БЕСПОЩАДНО ВОССТАНОВИТЬ ЧЕЛОВЕКА. «Малыш»

БЕСПОЩАДНО ВОССТАНОВИТЬ ЧЕЛОВЕКА. «Малыш»

Книги Стругацких, вне зависимости от «этапа» творческого развития, никогда не страдали одной болезнью — похожестью друг на друга. Да, при желании некоторые из них можно объединять в группы — более или менее условно. Однако немало и таких, для которых, как ни старайся, найти «полочку» нельзя. «Малыш» — одна из них. Несмотря на похожесть декораций, несмотря даже на присутствие Горбовского и Комова, эта повесть — не из «Полуденных». И вообще, вся она «какая-то не такая»… Даже действующих лиц в ней, по сути, всего двое: Стась Попов и Пьер Семенов.

«Малыш» — самостоятельное литературное явление. Быть может, прорыв, первый шаг. Пусть небольшой, но именно тот, с которого МОГЛА БЫ начаться дорога длиною не в одну тысячу ли… Вот только жить бы нам в менее странные времена…

* * *

«…Очень холодный, очень неподвижный, очень цельный… как вломился он в этот плоский беззащитный берег сто тысяч лет назад, так и намеревается проторчать здесь еще сто тысяч лет».

Айсберг — символ не только Ковчега, но и Космоса, и мироздания вообще — по отношению к разуму. Вселенная нас не замечает.«…Прозрачная, как вакуум, взводящая все нервы, — тишина огромного, совершенно пустого мира. Я затравленно огляделся…» Еще бы. Человеку такое, конечно, не нравится, он ведь не природа, он не терпит пустоты. Отсюда и отношение к океану Ковчега: противоестественно мертвый. А как же! Мы ведь воображаем, будто нам виднее, что естественно, а что — нет. Пугает нас и Космос — мертвый и равнодушный, и Лес — живой и не менее равнодушный, и Эксперимент — вообще непонятный, но все равно равнодушный. Не говоря уже о «щупальцах будущего»… Словом — всё объективное. Вот мы и принимаемся спасать мироздание от пустоты и бессмысленности. Религией — приписывая миру смысл; фантастикой — продлевая и расширяя ареал существования разума; наукой — находя во Вселенной если не смысл, то хотя бы логику. И делаем мы это с начала времен. Ведь в пустом океане и вправду недолго со страху потонуть… Правда, Вселенная не слишком интересуется всем этим антропоморфизмом. Даже если она вовсе не так пуста, как показалось на первый взгляд — взгляд человека.

Особенно неприемлема холодная объективность мироздания для женщины. Увиденное на Ковчеге настолько далеко от всего «естественного» (то есть привычного), что такой мир женская душа попросту отторгает. Майка не приемлет Ковчег так же, как Ангелина — Лес. Ибо они — женщины, хранительницы традиций. В этом же смысле для Майки вне ее морали оказывается тот, кем она заочно так восхищалась, — Геннадий Комов. СЛИШКОМ умен, СЛИШКОМ проницателен. И, главное, СЛИШКОМ объективен — вне эмоций, вне привычного «хорошо-плохо»… Как Камилл для обитателей Радуги. «Не понимаю я его. И вообще он мне не нравится! В жизни больше никогда с ним работать не буду!» Что ж, сказано честно и точно.

Но это все — и боязнь пустоты, и прочая ксенофобия — всего лишь второй план. Главная тема книги иная. Здесь, на Ковчеге, как бы случайно смоделированы идеальные условия для практического воплощения Великой Теории Воспитания. (Нечто аналогичное проделано и в «Гадких лебедях», но — сознательно.) Итак, эксперимент по педагогике. Этап первый. Маугли.

«— Во всяком случае, они гуманны в самом широком смысле слова, какой только можно придумать». Идеальное воспитание. Даже «идеальнее», чем в лепрозории, у мокрецов, ибо в жизни Малыша не было и зачатков пресловутого «думай, как я», от которого нужно как-то освобождаться. Его первые «учителя» не столько убирали, сколько добавляли — на чистый лист. Не портя сам этот лист: они нашли в структуре врожденного необходимое и реализовали это. ТОЛЬКО необходимое. («— Нельзя! — почти крикнул он. — Ничего нельзя брать руками в рот. Будет плохо!») При этом сами они ухитрились остаться настолько безликими, что «ученик» не знал даже об их существовании! Налицо сверхчистая проверка Теории Воспитания. Интересно, что фантастика как таковая здесь отсутствует: обычный мысленный эксперимент предельного типа. Объект: формирующийся разум, свободный от какого бы то ни было личностного влияния. Итог: разум этот реализован с самым высоким КПД, какой только можно вообразить. «Получился» идеальный маленький человек. Идеальный не только интеллектуально (в начале семидесятых тема сверхвозможностей мозга двенадцатилетнего ребенка всерьез еще не обсуждалась, АБС вышли на нее интуитивно), но и — нравственно! В частности, не приемлющий лжи как таковой. И не потому, что это «плохо». Малыш не дает моральных оценок поступкам и НЕ УМЕЕТ осуждать людей, их совершивших. Он или приемлет, или отторгает. Словом, вполне обычный ангел.

Этап второй. Земляне.

«Людей четыре. Очень много. Даже один очень много. Но лучше, чем четыре». Это — к вопросу о требуемом Теорией Воспитания количестве Учителей… Что же до количества людей вообще, то замечу: земляне на Ковчеге все до единого были ВЗРОСЛЫЕ. Учитывая же сверхъестественную проницательность Комова, нетрудно предположить, каких именно землян он взял бы с собой на Ковчег — зная заранее, ЧТО ему там предстоит делать на самом деле…

Далее, состав. «Комов по каким-то своим высшим ксенопсихологическим соображениям считал нежелательным присутствие женщины на первой беседе с Малышом». Здесь проявляется не столько проницательность Комова, сколько позиция Стругацких. Посмотрим с этой же точки зрения на «педагогический коллектив» лепрозория («Гадкие лебеди») — и вопрос о том, как АБС относятся к современной, с позволения сказать, школе (где «воспитанием» толпы детей урывками занимается сравнимая по количеству толпа женщин), думаю, отпадет сам собой.

И, наконец, кодекс. Роль Учителя предполагает не только интеллект, но и ту самую «гуманность в широком смысле». Не будь ее у неведомых обитателей Ковчега, вряд ли им удалось бы добиться успеха в формировании и сохранении цивилизации по имени Малыш. Самим спасением мальчика они подписались под квинтэссенцией гуманизма — Золотым Правилом Этики: не делай другому того, чего не желаешь для себя. Подписались заранее, в одностороннем порядке. Соответственно, и земляне обязаны были ответить им (и ответили) тем же. То есть — не стали навязывать свое общество и свое понимание Контакта.

Таковы минимальные требования к Школе, к Учителям. Каков же идеальный Ученик?

Этап третий. Педагогика.

Одно лишь общение с единственным живым представителем племени «идеальных учеников» превращает доселе и не помышлявшего ни о чем подобном Стася Попова — в Учителя. «Сообщение… скрутило Малыша в колобок, развернуло, выбросило в коридор и через секунду снова швырнуло к нашим ногам, шумно дышащего, с огромными потемневшими глазами, отчаянно гримасничающего. Никогда раньше и никогда после не приходилось мне встречать такого благодарного слушателя». Подобный ученик — мечта любого Учителя. Хочет знать ВСЁ, молниеносно запоминает ВСЁ и НАВСЕГДА, умен, предельно пластичен, не знает лжи, не имеет никакой цели, кроме интереса к познанию («…чешутся вопросы… стараюсь спастись: бегаю, целый день бегаю или плаваю, — не помогает. Тогда начинаю размышлять»). И, наконец, окончательно идеальным в роли ученика делает Малыша то, что ангел он — лишь по сути, но никак не внешне. Внешне он, напротив, уродлив. («С большим трудом я удержался, чтобы не отвести глаза. Страшненькое все-таки было у него лицо».) То есть этот ребенок не рискует вызвать в Учителе ни инстинктивного родительского умиления, ни столь же животной жалости к «бедному крошке», одиноко разгуливающему нагишом по ледяной пустыне, ни прочих фальшивых эмоций, не имеющих отношения к реальному положению вещей. («— Тебе его жалко? … — Почему, собственно, я должен его жалеть? Он бодрый, живой… Совсем не жалкий».) А жалость… «Женские» эмоциональные действия на грани истерики, продиктованные не разумом, но инстинктом, едва не погубили всё. Точнее, многое именно погубили. На месте Майки должна была бы оказаться Анка — она и пожестче, и поспокойнее. (Правда, при таком раскладе мы потеряли бы возможность наблюдать яркую картину из серии «она хотела ему только добра…».) И вообще, что может быть хуже для НОВОГО, чем «наиболее естественное»? Гуманизм, напоминаю, — от слова «человек», а потому истинный гуманист — тот, кто действует не от эмоций, но ОТ УМА: Леонид Андреевич Горбовский. А ведь цель его, между прочим, та же, что у Майки!

Кто знает, может быть, не будь того предательства — и жесткие рамки Контакта могли бы раздвинуться: не только киберу Тому, но и самому Стасю Попову «разрешено» было бы остаться на планете или хотя бы иногда прилетать туда. А потом, глядишь, и еще кому-то. Земляне ведь есть разные; есть, между прочим, и сверстники Малыша. В конце концов, интеллект — интеллектом, а вырасти Человеком, видя живых людей только на экране…

«Педагогическую эстафету» у невидимых обитателей Ковчега принимает Геннадий Комов. Но Учителем в итоге становится все же Стась и только Стась. (Обещание Майки уйти в школу и учить ребят «вовремя хватать за руку всех этих фанатиков», как мы знаем, оказалось лишь благим намерением. Как, впрочем, и всякий чисто эмоциональный порыв, никак не подкрепленный УМЕНИЕМ. Жилин, например, не принимал красивых поз и не устраивал сцен, ломая чужие судьбы, — он просто ушел.) И именно Стась нашел в Малыше еще одно ЧИСТО человеческое свойство. То, которого не искал Комов и которого не могла найти Майка. «— Тебе плохо без меня? — Да, — сказал я решительно. — Феноменально, — проговорил он. — Тебе плохо без меня, мне плохо без тебя. Ш-шарада! — Ну почему же — шарада? — огорчился я. — Если бы мы не могли быть вместе, вот тогда бы была шарада». И еще: «Я не сержусь. На него нельзя сердиться… Когда Лева беседует с Малышом, околопланетный эфир заполняется хохотом и азартными визгами, а я испытываю что-то вроде ревности». Как видим, родительские чувства в Учителе не только не вредят делу, но и приветствуются в «Школе Теории Воспитания». Это относится и к Жилину, и к Тенину, и к Попову. Родители, таким образом, не устраняются вовсе, просто ячейку воспитателя занимает не случайный непрофессионал, но некто с призванием и, главное, — по выбору «учащегося». Если же такого человека в пределах досягаемости не оказывается — ячейку занимает не некто, а нечто. Скажем, книги…

Собственно, Геннадий Комов тоже вполне готов к миссии Учителя — на то он и ксенопсихолог. «…Комов говорил и говорил, точными, ясными, предельно простыми фразами, ровным, размеренным голосом и время от времени вставлял интригующие: „Подробнее об этом мы поговорим позже“». Более того, Комов умеет быть добрым сказочником. Сразу же почувствовав, что имеет дело с ангелом, он идеализирует людей: «— Люди никогда никому не вредят. Люди хотят, чтобы всем вокруг было хорошо». (Люди однако вовсе не так хороши. Да и невозможно всем вокруг желать добра. Чтобы доказать это, далеко ходить не придется — Майка уже тут, под рукой…) Комов и остался бы на педагогической работе, но не вынес потери уникальной возможности настоящего Контакта; да и не был он внутренне готов променять науку на место провинциального учителя — пусть даже учителя целой цивилизации.

* * *

Итак, Малыш — абсолютный Ученик. Но человек ли он? Его Учитель, Стась, полагает, что это, по меньшей мере, не совсем так: «Тебе все время бросается в глаза человеческое… Что у него вообще наше? Тебя просто сбивает с толку, что он умеет говорить… все человеческое в нем случайно, это просто свойство исходного материала… не нужно разводить вокруг него сантименты». Отсюда один шаг до простого вывода: идеальный ребенок, НОВЫЙ человек, воспитанный в соответствии с ТВ, без потерь, с полностью реализованным потенциалом и свободный от дурного влияния традиций, — это уже НЕ ребенок. Как не дети — Ирма и Бол-Кунац в финале «Гадких лебедей». Более того — он и не человек. Сверхчеловек — да, возможно, но — не человек. От человека в нем, кроме внешности и речи, лишь страсть к познанию да Золотое Правило. Хотя… Это ведь и есть необходимые свойства всех истинно разумных, какими бы негуманоидными они ни были.

Здесь — не просто продолженная мысль о том, что будущее не плохое и не хорошее, а лишь чуждое нам. Здесь — фантастика, окончательно отвернувшаяся от звезд к людям. Ибо речь идет о ситуации скорее модельной, нежели фантастической. Ребенка ведь можно воспитать именно так и на Земле, притом сегодня. (Разумеется, подобный эксперимент над человеком может быть только мысленным.) Стоит лишь воспроизвести исходные условия и организовать грамотную изоляцию. И ничто фантастическое не понадобится. Ни следящие «усы» над горизонтом, ни умение ребенка создавать фантомы, ни, скажем, Т-зубец на его ментограмме. Все это — вполне заменимые мелочи. И результатом будет новый Малыш — не человек. Сверхчеловек — если опыт удастся. Может быть, с годами — «человек совсем». Но «просто человек» — уже нет.

Так что напрасно Борис Натанович Стругацкий, отвечая однажды на вопрос в Интернете, сказал об отсутствии Теории Воспитания как таковой. Вот она — в предельном воплощении: полная изоляция от всякого воздействия традиции — раз; техническая возможность неограниченного общения с Учителями — два; сами Учителя — три. Всё.

Разумеется, это пальцы загибать легко, а реализовать подобные условия, мягко говоря, непросто. Но речь ведь о Теории.

* * *

Возможно, самый «нефантастический» в портретной галерее АБС образ — образ Майки. Обычная ЖИВАЯ женщина. Молодая, умная, грамотная. Но… Но — женщина. Само по себе это не плохо и не хорошо. Это правдиво. Есть расхожее мнение, будто Стругацкие сознательно избегали женских образов, так как те им плохо удавались. Неправда. Они избегали помещать женщин во враждебную среду. Одно дело — эмоционал на своем месте в социуме (будь то Диана или Лола, Кира или дона Окана, Сельма или Амалия, Женя Вязаницына или Аля Постышева, Алевтина или Нава, Рада Гаал или Орди Тадер). И совсем другое — земная до мозга костей, то есть такая, какой только и может быть настоящая женщина, в Космосе. Майя Глумова. Сплошная неприятность — как для нее самой, так и для всех вокруг.

Обратите внимание. Даже Роберт Скляров — и тот постоянно занят рефлексией (и по поводу «глупости» своей, и по поводу подлости совершённого). И Горбовский, как бы он ни был ироничен и спокоен, всегда в курсе собственной «внутренней ситуации». Да что там Горбовский. Малыш! Едва научившись облекать свои переживания в словесную форму, он принимается за самоанализ. И даже — за «плохо — хорошо»… Глумова же — никогда. Основные поступки — не от разума. Видно, именно в экстремальных ситуациях, как нигде больше, «эмоциолисты и логики становятся чужими друг другу».

* * *

А впрочем, что там говорить, есть, есть живые герои. И обычные, «почти такие же». И более совершенные — какими быть мы только мечтали. И даже столь идеальные, что, оставаясь живыми и осязаемыми, переходят порой в божественное состояние. Но…

Но, говоря о реалистичности созданных писателем миров и героев, нельзя не упомянуть о великой боли всякого русского писателя и всякого, кто любит и знает русскую литературу. Апофеоз этой боли — в творчестве Льва Толстого, где бесконечно интересные, не устаревающие приключения духа разбавлены — порой до потери вкуса — бесконечно нудными попытками сделать великую прозу еще и Учительской, «приговорив» к этим приключениям нечто морально-поучительное.

Проблема автора, надеющегося хотя отчасти предугадать, как слово его отзовется в душах Учеников, — в поиске того самого, не поддающегося формальному анализу, золотого соотношения между чистым действием и элементами морали. Но как бы мучительно Мастер ни искал эту волшебную пропорцию, поиски обречены как минимум на частичную неудачу. Ибо всегда были и будут читатели высшей квалификации, которым ЛЮБЫЕ пояснения не только не нужны, но и противопоказаны — вплоть до полного отторжения морали вместе с содержащей ее книгой. Сладкое такие читатели переваривают плохо, а уж в сочетании с горьким — тем более. И напротив: каждое новое поколение нуждается в литературе «учебной», каковая без элементов морали попросту немыслима. А следовательно, и в каждой генерации литераторов будут как свои «наставники», так и свои «чистые зеркала». Большинство же пишущих расположатся в «нишах» между этими полюсами. И лишь счастливым единицам из них удастся нащупать стиль, позволяющий и увлекать действием, и — по ходу — чему-то учить. В идеале — учить думать. Примером явных удач в этих поисках золотого сечения могут служить многие книги АБС. И многие их герои. Однако невозможно не заметить тот факт, что герои эти в чем-то всегда немного толстовские. Скажем, Савел Репнин. Будь он более «достоевским» персонажем, разве стал бы он так доходчиво пояснять — обращаясь через голову собеседника непосредственно к читателю… А ведь «Попытка» — одна из самых свободных от прямой дидактики книг АБС. И если бы в ней осталось только действие, то читатель-ас порадовался бы необходимости додумывать «что такое хорошо и что такое плохо», но… Но тогда многие Ученики книгу бы попросту не поняли! О, безысходность…

И вот — «Малыш». Книга, появившаяся после целой серии разнообразных и в разной степени Учебных повестей — как «Полуденных», так и нет. Книга, в которой сами авторы настолько сильно ощущают себя стажерами Будущего, что попросту не готовы высказать окончательное отношение к заявленным проблемам. Поэтому неангажированность «Малыша» проявляется не только в отсутствии любых привязок к стране и эпохе (хотя и это, возможно, сыграет свою роль в том, что именно «Малыш» переживет многое из созданного в этом веке), но и в отсутствии изложения «идей» — как устами героев, так и в толстовских отступлениях. И в этом же — трудность восприятия «Малыша» для слабо подготовленного читателя, едва ли не б?льшая, чем даже в «Граде обреченном» или в «Улитке». А уж новичку «Малыш» попросту скучен: ну, ничего же не происходит! Да и нет никого. Пустота и тишина. И призраки… Чтобы суметь увлечься подобным ритмом, нужен весьма приличный уровень читательской подготовки. Зато уж, «включившись» по-настоящему, обнаруживаешь, что фантастика (в самом хорошем смысле этого слова!) в этой книге — отличного качества. Ситуация, абсолютно не реальная в жизни и даже не похожая ни на что знакомое, — это раз (ЧУДО), минимум допущений — два (ДОСТОВЕРНОСТЬ), и, наконец, сколько угодно пищи для догадок и размышлений — три (ТАЙНА). Высший балл. Так что горечь, с которой Борис Стругацкий пишет, что, возможно, именно «Малыш» (отнюдь не самое любимое детище Стругацких, книга, едва ли не случайная) проживет дольше других книг АБС, — напрасна. Повесть эта — прорыв в будущее. Она и сегодня преждевременная. И судьба ее — судьба предтечи. Продолжать же эту не-Учебную ветвь выпало не самим АБС, а кому-то, кто будет жить в более осмысленные времена.

* * *

Необходимость додумывать… Конечно же, необходимость эта присутствует не в одном «Малыше». Столь любимая Стругацкими ситуация выбора, в которую они ставят, скажем, Сикорски в «Жуке в муравейнике», тоже должна вызывать в читателе мучительные раздумья. И вызывает. Беда в том, что у «Жука» таких думающих читателей намного меньше, чем хотелось бы. Ибо пресловутая сладкая оболочка, «экшн», часто привлекает НЕ ТЕХ. В то время как «Малыш» отсекает «сюжетников» заранее. Кроме того, в «Жуке» множество линий, множество тем, множество героев. В итоге основной, так и не решенный вопрос, то, что так страшно, непереносимо давит на совесть Экселенца, размывается эмоциями других героев и, главное, как это ни парадоксально, литературным мастерством и авторской жадностью самих АБС. Например, надеждинская эпопея Абалкина и Щекна — это ведь книга, сильная и глубокая, со своим конфликтом, ни на какой другой не похожим. К тому же, книга искрометно-увлекательная. Триллер. Не менее фантастичный, чем сам основной сюжет. Далее. В отличие от Комова в «Малыше», Сикорски в «Жуке» выбор может сделать только сам, не имея при этом реальной картины происходящего. И он этот выбор — двоичный выбор! — делает. Так что читатель может лишь судить его — если вообще имеет склонность к самостоятельному осмыслению прочитанного. А вот Комов решения не принимал. Ему не дали даже подумать. Да и никто там ничего не решил в итоге: остановились на нулевом варианте. Не выбор, а отсрочка выбора. Конфликт по-прежнему налицо, в полном объеме. Очень скоро Малыш все поймет — ведь, зная столько, сколько он уже знает, не понять невозможно. Так что решение Комова было бы всего лишь более острым, чем то, которое осуществил Совет. Все «подвешено», никто не прав, и что дальше — абсолютно неясно. Где еще у Стругацких ТАК?.. Попробуй-ка, дочитав ТАКУЮ книгу до конца, забыть о ней и не думать, чем там все кончится и как быть… Попробуй не ставить себя на место Стася Попова. Да что там Стась — сталкиваясь в реальной жизни с живым земным ребенком, ловишь себя на том, что смотришь на него, как на Малыша. Как на агента Будущего.

И если ЭТО — всего лишь следствие неангажированности, тогда и в самом деле, ну ее, ангажированность эту. Хотя бы в тех немногих книгах, которые — не для всех. Какими бы высшими намерениями она ни диктовалась. Ибо нам нравится думать самим.

* * *

Здесь, в «Малыше», единственный раз, Стругацкие неявно формулируют кредо гуманиста. Не в надрывной манере Достоевского — о пресловутой слезинке ребенка, — а спокойно и логично.

Одно разумное существо не меньше и не больше целой цивилизации, но равно ей, ибо само представляет собой целый мир.

Разум — это серьезно. Это и есть Золотое Правило Стругацких.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.