше и не свиделись!

Кузьмич разволновался, достал носовой платок и громко высморкался.

Я понятия не имел, что ожидало «неблагонадёжных» моряков в начале пятидесятых годов, но попытался успокоить Кузьмича предположением, что ничего страшного с ними не случилось и всё ограничилось переводом их на другие корабли.

Справившись с волнением гость продолжал:

— В акваторию норвежского порта мы пришли утром. На борт поднялись лоцман и переводчик. Ошвартовались без проблем. На юте нас выстроили для последнего инструктажа. Жителям города предоставлялась возможность посетить корабль, а для личного состава в сопровождении офицеров планировались экскурсии в город.

В течение дня корабль посетили: посол нашей страны и мэр города, командующий ВМС Норвегии. Вечером того же дня наши офицеры во главе с командиром корабля нанесли ответные визиты.

Все последующие дни команда была в парадной форме. Офицеры в чёрных брюках, белых кителях и фуражках, на левом боку — кортики. Моряки в чёрных брюках, белых форменках и бескозырках.

На другой день с первой группой матросов я побывал в городе. Нам объяснили, что норвежцы — потомки древних викингов. Мне это ни о чём не говорило, но люди живут культурно: интересные здания, черепичные крыши, улицы вымощены камнем, кругом чистота.

Из города мы вернулись к обеду. Экипаж корабля принимал гостей — местных жителей. На палубе играл духовой оркестр, обстановка и настроение были праздничными.

И тут мне запомнился такой случай! Два молодых человека, поддерживая под руки ветхую старушку, поднялись на палубу. К ним подошёл дежурный офицер, и старушка с сильным акцентом, на русском языке, пояснила о том, что она русская дворянка, которая была вынуждена эмигрировать из России во время революции. Слух об этом разошелся быстро, её обступили. Она обратилась со странной просьбой:

— Прошу вас, дайте мне русского хлеба!

Её желание с готовностью исполнили. Хлеб на корабле выпекался отменный! Принесли бумажный пакет со свежеиспеченным чёрным хлебом. Дрожащими руками она вынула одну из буханок, приблизила к лицу и глубоко вдохнула запах хлеба. По щекам потекли слёзы…

— Спасибо! Храни вас Бог! — тихо произнесла она, перекрестила окружающих и, молодые люди бережно повели её обратно.

— В тот день я и познакомился с ней!

— С кем «с ней»? — тут же отреагировала жена.

— С норвежкой, на которую ты очень похожа! — неожиданно выдал Кузьмич.

— Я ведь ещё из–за этого давно собирался зайти к вам! Как только увидел тебя, — обратился он к жене, — всё опять нахлынуло и не даёт покоя!

— Это уже интересно! — и я разлил водку по рюмкам.

То–то мне жена говорила, что Кузьмич на неё смотрит как–то странно, при удобном случае пытается заговорить, а я над ней подшучивал:

— Поклонник проявляет активность!

Кузьмич продолжал:

— Она пришла на корабль одна, стояла растерянная с букетиком цветов. Русые волосы, белое платье окантовкой национальным орнаментом, вся аккуратненькая, как точёная! В деревне таких не было.

Ноги сами понесли к ней. Подошёл, встал навытяжку, поздоровался, ткнул себя в грудь и представился:

— Василий! Можно Вася!

— Ту мон (Доброе утро), Васья! — ответила она, робко улыбнулась и протянула цветы, с которыми я не знал, что делать.

Девушка показала на себя и произнесла:

«Анна!»

— Надо же, русское имя! — мелькнуло у меня. Широким жестом, на правах хозяина, я пригласил её ознакомиться с кораблём. Водил, показывал, что–то объяснял; в ответ она одобрительно кивала головой:

— Я, Васья! Я!

Вечером узнал: «я» обозначало «да».

Экскурсия закончилась на баке. Я был свободен от вахты. Мы любовались панорамой города и морем, над нами кружили чайки. Этим чудесным, солнечным днём Анна была необыкновенно хороша — и, прежде всего, какой–то внутренней красотой, которая угадывалась в ней. Она странным образом действовала на меня. Моя душа простого, грубого, деревенского парня была охвачена ранее не известным, светлым и чистым чувством и всё вокруг было прекрасно!

Не знаю, сколько времени мы пробыли вместе, но пора было расставаться.

Я проводил Анну к трапу. Она протянула мне свою маленькую, тёплую, душистую ладонь и произнесла:

«Так! Васья! Ха де!» («Спасибо! Васья! До свиданья!»).

В ту ночь я спал плохо, не мог успокоиться. Вспоминал каждую минуту, проведенную с Анной. Думал о себе, о ней. На другой день ждал, маялся. Друзья заметили, стали подтрунивать, а я хотел одного — ещё хотя бы один раз увидеть Анну и побыть с ней рядом. Но её не было.

Шёл последний день нашего пребывания в Норвежском порту. Вдруг ко мне подбегает Андрей (рундуки в кубрике, на которых мы спали, находились рядом) и радостно сообщает:

— Иди, твоя норвежка пришла! Вот возьми, подаришь! — и сунул в руку небольшой свёрток. Сердце громко застучало в груди, я кинулся на верхнюю палубу. Анна стояла на том же месте, что и в прошлый раз.

— Здравствуй, Анна! — с волнением произнёс я.

— Ту мон, Васья! — ответила она.

Нас не интересовал корабль. Мы нашли спокойное место: стояли, смотрели в морскую даль, на порт, на скрывающийся в дымке город, друг на друга.

Я не знал, кто и кем была Анна, но всем своим существом чувствовал: впервые в жизни рядом со мной девушка, которой безоглядно доверил бы всё и пошел бы с ней хоть на край света!

Между тем, время утекало, словно из меня жизнь.

— Анна! Завтра мы уходим! — печально выдавил я и жестом изобразил кораблик на волнах. Она поняла, слегка кивнула, прикрыв ресницы. Но это было ещё не всё: совершенно некстати приближалось время заступать мне на вахту.

И вот наступил момент, когда я с тяжёлым сердцем показал на часы и обречённо развёл руками. Она поняла и это. Затем я достал свёрток Андрея.

— Анна, это тебе на память! — там была яркая красивая русская матрёшка. Она радостно всплеснула руками. Затем открыла сумочку, достала маленькую раскрашенную деревянную лошадку — национальный сувенир и протянула мне.

Когда мы расставались, в её глазах стояли слёзы, у меня — ком в горле.

— Ха де, Васья!» — были её последние слова, прозвучавшие как: — Прощай Вася!

На следующий день, едва стало светать, наш крейсер отшвартовался от норвежского берега. Провожающих не было.

С тех пор бывают моменты, когда я закрываю глаза и вижу в утренних сумерках тот пирс и силуэт девушки в белом платье. Она всё машет и машет мне платком…

Кузьмич наклонился, закрыл лицо руками… Наступила тягостная пауза. Мы с женой замерли.

Возможно, не вовремя, но когда Кузьмич немного пришёл в себя, я задал ему вопрос, который не мог не задать:

— А как же жена, наверно, не случайно — Анна?

Кузьмич покосился на меня и недовольно буркнул:

— Совпадение!

Первой умерла добрая баба Аня.

— Погоды–то, погоды нынче какие! — сетовала она на непрекращающиеся дожди. Зная о том, что мы не грибники, баба Аня, знаток здешних грибных мест, по пути из леса всегда заходила к нам и делилась грибами.

Через два года у Кузьмича началась катаракта, затянулся левый глаз, а вскоре он ушел из жизни.

Сын Кузьмича Николай — заматерел, развёлся с женой, отрастил брюшко, купил подержанную иномарку. Теперь возит из Москвы в деревню каких–то женщин, жарит шашлыки, и до глубокой ночи гремит попса в его автомобиле…