VIII

VIII

…Сквозь затянутое грязными облаками небо сочился на землю серый свет. Люди обходили принарядившиеся магазины, покупали друг другу подарки, возвращались домой с покупками, обернутыми в пеструю хрусткую бумагу. По вечерам в окнах зажигались елочные огни. В воздухе пахло скорым Рождеством.

Повсюду слышался детский смех и мягкий перезвон бокалов в ресторанах. Музыка предпраздничных дней, которые порой веселее, чем сам праздник, захватила Англию, в такт ей плескалось море в портах, двигались, чуть пританцовывая, прохожие.

В один из таких дней прибыл в Лондон повидать свою семью на Рождество Христово лидер Национального исламского фронта Афганистана Сайд Ахмад Гейлани.

Фронт был создан в 1978 году. Его штаб-квартира расположилась в Пешаваре, а филиалы партии – в Кветте, Мирамшахе, Чамане и Парачинаре. В состав руководящих органов партии вошло несколько комитетов: военный, по вербовке новых членов, контрразведки, по делам беженцев, культуры, связи и финансовый.

Еще в 78-м НИФА провозгласил своими целями священную войну против «неверных» и иностранной агрессии, свержение существующего режима, установление республиканской системы на основе «ислама и национализма».

Фронт известен прочными связями с бывшим королем Афганистана Захир Шахом.

Особенно крепки позиции партии в афганских провинциях Кабул, Нангархар, Пактия и Пактика. До недавнего времени НИФА насчитывал 75 отрядов и групп на территории Афганистана. Общая численность – две тысячи семьсот хорошо вооруженных бойцов.

Сам Гейлани – он имеет высший духовный титул «Пир» – родился в 1931 году в семье потомственных хазратов-накибов. В юности получил солидное образование, овладел четырьмя языками. Могущество его основано не только на религиозном авторитете или мощных вооруженных силах, но также и на внушительных финансовых средствах, которыми располагает семья.

Вооруженные отряды Гейлани на протяжении последних девяти лет здорово досаждали как правительственным войскам Афганистана, так и советской 40-й армии. Нетрудно было вообразить себе его отношение к СССР и НДПА, но особенно к афганским органам госбезопасности, от рук которых еще в конце семидесятых пали многие его личные друзья и соратники.

Размышляя над этим, я вошел в роскошный многоэтажный дом, расположившийся через дорогу от Гайд-парка. В холле легким поклоном меня приветствовал седоголовый портье. Швейцар, от которого пахло дорогим мужским одеколоном «Дракар», проводил меня до лифта. Двери неслышно раздвинулись и так же закрылись за спиной, когда я вошел внутрь. Нажав нужную кнопку, я взлетел наверх.

Ни портье, ни швейцар не оборонили ни единого слова, однако казалось, они давно знали меня. Не успев сделать из этого вывода, я увидел темный силуэт в обрамлении двери неподалеку от лифта. Силуэт испарился, и я проследовал в ярко освещенную квартиру.

– Добрый день, – раздался спокойный женский голос за моей спиной, – пожалуйте вот сюда за мной.

Это сказала Фатима – дочь Гейлани. Раньше я видел ее несколько раз по американскому телевидению. В жизни она была еще краше.

Над широко посаженными глазами – признак таланта – цвета ночной волны распластала тонкие, с легким изломом, крылья чайка бровей. Когда Фатима говорила, чайка едва заметно взмахивала крылышками. Черные густые волосы, туго схваченные на правильном затылке, россыпью падали на стройную спину. Через тонкую, с едва уловимой смуглой примесью кожу просвечивали на висках голубоватые прожилки. Изящная линия переносицы придавала точеным чертам лица классическую завершенность.

Разглядывая эту молодую женщину, чья родословная, как принято считать, восходила к пророку Магомету, я вспомнил одного нашего генерала, поведавшего мне по секрету, что Фатиме симпатизирует Наджибулла.

– Что вы так смотрите? – улыбнулась она. – Проходите же, прошу вас, отец ждет.

– Отец, это наш гость, – сказала Фатима и коротко представила меня.

Гейлани сидел в кресле спиной к входу, держа голову вполоборота. Сразу же ожег пристальный взгляд его карих блестящих глаз, разделенных коршунячим носом. Зачесанные назад седые волосы открывали высокий светлый лоб, тронутый неглубокими тонкими морщинами.

Лидер Национального исламского фронта привстал и дал мне пожать свою широкую теплую руку.

– Присаживайтесь, – сказал он по-английски мягким баритоном. – Я буду говорить на родном языке, а Фатима переведет.

– Спасибо. Как вам угодно. – Я сел на диван рядом с его креслом.

– Вы из «Огонька» – я знаю это. До вас два советских журналиста беседовали со мной в Пакистане, но то, что было опубликовано, сильно исказило суть беседы.

– Я постараюсь быть максимально точным.

– Посмотрим, – улыбнулся Гейлани. – Честно говоря, я все еще не могу до конца поверить в вашу гласность.

– Хотите чаю? Кофе? – Фатима рукой подозвала служанку. Та была одета в национальную афганскую одежду.

– Кофе, если можно, – сказал я.

– Мне – чай. – Гейлани повернулся к служанке.

Она скрылась в дверях.

Комната была просторной. Сквозь пепельные занавески внутрь проникал мягкий свет. На книжных полках я заметил много словарей.

– Мне говорили, что ваш сын тоже сейчас в Лондоне, – сказал я. – Его сегодня можно будет увидеть?

– К сожалению, нет, – ответила Фатима. – Я пыталась найти его, чтобы вы познакомились, но ничего не получилось.

– Дело в том, – пояснил Гейлани, – что в Афганистане сын получил серьезную травму. Он сейчас у врачей. Ему необходимо подлечиться, чтобы вернуться назад. Сожалею, что сейчас его нет с нами.

Я спросил:

– Господин Гейлани, вам самому приходилось бывать в Афганистане за время войны?

– Нет. – Он развел руками. – Мои люди там. И этого достаточно. Когда я однажды собрался посетить Афганистан, некоторые религиозные деятели, которым я весьма доверяю, посоветовали мне этого не делать. Если я направлюсь туда, сказали они, это станет сразу же широко известно и поставит район посещения под угрозу обстрелов и боевых действий. К чему бессмысленный риск? Мой сын и мои племянники сражаются в Афганистане. Этого вполне достаточно.

– В Лондон вы прибыли из Пакистана?

– Да, из Пешавара. – Гейлани плавно кивнул головой.

– Вы там живете с 78-го года?

– Да. Я был вынужден покинуть Афганистан в октябре того года, вскоре после коммунистического переворота.

Однако мы не были довольны ходом дел и до прихода к власти Тараки. Я считаю, что режим Дауда тоже был навязан народу. Я пытался убедить его идти по нашему пути. К сожалению, произошел коммунистический переворот. Сразу же стало ясно, что новый режим враждебен афганскому народу, его традициям. Восстание против этого режима было неотвратимо. Передо мной открывались два пути: остаться и разделить участь родных Сабгатуллы Моджаддеди[15], либо покинуть страну, чтобы бороться против режима. Я избрал второй путь.

Служанка принесла на подносе чай, кофе и чашечки, беззвучно поставила его на журнальный стол. Фатима налила отцу чай. Я хотел было взять кофейник, но Фатима отстранила мою руку.

– Позвольте лучше мне, хорошо? – Она улыбнулась.

– Так что мы начали борьбу еще до вторжения советских войск, – закончил свою мысль Гейлани.

Аромат свежезаваренного зеленого чая, переплетаясь с запахом крепкого кофе, заполнил комнату.

– Если вы занимаетесь Афганистаном, – заметил Гейлани, – вам следует переключаться на чай.

– Но поскольку мы сейчас в Англии, то кофе допустим.

Как вы относитесь к бывшему королю Афганистана?

– Мы были очень довольны его правлением. Особенно последним периодом, который вошел в историю под названием «десяти лет демократии». Именно тогда была создана демократическая конституция и прошли выборы в парламент. Страна развивалась в направлении полноценной демократии. При короле начался законодательный процесс, нацеленный на создание многопартийной системы в Афганистане. Но, как я уже говорил, произошел переворот Дауда. Вы знаете, я убежден в том, что это был первый шаг на пути, который в конечном итоге привел к перевороту Тараки и военному вторжению. Очень грустно, что Афганистан постигла такая участь. К демократии всем следовало относиться очень бережно.

– Кого конкретно вы вините в трагедии, которая девять лет подряд убивала Афганистан? – Я глазами попросил Фатиму подлить мне еще кофе.

Гейлани задумался, сделал большой глоток чаю. Сказал, чуть вскинув дуги бровей, с легкой дрожью в голосе:

– Мы не столь наивны и злопамятны, чтобы винить советский народ. Ведь вы и понятия не имели о готовящемся решении послать войска в мою страну. Но люди у власти совершили страшную ошибку, приведшую к великой трагедии… Поймите, когда мы позволили нашим офицерам ехать в Советский Союз и учиться у вас в военных академиях, это означало, что мы доверяли вашему правительству. Но Советский Союз предал наше доверие. И мы до сих пор страдаем от того предательства, пожиная его горькие плоды.

Гейлани поставил чашку на стол и, чуть сжав губы, долго смотрел в нее. Казалось, он пытался подавить в себе чувства, вызванные к жизни нашим разговором.

– Советский солдат, – сказал он после паузы, – оставил о себе скверную память в Афганистане. Ведь наибольшие потери были среди мирного населения. Вы, жалея войска, уклонялись от прямых столкновений на поле боя, но потом расправлялись с крестьянами в кишлаках… Сегодня мне не стыдно благодарить американцев за оказанную нам военную и денежную помощь. Мы были вынуждены принять ее, чтобы защищаться от современной армии. Но пусть все помнят: если кто-то попытается установить свой контроль над Афганистаном, мы будем сражаться с ним, как сражались с вами. Вы хотите курить? Пожалуйста. Не возражаю.

– Фатима, – спросил я, – а вы?

– Конечно, почему нет, – отозвалась она.

Я спросил:

– Матери советских солдат, попавших в плен, уже много лет ждут своих сыновей. Сколько им еще ждать?

– Проблема в том, что большинство пленных моджахеддинов уже расстреляны. – Гейлани опять помолчал. – Если вы скажете, как вернуть им жизнь, я, быть может, смогу ответить на ваш вопрос. Давайте подождем и поглядим, как пойдут дела в Афганистане. Могу вам гарантировать, что вашим солдатам будет сохранена жизнь. Никто сегодня не хочет вымещать на них злобу… Вы должны понять, что произошло страшное надругательство над моей страной. Выросло целое поколение людей, которые ничего, кроме войны, не знают и не видели. Они умеют только воевать. Вспомните знаменитые афганские ковры, которыми славилась моя страна. Еще десять лет назад люди вышивали на них пирамиды и верблюдов. Но сегодня – лишь танки, боевые самолеты и бомбардировщики. Вот что произошло с моей страной!

Как много образованных людей – истинных носителей афганской культуры – погибло или покинуло пределы родины.

Уехавших надо возвращать, но куда? В полуразрушенную страну? Необходимо отстроить Афганистан, и мы надеемся на помощь. В том числе и вашу. Придется заново приучать людей к миру, к смыслу демократии. А это труд на десятилетия.

Гейлани говорил самозабвенно, глядя поверх меня и Фатимы. Неожиданно он опять перешел на английский.

– Не могу понять, – спросил он сам себя вслух, – и возвращаюсь к этому вопросу опять и опять: как могла великая держава поверить посулам и заверениям нескольких людей? Как она могла пойти у них на поводу, предварительно не взвесив все «за» и «против»? Ведь политика строится не на обещаниях, а на реальной информации. Вон гляньте-ка на него…

Гейлани указал на мальчика лет пятнадцати, тихо вошедшего в комнату. Одет он был в просторную, почти до колен рубаху и широкие тонкой светлой материи штаны. Когда мальчик подошел ближе, я увидел детское изуродованное лицо.

– У него, – Фатима чуть потеснилась на диване, дав мальчику возможность сесть, – уничтожена вся семья.

– Но вы, – Гейлани встал, – вряд ли сможете ему объяснить, ради чего это было нужно…

Вчетвером – мальчик, Гейлани, Фатима и я – мы медленно направились к выходу.

– Вы… – Гейлани вскинул вверх глаза, словно следя за полетом удаляющейся бабочки. – Вы.., пришли к нам в тяжелый для нас час. Это так. Но ведь каждый час на земле – горький или счастливый – велик по-своему. Прощайте.

Я вышел на улицу и медленно побрел вдоль Гайд-парк Тауэрс. Я чувствовал в теле усталость, как после бега на длинную дистанцию. Вечер плавно, словно черный зонтик, опускался на Лондон. Ничего особенного не случилось в тот предрождественский стылый день: как и вчера, в парках слышался детский смех и мягкий перезвон бокалов в ресторанах.

Просто я понял, что постарел еще на один год жизни.