Глава 10

Глава 10

Все, что происходило с ним в Красавине, напоминало расплывчатый сон, когда в кровь попадают дурман болотных цветов, отвар из пьяных грибов, ядовитые цветные лучи из магического фонаря. Он старался понять, где проходит грань, отделяющая сон и явь. Где кончается реальность и начинается сказка. Где рассудок теряет свои закономерности и погружается в помрачение. Ему казалось, он помнит момент, когда искривилось пространство и время, и он, подхваченный винтообразным вращением, покинул реальность. По спирали ввинтился в узкую горловину на трассе, где стояла одинокая обгорелая ель. Вынырнув по другую сторону реальности, очутившись в потустороннем мире таинственных старцев, безумных кликуш, венценосных владельцев рынка, загадочных пленниц, несущих свой крест в заточении. И если сесть в великолепный салон ХС90, помчаться обратно по трассе, достичь обгорелой ели, то можно вновь совершить винтообразный рывок. Выскочить из заколдованного пространства, вернуться в привычную, неопасную реальность автомобильных салонов, московских вечеринок, необременительных скоротечных романов. И на зеркально-черном корпусе автомобиля исчезнет вмятина от дикого камня, пущенного злобным ребенком.

Так думал Зеркальцев, оставаясь во власти неведомых чар, продолжая свои отношения с новыми знакомцами – обитателями потустороннего мира.

Вечером он уже находился на берегу реки Красавы, у деревянной пристани, к которой была причалена огромная яхта Голосевича, белая, с просторной палубой и хрустальной рубкой, над которой развевались два флага – Андреевский и черно-золотой, имперский.

– Мы должны сегодня же ночью пересечь «черные воды» Лобненского озера. Достичь деревни Блюды, где обитает «лещ с тарелкой». И обратить местных пиратов и бандитов в «разбойников благоразумных», готовых присягнуть «царю с серебряным лицом». Я – Удерживающий. Мне надлежит запечатать зло, замкнуть врата адовы. Преобразить разбойников в праведников.

Так говорил Голосевич, проводя Зеркальцева по трапу на борт яхты, и его лицо в вечернем свете мерцало таинственным серебром.

На палубе был накрыт стол на двоих. Зеркальцев с Голосевичем заняли места за столом, и им был предложен ужин. Холодное мясо, вяленое, копченое, посыпанное перцем и специями. «От жертвенного тельца с молитвой очищения», – говорил Голосевич, накладывая Зеркальцеву на тарелку. Рыба во всех видах – жареная, варенная в соусах, тонкого засола и копчения. «Из нашего озера Лобное, „по черной воде“ которого нам предстоит проплыть». Огурцы, помидоры, грибы, душистые огородные травы. «Все с торжища, из которого воздвигнется царство».

Яхта мягко отчалила и, бархатно рокоча могучим двигателем, уже плыла по Красаве, среди темно-зеленых берегов, на которых в сумерках белели церкви и золотые фонари отражались струящимися веретенами.

Дул прохладный ветер с невидимого озера. Телохранители Голосевича принесли два теплых пледа и заботливо укутали восседавших за столом собеседников. Зеркальцев отпивал из бокала итальянское вино, смотрел на белевшие в темноте церкви, и ему казалось, обнаженные купальщицы вышли на берег в прекрасной наготе, готовы погрузиться в студеные воды.

– Вот вы давеча, Петр Степанович, оригинально истолковали пророчество старца о заре и невесте Христовой, которая встретит царя с серебряным лицом. Что, дескать, царь проедет в монастырь к монахиням через бывший колхоз «Алая заря». В разговоре с Василием Егоровичем Макарцевым вы поспешили отказаться от своего толкования. А напрасно. И такое толкование возможно. Пророчества старца Тимофея даны нам в виде притч и иносказаний, и чем возвышенней и духовнее толкователь, тем ближе к истине само толкование. Вы видели сегодня, какого труда и духовного подвига стоили Алевтине Первой и Алевтине Второй их толкования. Каждая в силу своих духовных возможностей поднималась на определенный этаж ноосферы и отыскивала там смысл притчи. Но на более высоких этажах ноосферы таится иное, более полное толкование, иной раз отрицающее смысл предыдущего. Все толкования верны, и мы выбираем то, которое под силу нашему разумению. Толкование становится жизнью, отражающей уровень нашего понимания. Существует множество вариантов толкований и соответственно множество вариантов самой жизни. Не удивляйтесь, что помимо этой окружающей нас реальности, – Голосевич повел рукой по сумрачным берегам, сине-зеленой ночной волне, бегущей за яхтой, по тонкой мачте, на которой горел хрустальный огонь, – помимо этой реальности существует совсем иная, соответствующая иному толкованию.

Зеркальцев снова чувствовал, что мир, его окружавший, колеблется, зыбкий, неполный, до конца не воплощенный, и где-то рядом, невидимые, существуют другие миры, и он сам существует в этих мирах, и невозможно понять, который из этих миров подлинный и в котором из этих миров он, Зеркальцев, подлинный. И от этой мнимости и зыбкости мира кружилась голова, и в ней сочились тихие струйки безумия.

– Тогда, позволю спросить, как толковать пророчество о заре и Христовой невесте? – спросил Зеркальцев, сопротивляясь этому сладкому бреду.

– Мы трактуем это так, что царь с серебряным лицом явится в сияющем утреннем блеске молодого русского царства, и вместе с ним во всей вселенской полноте возродится православная церковь, эта истинная невеста Христова. Так трактует пророчество старца отец Антон, с которым вы вчера познакомились в обители.

Берега Красавы раздвинулись, растворились во тьме, и теперь яхту окружала сплошная темная вода, отливавшая за кормой таинственной синевой. Двигатель мощно и бархатно рокотал. Дрожал в вышине хрустальный огонь. Зеркальцеву чудились внизу, на нижней палубе, где находились каюты, приглушенная музыка, женские голоса, но все это, возможно, существовало в параллельной реальности, посылавшей о себе тайную весть.

– Когда вы посещали Тимофееву пустынь, вам, возможно, показалась странным царящая в ней пустота.

Действительно, великолепные, недавно возведенные кельи пустуют. Несколько монахинь, в них обитавших, переехали в лесной отдаленный скит Спас-Камень. Я развею ваше недоумение. Мы собираемся превратить Тимофееву пустынь в мощный духовный центр, откуда новое русское царство станет влиять на все мировые процессы. Если говорить языком современных политологов, мы собираемся из этой обители управлять мировой историей.

– Это как же? – спросил Зеркальцев, почти без интереса, не собираясь сопротивляться любому известию, которое сейчас прозвучит. Сладкие струйки безумия скользили в его голове, словно кто-то ласковый, женственный расчесывал его волосы, повергая в лунатическое сновидение.

– Мы заняты поиском девушек, наделенных даром толкования. Женская интуиция тоньше и возвышенней, чем мужская. Женщине удается проникнуть на более высокие этажи ноосферы. Мы отыскиваем этих одаренных девственниц, готовим их к пострижению в монахини. Соберем их всех в Тимофеевой пустыни и обучим искусству толкований. Мать Фекла, с которой вы познакомились, наставница будущих толковательниц, настоятельница будущего монастыря, который станет центром управления историей.

– Как же вы будете управлять историей? – Зеркальцев смотрел на серебряное сияние, исходящее от лица Голосевича, и волшебный ковчег нес его по черной воде лбом вперед, и все это было уже предсказано, и его, Зеркальцева, жизнь, и грядущая смерть, – все уже было исчислено неведомым старцем, который знал о мире все, от начала до скончания.

– Пророчества старца обладают свойством сбываться. Толковательницы своей русской женственностью и мистической прозорливостью станут предсказывать будущее, обрекая его на воплощение. Они станут протачивать русло еще не воплощенной истории. Мы станем контролировать этот процесс. Здесь, в Тимофеевой пустыни, будет ткаться половик истории руками русских монахинь, получивших дар толкований. Этот духовный центр нового русского царства будет могущественней, чем Шаолинь, величественней, чем священный город Кум, благодатней, чем Ватикан. Здесь будет духовная столица будущей России и, быть может, всего мира. Пусть царский дворец пребывает в Москве, пусть там собираются на свои заседания министры. Духовной столицей России станет Красавин. И нам не понадобится генеральный штаб и могучая армия, не понадобятся финансы и углеводороды. Мы будем господствовать на финансовых рынках, устанавливать цены на нефть, формировать мировые союзы, развивать научные школы, меняющие лицо планеты. Мы станем управлять историей не только в интересах России, но и всего человечества. «Все животы окормятся на моем огороде», – пророчествовал старец, предрекая своей обители вселенское значение.

Зеркальцев видел – белее снега стены священной обители. Сияют золотые кресты. В белоснежных палатах юные схимницы, облаченные в черное, единым дыханием и страстью возносятся в лазурную высь. Вычерпывают драгоценные истины. Невесомые силы несутся во все стороны света, управляя жизнью народов. Воздвигают и сокрушают царства, созидают и низвергают вождей. Отводят человечество от последней черты, посылая людям голубую путеводную звезду, что бриллиантом сверкает на раке священного старца.

Яхта плыла по ночному озеру. Синяя заря медленно и неохотно угасала над бескрайней водой. В небе туманились влажные звезды, по которым летел хрустальный огонь. Тихо рокотал двигатель. Из нижних кают долетали музыка и женские голоса. И все это было чудесно, и все это было предсказано, и он, Зеркальцев, был воплощением чьей-то любящей и всесильной воли.

– Как вы узнали, что станете царем? – спросил Зеркальцев, ожидая в ответе увидеть продолжение сна.

– Это было давно, еще при Советах. Мне было четырнадцать лет, и меня вместе с одноклассниками готовились принять в комсомол. Везде были развешаны красные флаги, висели портреты вождей. Пионеры были в галстуках, а мы готовились произнести клятву и получить комсомольские значки. И надо же такому случиться, мой одноклассник, симпатичный еврейчик Арон, показывает мне серебряный царский рубль. Весьма большая монета. На одной стороне профиль царя Николая, а на другой – двуглавый орел. Я взял у Арона рубль и стал рассматривать, вглядывался в лицо государя императора. И тут, как назло, подходит комсомольский вожак и говорит: «Покажи, что это у тебя?» Уж не знаю, что со мной сталось, но я быстро сунул рубль в рот и проглотил, чуть при этом не подавился. «Что это было?» – спросил вожак. «Шоколадка». И тут я почувствовал, что во мне появилась какая-то сладость и теплота, а Арон воскликнул: «Да у тебя лицо серебряное!» С этих пор я почувствовал себя избранным, знал, что меня ожидает великое будущее. Уже позже я познакомился с пророчеством старца: «Что будет снаружи, станет внутри. А что будет внутри, выйдет наружу». Это значит, что снаружи был профиль государя императора и он стал моим внутренним содержанием. А серебро, которое я проглотил и которое содержалось у меня внутри, проступило наружу на моем лице. Вот так и сбылось пророчество старца.

– Но столько у старца пророчеств. Кто их запомнил? Кто их до наших дней сохранил?

– Прадедушка Ивана Лукича Степова, того, кто нас познакомил, был келейником старца Тимофея. Он записывал за ним пророчества. Старец пророчествовал днем и ночью, даже во сне, и келейник все его предсказания записывал в тетрадь. Когда старец погиб мученической смертью, келейник чудом спасся и унес с собой вещую тетрадь. Сберег ее в страшные годы пятилеток и войны. Завещал ее сыну, а тот – своему, пока наконец тетрадка не попала в руки нашего друга – Ивана Лукича. Он эту тетрадку держит у себя в имении в специальной бронированной комнате, которая под током и сигнализацией. Кто без кода попробует войти в комнату, тот подвергнется таким психическим воздействиям, что сойдет с ума и жизнь ему покажется бредом. Иногда Иван Лукич заходит в комнату и списывает одно-другое пророчество и дает на разгадывание обеим Алевтинам. Но главное разгадывание начнется, когда в обители соберутся вещие девственницы и начнется в полном смысле созидание истории. К тому времени я уже стану царем.

Голосевич умолк, и лицо его казалось серебряной монетой с отчеканенным царским ликом.

Яхта плыла по озеру, под туманными звездами, и Зеркальцеву казалось, что это уже было когда-то, все это он уже пережил, будучи эмбрионом, вызревая в темной материнской утробе, питаясь соками и невнятными видениями бесчисленных прежних жизней.

Впереди тьма сгустилась, и эта сгустившаяся тьма была берегом, к которому приближалась яхта. Капитан, покинув рубку, приблизился и доложил:

– Прибыли, Кирилл Федотович, точно по расчетному времени. Деревня Блюды по курсу. Прикажете причалить либо бросим якорь поодаль?

– Бросим якорь поодаль, – приказал Голосевич. – Разбойникам предстоит преображение, а пока они чистой воды пираты.

Яхта замедлила ход, двигатель стих, загремела якорная цепь, и настала тишина, среди которой струились черно-синие воды, переливались влажные звезды, и хрустальный фонарь на мачте казался лучистым небесным светилом.

Дюжий охранник наклонился к Голосевичу:

– Прикажете начинать, Кирилл Федотович?

– Начинайте. И да сбудется пророчество старца. Вот ты и встретил меня, лещ с тарелкой.

Стол, за которым они сидели, был удален с палубы. Кресла отодвинуты в сторону, так что освободилось пространство, на котором матросы устанавливали какие-то устройства и приспособления.

И вдруг в тишине, в мерцающей тьме раздался колокольный звон. Он несся из невидимого репродуктора, словно над яхтой была воздвигнута огромная звонница, и в ней гремели, звенели, сладко пели, грозно ухали, чисто переливались бесчисленные колокола. Гулкие и дробные удары, обгоняя друг друга, летели в ночь, ударяли о воды, отражались от неба, катились к берегу. Казалось, заколыхался весь ночной окрестный мир, расступалась озерная глубина, и стал подниматься сокровенный град, возвещавший о чуде. Мир вокруг волновался, кругами ходили огромные вспыхивающие рыбы. Летели из небес крылатые дива. Выходили из лесов на берег лесные звери. Пробуждались в домах сонные люди. И все тянулись на звоны, предвещавшие чье-то чудное явление, величественное воцарение. Зеркальцев восхищался и ужасался этим ночным русским звонам, от грозных ударов у него сладко замирало сердце, а от бесчисленных переливов из глаз бежали счастливые слезы.

Он услышал легкий свист, в нескольких местах палубы зажглись раскаленные гнезда, и из них вверх прянули золотые ручьи, волнистые ленты, жаркие струи. Ударялись о небо, и в черноте над озером расцветали желтые лилии, алые пионы, малиновые георгины, серебряные орхидеи. Казалось, ангелы небесные держат в руках тонкие стебли, передают друг другу цветы, лепестки опадают, гаснут на черной воде.

На палубе зашипели алые жаровни, и в небо взметнулись рубиновые брызги, словно бесчисленные огненные семена засевали небо, и оно расцветало пышными клумбами, красными, изумрудными, голубыми. Словно цвел сад небесный. Радужные шары отражались в озере, высвечивали воду до дна, и в разноцветной воде ходили кругами рыбы, золотилась их чешуя, метались золотые хвосты, круглились рубиновые глаза.

На тонких золотых паутинках взлетали ракеты, превращались в стеклянные шары, облака светящейся пыльцы, стремительные спирали, которые носились в небе, выписывая затейливые иероглифы, и казалось, множество комет гонялись одна за другой, распушив перламутровые хвосты.

Было светло как днем. Виднелся берег с разноцветной водой и черными лодками. Прибрежная деревня с тесными избами, огородами и деревьями. Из домов, разбуженный колоколами и фейерверком, валил народ. Заспанные мужики в рубахах навыпуск. Простоволосые женщины, иные босиком. Ребятишки, ликующие, воздевающие руки к небесным букетам. Народ скапливался у воды, глазел на яхту. Ребятишки забредали в воду, ловили разноцветные отражения, хватали ускользавших золотых и серебряных рыбин.

Слезы счастья, которые катились из глаз Зеркальцева, были красными, зелеными, синими, и ему хотелось устремиться вслед за ракетами в небо, туда, где «Млечный Путь расцвел нежданно садом ослепительных планет», предвещая преображение мира, рождения в нем благодатного слова, появления чудесного небожителя.

И словно сбывалось его предчувствие – от палубы взмыл крутящийся серебристый клубок. Ударился в небесах о невидимую преграду. Будто разбился стеклянный сосуд, и из него во все стороны полетела серебристая дымка, вспыхивающая блестящая пыльца. В небе над озером возникло серебристое облако, и на нем проступило, из теней и света, лицо Голосевича, царя с серебряным лицом. Некоторое время мерцало, колебалось, а потом растворилось среди звезд и туманов.

На мачте зажегся яркий, как белая плазма, прожектор, превратив палубу в голубой чистый лед. На флагштоке, рядом с Андреевским стягом, взвился черно-золотой имперский стяг и шитый серебром штандарт с крестом и царской короной. В громкоговорителе грянул бравурный марш одного из императорских гвардейских полков. Зеркальцев не мог вспомнить, какого именно. И ему открылась природа женских голосов и смеха, которые иногда раздавались из нижних кают. На палубу бодро, улыбаясь и сияя свежими прекрасными лицами, выскочили четыре девушки, все стройные, легкие, в коротких юбках и сафьяновых сапожках, в гусарских ментиках, блестя киверами, вспыхивая обнаженными наголо саблями. Под звуки марша они стали маршировать, выделывая сложное, замысловатое дефиле, похожее на грациозный танец. То выбрасывали вперед свои прекрасные молодые ноги. То поднимали до подбородка розовые колени. То разом наклонялись, так что из-под коротких юбок становились видны их прелестные ягодицы. То садились на шпагат. То делали мостики, открывая свои батистовые полупрозрачные трусики. Вдруг начинали рубиться саблями, осыпая с клинков огни. То сбрасывали ментики, оставаясь в одних коротких топиках, блестя лучистыми бриллиантиками в пупках. Одна из девушек с васильковыми глазами и темными выгнутыми бровями, пролетая мимо Зеркальцева, послала ему воздушный поцелуй. И он среди озерной свежести ощутил теплый порыв душистого ветра, поднятого ее пролетающим телом, увидел, как блеснули перламутровые ноготки на ее серебристых руках.

Марш затих, и девушки, подобрав с палубы ментики, упорхнули в нижние каюты.

– Теперь мой выход, – торжественно произнес Голосевич.

На палубе в аметистовом круге света появилось кресло, резное, с позолотой, напоминавшее трон. Голосевич, величественно и мягко ступая, приблизился и встал, опершись о трон, словно позировал придворному портретисту XIX века. На нем вместо пиджака ладно сидел военный мундир и на плечах блестели эполеты. Охранник поднес и набросил ему на плечи горностаевую мантию, и белый мех с черными хвостиками стеклянно заволновался, растекаясь по палубе. Второй охранник поднес ему мегафон, и Голосевич направил его туда, где в сумерках, под погасшим небом столпились жители деревни Блюды.

– Мои верные подданные, – певуче и задушевно начал Голосевич, выдувая из мегафона идущие от сердца слова. – Да сбудется предсказание святого старца Тимофея, и вы, «лещ с тарелкой», встретили своего государя, «царя с серебряным лицом». Это я, ваш царь, приплыл к вам «по черной воде лбом вперед»…

Зеркальцев различал толпу на берегу, белые рубахи мужиков, голые ноги баб, поднятых колоколами из постелей. Ребятишки сновали у воды, черпая ее, словно надеялись ухватить погасшие цветные отражения.

– Вам послан судьбой дар первыми встретить своего государя и оказать ему верноподданные почести. За что вы будете отмечены особыми наградами и знаками империи. И первое, что я сделаю, заняв столь долгие годы пустующий трон, – подпишу указ о полном вашем прощении и прекращении всех уголовных дел, заведенных на вас за ваши разбои и пиратские нападения…

Толпа молча слушала, ловила прилетавшие через пространство воды округлые рокочущие звуки. Зеркальцев понимал, что является свидетелем неповторимого действа, которое позже войдет во все хрестоматии, описывающие воцарение нового русского монарха. Порывался достать телефон, чтобы связаться с родной радиостанцией и вести прямой репортаж о торжественном церемониале.

– Старец предвещал, что на «леща с тарелкой», то есть на вас, снизойдет благоразумие. То есть вы из пиратов и душегубов превратитесь в «разбойников благоразумных», коих есть царствие небесное и особое положение в империи. Отныне дарую вам право взимать пошлины с каждой проплывающей мимо ладьи, каждого торгового или военного корабля, с каждого паруса и весла, каждого парового котла либо дизельного двигателя. А на сим месте повелеваю воздвигнуть часовню, знаменующую нашу встречу. Деньги на построение часовни изыщите привычным для вас способом.

Зеркальцев увидел на берегу красноватую вспышку, услышал гулкий хлопок, и что-то больно хлестнуло его по руке. Он ухватился за ткань пиджака и извлек смятую свинцовую дробинку. Снова вспыхнуло и стукнуло в нескольких местах, дробь хлестнула по палубе, и Голосевич охнул, сбросил мантию и быстро отступил из аметистового пятна.

– Стреляют, изверги! В царя своего стреляют! Цареубийцы!

Зеркальцев видел, как на берегу в разных местах воспламенились красные ветряные факелы. Держащие их мужики запрыгивали в лодки, запускали моторы. И вот уже несколько лодок мчалось к яхте, красные комья огня отражались в воде, и были видны заостренные носы моторок, угрюмые лица мужиков, буруны воды, красной, как клюквенный сок.

– Запускай двигатель! Уходим! – крикнул капитану Голосевич. Капитан и сам, без приказа, поднимал якорную цепь, запускал двигатель. Яхта с места рванула, мощно пошла вперед. Но ее нагоняли моторки, охватывали с обоих бортов, брали в кольцо. Жутко трепетали факелы, роняя в воду расплавленную смолу. Били из лодок двустволки, осыпая яхту мелкой и крупной дробью.

Зеркальцев стоял у борта, вцепившись в поручень, с упоением наблюдая погоню. Ветер рвал ему волосы, у висков свистела дробь. Остроносые моторки скакали на бурунах, и были видны лица стрелков, поднимавших стволы, ловкие руки пиратов, готовивших абордажную снасть.

«Чудесно! Хорошо! Мой народ! И я, и я вместе с ним!» – Он набирал номер радиостанции, готовясь выйти в эфир.

Охранники выскочили на палубу с помповыми ружьями. С обоих бортов стреляли по лодкам.

Факел, вырванный выстрелом, полетел над водой, угасая в волнах, и было видно, как вильнула, взвилась подбитая моторка, и озеро шипело и гасло, утягивая в глубину преследователей.

Другая моторка приблизилась к яхте. Пират раскручивает над головой канатик с колючим якорьком. Но грохнуло помповое ружье, полетела на палубу гильза, а моторка с факелом пошла в сторону по широкой дуге, лишившись рулевого.

– Друзья мои, друзья мои! – Зеркальцев вел репортаж из центра сражения, видя, как скачут лодки, реют красные гривы факелов, гильзы прыгают по палубе, и вокруг ревут моторы, грохочут выстрелы, свистит картечь. – Друзья мои, уверяю вас, что «Вольво-ХС90» – это не только комфорт, дорогие отели, пирамиды или Парфенон за окном. ХС90 – это наша Святая Русь, разбойная, богомольная, сказочная. Это «лещ с тарелкой», который лупит по вам из дробовиков, и вы благодарны ему за это. За его удаль, за его лихость, за его стрельбу, и молите его: «Ну, попади, попади, лещ ты эдакий! Прямо в лоб, выставив который, я прибыл к вам по черной воде! Не страшно, не больно!» Да и какой русский не любит быстрой стрельбы. Вот, слышите, выстрел.

Это еще одна лодка прекратила погоню, закрутилась на месте в диком танце, расплескивая огненную смолу. Вы слышите этот свист? Это картечь пролетела мимо моего уха, и выпустил ее не сомалийский пират, не грабитель Карибского моря, а разбойник благоразумный, то есть я сам, то есть вы сами, ибо все мы разбойники благоразумные и все мы ждем не дождемся, когда будет явлен царь с серебряным лицом!

Он был в восторге, ему хотелось рыдать, хотелось, чтобы заряд свинца вошел ему в грудь и остановился в его любящем, всем и все прощающем сердце. Ибо хрупкий хитин, в котором заключалась его прежняя жизнь, был рассечен. Свободный, восторженный, любящий, он познал наконец самого себя. Познал ненаглядную Русь, с которой не сравнится ни одна земля мира.

– Заклинаю вас, друзья, заклинаю! Садитесь на «Вольво-ХС90», врубайте первую и гоните на северо-запад в восхитительный город Красавин!

Еще несколько минут продолжалась погоня. Раненый охранник, упав на колено, бил вдогонку улетающей лодке. И скоро красные огоньки факелов растаяли вдали. Яхта мощно ревела, рыла винтами озеро, шла вперед, неся в темноте хрустальный огонь.

– Вы не ранены? – Голосевич, укрывшись во время сражения в рубке, теперь заботливо осматривал Зеркальцева. – Видите, какая вышла накладка. Этим сукиным детям не дано было преобразиться, не дано было стать «разбойниками благоразумными». Видно, толкование было неполным. Алевтины слишком изнурены предшествующими толкованиями и на этот раз не сумели полностью прочитать пророчество старца. Надо им увеличить паек жертвенного мяса, дважды прочитав над ним молитву очищения. – Он оглаживал пиджак Зеркальцева, обнаружив в нем два отверстия, оставленные утиной дробью. – Сейчас вам следует, Петр Степанович, отдохнуть. Спускайтесь в каюту и отрешитесь от переживаний.

Подошедший матрос повел Зеркальцева вниз по лестнице в каюту. Зеркальцев с наслаждением лег в мягкую постель, подле круглого, слабо синевшего иллюминатора. Дверь каюты защелкнулась.

Он лежал в темноте под черно-синим иллюминатором, слыша глухое бархатное дрожание корпуса и ровный шум пролетавшей за бортом воды. Его возбуждение улеглось, мысли перестали скакать, подобно взлетающим на волнах моторкам. Он чувствовал себя вовлеченным в загадочный, бог весть когда начавшийся процесс, перед которым был бессилен, и никак не мог на него влиять. В своей прежней жизни, изящной, точной, тщательно выстроенной, он был хозяином и творцом событий, которые им подбирались и складывались в образ жизни, где самым ценным был комфорт, изысканные наслаждения, коллекция впечатлений, доставлявших удовольствие. Он отсеивал события и связи, которые не укладывались в этот образ жизни, тщательно оберегал его от грубых и агрессивных вторжений. Но недавно, с какого-то неуловимого момента, малого, забытого впечатления он вдруг оказался во власти безымянных всесильных воздействий, которые навязали ему свой ритм, повлекли в свою сторону, лишили его возможности управлять собственной жизнью. И он, лежа в каюте, пытался уловить тот момент, вспомнить то ускользающе малое событие.

Быть может, это случилось по дороге, на цветущей горе, где он собирался передать свой первый репортаж, и мимо прошуршало по траве странное существо, лохматый остроносый зверек с рубиновым глазом, и от вида человекоподобного, поросшего шерстью зверька дрогнуло сердце?

Или чуть позже, когда он разговаривал с красивым дальнобойщиком и на брезенте фуры был нарисован огромный прыгающий заяц?

Или у той обгорелой ели, когда пространство над шоссе свернулось в спираль и он ввинтился в узкую горловину, как в ствол с винтовой нарезкой, и вылетел в иное пространство и время?

Или раньше, в наркотической Москве, среди разноцветных грибов и прозрачных стеблей, перламутровых планет и лучистых лун в черноте проплыла загадочная надпись, словно ее начертали лазером по черному небу?

Или еще раньше, на шумной вечеринке, когда на него накатился полный, круглый, горячий, как шар, приятель и на ходу сообщил новость о загадочной, появившейся в Красавине монахине?

И он лежал, отыскивая ту точку, где сломался привычный для него строй жизни и он попал во власть таинственных сил, которые в сказках и мифах зовутся судьбой или роком.

Щелкнула дверь каюты. Образовалась полоса света, и в ней на мгновение возник гусарский ментик, легкие босые ноги и молодое девичье лицо с голубыми глазами и взлетевшими бровями. Он узнал плясунью, что послала ему в танце воздушный поцелуй. То же душистое дуновение долетело до него. Дверь закрылась, и он слышал, как прошуршал и упал на пол шитый золотом ментик. В сумраке каюты засветилось, заструилось обнаженное девичье тело, и среди этой белизны замерцал бриллиантик пупка, приближаясь к глазам Зеркальцева.

– Ты кто? – спросил он.

– Я Вера, – произнесла она, и в губах ее замерцал, загораясь и исчезая, второй бриллиантик. – Меня прислал к вам Кирилл Федотович. Это его для вас подарок.

– Поистине царский подарок, – ответил Зеркальцев и подумал, что появление девушки тоже было предсказано старцем. «И реченное слово обернется бриллиантом».

– Могу я отвлечь вас от горестных раздумий? – спросила Вера, держа на языке, как карамельку, крохотную лучистую звездочку.

– «И будет послана ему в пути звезда утешения».

Девушка привычно, с ловкостью санитарки, совлекла с Зеркальцева одежды, пронзенные дробью, пропитанные порохом, окропленные черной озерной водой.

– Слава богу, заряды этих пиратов вас не задели. Вы просто немного устали, и вам следует забыться.

У нее были маленькие острые груди, легкие нежные руки, крепкие колени, подвижный живот с каплей бриллианта в пупке. Она сжала его круглыми пятками, села на него, покачиваясь, как в седле. Он чувствовал ее теплую, влажную плоть. Она была похожа на лесную проворную птицу, скользящую вдоль ствола и проникающую чутким клювиком во все трещинки, впадинки и чешуйки. Ее острый сладкий язык облизал ему губы, и она оставила у него во рту драгоценную звездочку. Лучистый кристаллик таял во рту, как ломтик льда, и волшебные лучи разлетались в крови, рождая пьянящий звон. Девушка воздевала руки, отбрасывала за плечи плещущие волосы, поворачивалась в разные стороны, словно танцевала в седле огненный танец. Ему было сладко, дивно, в нем переливались изумрудные, голубые, малиновые лучи, в глазах трепетали крохотные спектры, танцевали невесомые радуги. И танцующая девушка меняла свое обличье. Становилась тяжеловесной матроной с литыми грудями и коричневыми сосками, чьи грузные бедра источали жар. Черноволосой, с жемчужным телом красавицей, чьи перламутровые ногти больно раздирали ему грудь. Пухленькой деревенской красоткой с румяными щеками и пунцовыми губками, которые она облизывала смешливым языком, и на ее полном животе волновалась упитанная складка.

Теперь над ним склонилась его жена в тот первый их вечер, когда вернулись с мороза в натопленный дом, и он жадно срывал с нее шубу, пахнущий холодом свитер, шелковую, шелестящую искрами сорочку.

Жена превратилась в африканку с пухлыми губами, фиолетовым чудным телом, и он гладил ее длинные козьи груди, густой каракуль лобка. Ее сменила немолодая, накрашенная проститутка, к которой он нырнул в ее душную, пахнущую духами каморку, и огромная постель была прикрыта стеганным лоскутным одеялом.

Женщины сменяли одна другую, и он знал, что это одна и та же женщина, менявшая маску, вовлекавшая его в восхитительный карнавал, в опасную погоню. В свете красных факелов сверкают стеклянные буруны, раздаются громкие выстрелы, скачут по палубе гильзы, лодки рывками отворачивают в сторону и исчезают во тьме. И в этой погоне, в этой страсти, в этих развеянных волосах и метущихся огнях, в этих пролетающих лодках и плещущих грудях что-то приближается к нему. Что-то самое важное и восхитительное, составляющее смысл его жизни, определяющее момент его смерти и указывающее тот тончайший луч, ту жемчужную радугу, куда умчится душа после смерти.

Полыхнуло в каюте, смывая все видения, унося непроявленную тайну. Девушка упала ему на грудь, и он чувствовал, как дрожит ее тело, как не могут успокоиться обнимавшие его руки. Он нашел ее губы и передал обратно лучистую звездочку, почувствовав, как в нем самом воцарилась блаженная темнота.

– Вера, царский подарок. – Он гладил ее маленькое атласное тело, которым она к нему прижималась. – Ты чья?

– Я мамина, папина.

– А кто твоя мама?

– Уборщица. Магазин убирает.

– А папа?

– Шофер. На грузовике в монастырь продукты возит.

– В какой монастырь?

– В Тимофееву пустынь.

Зеркальцев был поражен. Он был уловлен. Вокруг него невидимым циркулем провели магические круги, и на каждом была отмечена связанная с монастырем тайна.

– А он может меня отвезти в монастырь?

– А что тут особенного-то? Вы и сами на машине доедете.

– Нет, мне нужно тайно. Чтобы меня никто не заметил. Ни мать Фекла, ни отец Антон. Поговори с отцом.

– Поговорю.

– Я ему заплачу. Дай мне его телефон.

Он протянул в темноту руку, нащупал среди сброшенной одежды мобильник. Протянул девушке, и та, ударяя ноготками по светящимся жемчужинам, набила телефон отца.

И Зеркальцев, лежа в темной каюте, в несущейся по черному озеру яхте, вновь почувствовал острую боль, словно его настиг чей-то умоляющий зов, чей-то молчаливый, несущийся из заточения взгляд.

– Как зовут отца?

– Кузьма Трофимович.

Яхта между тем уже покинула озеро, плыла в темных, без огней, берегах Красавы. Причалила к пристани, где Голосевича поджидало несколько автомобилей.

– Надеюсь, Петр Степанович, вас не разочаровала прогулка? Наши толковательницы Алевтины разгадают финал пророчества, и мы повторим наше плаванье «по черной воде лбом вперед». Завтра утром в гостиницу за вами приедет Василий Егорович Макарцев и расскажет о дальнейших планах.

Он укатил на тяжелом упругом джипе, а Зеркальцев, чувствуя себя в центре магических колец, поглаживал в кармане телефон с драгоценным номером шофера, Кузьмы Трофимовича.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.