Глава 13
Глава 13
Огромная вереница роскошных автомобилей покинула Красавин и растянулась по шоссе, ведущему к святому источнику. Городская знать расположилась в «ауди», «мерседесах», «бентли», «шевроле», и за каждым автомобилем представительского класса двигался джип, полный верной охраны. Святой источник бил из горы и бежал по склону, сочно сверкая на солнце. Там, где он истекал из горы, была устроена купальня и над ней возведена надкладезная часовня. Перед часовней росла одинокая большая береза. Весь склон горы был усеян людьми. Странники, богомольцы, убогие, калеки, батюшки из отдаленных приходов, монахи из нищих обителей, группы слепцов, безрукие и безногие солдаты, беременные женщины. Одни отдыхали на горе, другие пили из ручья, третьи, стыдливо обнажаясь, входили в купель. Читали молитвы, пели, обменивались новостями и слухами. И все были потревожены накатившей армадой автомобилей. Гора зачернела лаком, заблестела стеклами. Вальяжные господа покидали салоны. Дюжие охранники теснили народ, отгоняли попрошаек. Очищали пространство между простолюдинами и наехавшей аристократией.
Зеркальцев, покинув машину, ходил среди народа, всматриваясь в усталые, смуглые от пекущего солнца лица, и на всех была тень усталости, смирения и какой-то безнадежной готовности ждать то ли чуда, которое никак не наступало, то ли собственной смерти, за которой не нужно было далеко ходить.
Под березой, укрываясь в ее бледной тени, сидели богомольцы, и Зеркальцев присел на теплую землю, по которой скользила розовая сетчатая тень. На него не обратили внимания, приняли за странника, утомленного долгой дорогой. Ствол березы был старый, в наростах и вмятинах. На коре темнела заплывшая надпись: «Адам плюс Ева равняется», и после знака равенства было вырезано сердце, пронзенное стрелой. И Зеркальцев подумал, что эта береза и есть Древо познания Добра и Зла, тянет корнями воду из священной горы, преображая ее в просторную, накрывающую все мироздание крону. Он сидел в тени вещего дерева, прислушиваясь к людской молве, и молва была о скорбях, тех, что случились, и тех, коим еще суждено случиться.
– А в Почаевской лавре есть один старец по имени Амвросий, так он говорит, что есть такое слово, вроде заговора, что если его кто знает и скажет, то от этого слова разом все самолеты попадают, – говорил немолодой русый бородач с загорелой шеей и открывавшейся за воротом рубахи влажной белизной. Он расшнуровал свои большие стоптанные ботинки, но не снимал, стесняясь сидящих рядом женщин.
– А у нас на приходе есть один человек, который бывал на Афоне. И монахи говорят, будет большая война. Всех против всех, и опять в России большая кровь прольется. – Худощавая тонконосая женщина повязывала косынку, из-под которой виднелись влажные после омовения волосы. – Россия всему миру упрек, потому что в ней Христос проживает.
– Говорят, в Москве, в Кремле, двое живут с собачьими головами. Не отличишь, одной породы. То один выходит на телевизор и лает, то другой. А отличие в тени. У одного тень красная, вроде кумача, а у другого травяная, зеленая, – произнес старичок с синими наивными глазками, тщетно пытавшийся сглодать пустыми деснами корочку хлеба. Не изглодал, только обмусолил и спрятал корочку в холщовую сумку.
– Говорят, с севера большой лед идет. Скоро все подо льдом замерзнем. Говорят, американцы такое устройство придумали, что оно на Россию лед гонит, – строго сказал мужчина в поношенном военном кителе без погон, с оборванными пуговицами.
– Молись жарче, лед и растает, – тихо сказала старушка, круглая и мягкая, как шерстяной клубочек, и перекрестилась со вздохом.
Зеркальцев слушал вести, гулявшие по Руси, передаваемые из уст в уста, и эти вести отзывались в нем тихой печалью и необъяснимой любовью.
«Мой народ», – думал он, чувствуя таинственное родство с этими русскими странниками, явившимися к Древу познания Добра и Зла, чтобы укрепиться в своей вере, напитаться от древа неписаной мудрости, которая позволит жить среди огней и пожаров еще тысячу лет.
Он вдруг почувствовал приближение рыданий. Горячие удушающие слезы рвались из него, поднимались от сердца к губам, на которых зрело, дрожало, росло какое-то невнятное, неведомое ему прежде слово. Словно в нем нарождался другой человек, пробивался наружу сквозь ветхую, отжившую свой срок оболочку. Или этот человек пребывал в нем всегда, дремал, не желал просыпаться, усыпляемый его безбедной, легкомысленной и счастливой жизнью. И вдруг проснулся среди этих измученных русских людей, которые были ему братья и сестры. И он боялся, чтобы рыдания не вырвались из него бурлящими слезами, не испугали собравшийся под деревом люд.
Чуть в стороне, едва накрытая тенью, сидела немолодая, исхудалая женщина с черными нечесаными волосами, похожая на цыганку. Ее огненные, фиолетовые глаза без белков жарко и жадно горели, словно она хотела вмешаться в разговор паломников, но удерживала себя, и только искусанные губы ее дрожали, и по телу пробегала больная судорога.
– А вы, люди добрые, о хорошем мечтайте, – ласково произнес маленький, с лысой головой человек, глядя сквозь очки добрыми воловьими глазами. – Вы в таком месте сидите, что вас Бог слышит, и вы ему не жалуйтесь, а говорите спасибо. «Дескать, спасибо Тебе, Боже, за все». Вы под этим деревом сидите, которое Бог для вас посадил. У него листочки целебные. Вы листочки-то, которые опали, подбирайте, а после вместо чаю заваривайте, и они вам помогут. – Старичок взял с земли опавший сухой березовый листик и спрятал его в карман. – У нас в районе человек был, раком болел. Все врачи от него отказались. Даже резать не стали. Он от этой березы осенью, когда листопад, листьев набрал и стал отвар пить. Приходит к врачам. «Ба, а где же рак твой?» Чисто. Как у младенца. – Старичок подобрал еще один листик, прижал к губам и вдохнул, и на лице его изобразилось блаженство, будто он нюхал садовую розу. – А еще один случай был. Один ученик задумал в институт поступать. А ему иностранный язык не давался. Не было таланта у него к языкам. Он этих листочков поел – и сразу десяти языкам обучился. Какую книгу ему ни дадут – китайскую, али французскую, али немецкую – с налету читает и на русский пересказывает. – Старичок спрятал драгоценный листик в карман. – А теперь о себе скажу. У меня горе случилось. Дочка, зять и двое внучат на машине разбились. Я жить не хотел, руки на себя два раза накладывал, пока мне один добрый человек не подсказал, чтоб я от этой березы листков набрал и пил вместо чая. И что бы вы думали? Горе мое прошло, и стал я жить, как во сне, и все, что болело, перестало болеть, и все, что стращало и мучило, стало как понарошку. Я и теперь, как во сне, живу. И вы мне снитесь, и всех-то я вас люблю.
Зеркальцев видел, как все, кто сидел под березой, стали оглядываться, подбирать опавшие от жары листочки и прятать кто куда мог. Зеркальцев подобрал два сморщенных ржавых листика и сунул в карман.
Черноволосая, с горящими глазами женщина трепетала от какого-то сжигавшего ее страдания. Боялась растворить рот, чтобы не полыхнуло пламя. Сжимала дрожащие, в запекшейся крови губы.
Между тем светлейший князь Лагунец совершал погружение в купель. На глазах всего люда, не испытывая смущения, он совлек с себя шелковую ленту, сюртук, рубашку, лосины, обнажив во всей наготе свое рельефное атлетическое тело. Кинулся в ледяную купель, трижды погружаясь, страстно выдыхая: «Во имя Отца!.. И Сына!.. И Святого Духа!..» Стеклянный, блестящий, отекая водой, вышел из купели и сразу попал в объятия охранника, который погрузил его в белое махровое покрывало и стал яростно растирать, после чего Лагунец предстал медно-красным, как статуя, поигрывая мускулами.
Все остальные потянулись к купели. Голосевич погружался царственно, стараясь не замочить своего серебряного лица. Макарцев мелко, зябко крестился, а Степов долго топтался на мокрых ступенях, стыдливо прикрывая пах ладошками. Кто ухал в купель с криком ужаса и радости. Кто, постанывая, постепенно погружался в студеный источник. Некоторые лишь ополаскивали лицо, плескали за ворот рубахи. «Конкретные товарищи» разделись донага, одинаковые, как братья, волосатые, кривоногие, с толстыми золотыми цепями и невероятными наколками, изображавшими драконов, рогатых зверей и похожих на Вельзевула чудовищ. Отец Антон неодобрительно рассматривал эти богопротивные фрески.
Волосатые братья плавали в купели, брызгались, фыркали, хохотали. Когда к краю купальни подошел рассеянный, нерешительный губернатор, братья ухватили его за брюки, стащили в воду и стали топить, отчего губернатор визжал, охал, захлебывался, пока его, полуживого, липкого, не вытащили на сушу. Он быстро очухался и, забавляя людей, стал изображать мокрую собаку, смешно тряся загривком и дергая ногой.
Когда омовение завершилось, отец Антон поднялся на ступени часовни, обратился лицом к народу, усеявшему склон горы. Стал сзывать его своим густым, колокольным басом, на который отзывались люди и начинали стекаться к пастырю. Зеркальцев испытал знакомое раздвоение, словно пространство вокруг расслоилось и он одной своей частью оставался на горе, у сверкающего ручья, рокочущего басом проповедника, толпы богомольцев, а другой своей частью перенесся в соседнее пространство, отделенное от первого прозрачной голубой плоскостью.
– Братья и сестры, дай вам Бог исцеления от ваших недугов и хворей, пусть пошлет утешения в ваших печалях и духовных скорбях. Но вот что скажу вам, дети мои. Многие печали, случившиеся в нашем народе и в других народах многострадальной земли, проистекли от того, что Диавол своими хитросплетениями отнял у нас главное наше сокровище – единство во Христе. Он затмил наш разум и показал в кривом зеркале каждому народу своего Христа как Христа истинного, а Христа, которому поклоняется другой народ, объявил Христом ложным, а народ тот – богоотступным народом…
Зеркальцеву казалось, что в воздухе звучат иные стихи и напевы: «Мне матушка своей печальной сказкой, где кот Баюн и стайка сыроежек, когда сосулька синяя в стекле, и так чудесен звук ночной капели, и в старой бочке черная вода с листом клиновым, я теперь один, ни матушки, ни мхов в еловой роще, ни красной шляпки милой сыроежки, а только дым необозримых снов, и только снег на розовом надгробье, где имя чудное мне птица просвистала, когда же мы опять соединимся, когда в листве возникнет промежуток, и я скользну на солнечном луче».
– Но вот воцаряется русский царь, и Диавол будет посрамлен, – грозно и настойчиво проповедовал отец Антон. – И его кривое зеркало будет разбито, и в лучах славы над всеми народами воссияет единый Бог, сладчайший Иисус. О чем было предсказано нашим преподобным старцем Тимофеем, который изрек: «Ищи встречу за облаком, и два вина будут, как одно, и два хлеба будут, как один, и прославлен патриарх, на огне прилетевший». Что значит сие предсказание? Какой ответ дают нам глубокие толкования?
При этих словах две Алевтины, совершившие омовение, не совлекая с себя облачений, с проступавшими сквозь мокрые платья пупками и сосками, надменно посмотрели на именитых сограждан, чье могущество содержалось в кошельках, а не в сияющей ноосфере.
Зеркальцев же ничего этого не видел, пребывая за синей прозрачной стеной, в потусторонней реальности, где певуче звучало: «Когда на елке свечка затрещала и замерцал стеклянный дирижабль, тогда в долинах раздались тамтамы, и мне навстречу вышла африканка, она мне подарила плод румяный, тот самый, что висел на детской елке, и я узнал его по аромату, по капельке запекшегося воска, и я отнес его обратно к елке, и мама мне сказала, где ты был, но потянулись белые дороги, и им конца и края не видать, и этот путник, что в снегах растаял, чей след пропал за белым горизонтом, чье имя навсегда тобой забыто, тот путник – это я, вкусивший плод».
То было там, по другую сторону прозрачного голубого стекла. Здесь же, на горе, бежал священный ручей. На одном его берегу толпился народ – богомольцы, калеки, утомленные странники. На другой стороне стояли вельможи – камергеры, тайные советники, церемониймейстеры, лейб-медики, чиновники Тайной канцелярии. Отец Антон продолжал свою проповедь:
– Так что это значит: «Ищи встречи за облаком» и «патриарх, на огне прилетевший»? Что значит «два вина будут, как одно, и два хлеба будут, как один»? А это значит, дети мои, что надлежит совершиться чуду, и будет положен конец расколу, который разрывал нашу Христову веру на католическую и православную. Встретятся наконец наш Святейший Патриарх и папа римский, и они отслужат общую литургию, и вино, привезенное из Ватикана, сольется в чаше с вином, привезенным из Тимофеевой пустыни. А хлебные просфоры, испеченные в соборе Святого Петра, соединятся с просфорами, испеченными в Тимофеевой пустыни.
Народ на другом берегу ручья слушал напряженно и молча. Люди пытались уразуметь необычные слова, от которых им становилось страшно. Зеркальцев видел, как черноволосая женщина с чернильной тьмой в глазах кусает губы, ее худые плечи дергаются, и по всему ее изможденному телу пробегают волны страдания.
– И где бы вы думали, дети мои, совершится встреча двух церковных предстоятелей, Святейшего Патриарха и папы римского? А совершится она на космической орбите, на космической станции, куда уже доставлены аналои, подсвечники, лампады и где уже все готово к совместному богослужению. Святейший Патриарх и папа римский еще год назад были записаны, один – в отряд космонавтов, другой – в отряд астронавтов. Они прошли тренировку на центрифугах и отлично выдержали перегрузки. Они одновременно полетят с Байконура и мыса Кеннеди, встретятся на орбите и отслужат совместную литургию, которая будет транслироваться по всей Земле. Вот что такое «ищи встречи за облаком» и «патриарх, на огне прилетевший». И должен я перед вами открыться, дети мои, что и я, грешный, по благословению Патриарха, был зачислен в отряд космонавтов и буду сопутствовать Святейшему в его космическом полете.
С этими словами отец Антон ловким движением сбросил с себя шелковую черную рясу, и все увидели, что под облачением таился скафандр космонавта, серебристо-белый, эластичный, не подверженный космическому излучению, с трубками поддува, с карманами, из которых торчали инструменты, необходимые для работы в открытом космосе. И на груди скафандра, на серебристой ткани был изображен собор Святого Петра с латинской надписью «Ватикан» и русский храм с церковно-славянской надписью «Тимофеева пустынь».
Толпа ахнула, обомлела. Отец Антон воздел руки, как это делает ныряльщик, словно хотел нырнуть в лазурь бесконечного космоса.
Тишина продолжалась мгновение, и вдруг раздался истошный, нечеловеческий вопль. Это кричала женщина с чернильными глазами. Ее рот изрыгал длинный тоскующий вой, какой издает волчица, потерявшая своих волчат:
– Дьявол, дьявол! Католик засланный! Патриарха нам подменили! В русских церквях на латинском языке служите! Русское Рождество на католическое поменяли! Еврейскую Пасху вместо православной празднуете! Монахов ожените! Мужик с мужиком под венец пойдут! Из Тимофеевой пустыни матушек выслали! В скиту их в огне спалите! Мученицу, заступницу за веру православную, к Тимофею привезли! На цепи держите! Ядом поите! В Кремле зверь сидит, русский народ гложет! Из русских костей башню строит! Ты, ты! – Она ткнула пальцем в Зеркальцева. – Поезжай в Спас-Камень монашек спасать! Ты к Тимофею ступай и мученицу, заступницу за русскую веру и русский народ, из цепей спаси! На тебя Бог указал! Ничего не бойся! В Царствии Небесном принят будешь!
Она голосила, билась, и народ по ту сторону ручья надвинулся, встал стеной. Нищие, погорельцы, безногие солдаты, паломники, богомольцы из бедных приходов, все униженные и оскорбленные, пришедшие искать чуда к святому источнику, наступали на тех, кто принес беду, морил их и мучил, обманывал и наказывал. Казалось, минута – и народ с воем перейдет ручей, набросится на своих мучителей. Но из вельможной толпы выступил генерал Лагунец и властно приказал:
– Взять кликушу. Положить на лед. Пусть остынет.
Специальный агент Корней с десятком дюжих охранников перескочили ручей, вырвали из толпы кликушу, поволокли за волосы по земле к машине. А та все кричала Зеркальцеву:
– Ступай к Тимофею! Спаси заступницу, зарю, невесту Христову!
Отец Антон торопливо надевал облачение. Все рассаживались по машинам. Вереница тронулась, покидая священную гору, на которой взрастало Древо познания Добра и Зла, роняло сухие листики в ладошки богомольцев.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.