Сталинский стиль руководства

Сталинский стиль руководства

— Великая Стройка, — говорит Сталинист, — есть великое сражение. Тут есть штаб, есть командиры, есть штурм, есть погибшие… Район Н — это прежде всего и главным образом — Великая Стройка. Все остальное — для нее. И вот я во главе ее. Тут же поздно вечером я вызвал к себе исполняющего обязанности начальника, так как начальник был уже арестован.

— В чем загвоздка? — спросил я, даже не поздоровавшись с ним.

— Лес, бетон, потом все остальное, — сказал он, стоя передо мною навытяжку. Пожилой человек, опытный специалист, старый коммунист… Он дрожал передо мною, безусым мальчишкой, готовый ко всему и на все, ибо теперь я олицетворял для него волю, мощь и суд истории.

Я приказал вызвать ко мне человека, ответственного теперь за лес. Ждать не пришлось — все командиры стройки уже были собраны в райкоме партии. Вошел «Лес». Я с места в карьер попробовал применить магическую формулу, с которой был сам направлен сюда: либо немедленно достаешь лес, либо кладешь партийный билет. «Лес» усмехнулся, пододвинул стул к моему столу, сел, скрутил самокрутку.

— Партийный билет я положить не могу, — сказал он спокойно, поскольку такового у меня уже нет. Уже положил. Более того, я уже имею «вышку», и согласно газетным сообщениям приговор уже приведен в исполнение. Так что меня уже нет. Что касается леса… Лес есть. И его нет. Лес будет завтра же, если… вот это «если»… — Он положил передо мною измятый лист бумаги, на котором химическим карандашом были написаны каракули — условия получения леса для Великой Стройки.

Я читал эти условия и диву давался. Взятки, жульнические махинации, спекуляции, очковтирательство…

— Ты это серьезно? — спросил я, подавленный.

— Вполне, — спокойно сказал он.

— Но мы ведь коммунисты! — воскликнул я.

— Мы тут все коммунисты, — тихо сказал он.

— Зачем, например, начальнику милиции десять вагонов леса? — спросил я.

— Он поставлен в такие же условия, что и ты, — сказал собеседник. Ему эти вагоны надо отдать немедленно. Остальное — завтра, послезавтра. И лес будет.

Я тут же попросил соединить меня с начальником милиции. Сказал ему, что может забрать лес хоть сейчас. Он сказал, что я — парень с головой, назвал меня «хозяином» и пригласил в гости, пообещав накормить и напоить по-царски.

— Что происходит, — сказал я, положив телефонную трубку. — И это коммунисты?!

— Мы все — коммунисты, — напомнил о своем присутствии «Лес». — А происходит обычная жизнь. Легко быть «настоящим коммунистом», до изнеможения копая землю или погружая дрова, как Павка Корчагин. А хочешь быть коммунистом в наших условиях — живи по законам этого общества: мошенничай, обманывай, насилуй, доноси, выкручивайся. Иначе ничего не сделаешь. Даю тебе дружеский совет… Вижу, ты действительно парень с головой… Человек, от которого зависит бетон, имеет большую семью, а живет в тесной комнатушке в полуразвалившемся бараке. Пообещай ему квартиру, и он тебе что угодно из-под земли выроет.

Всю ночь я не спал. Командиров стройки отпустил по домам. А сам думал и думал. И надумал. Одними приказами ничего не добьешься. Быть честным значит быть глупым. Это — прямая дорога на тот свет. И дела не будет. Чуть свет поехал к «Бетону». Я прожил сам всю жизнь в жуткой тесноте. Но то, что я увидел у «Бетона», ужаснуло даже меня.

— Сначала решим твой квартирный вопрос, — сказал я ему, — а уж потом будем говорить о деле.

Вся семья кинулась благодарить меня. Веришь ли, руки целовали. Я не устоял и… Поверь, это не был расчет. Это был искренний порыв… И сказал им следующее. Я одинок. Могу пока пожить и в общежитии. А им приказываю сегодня же после работы въезжать в мою квартиру. Вот записка к коменданту. Они отказались наотрез. Тогда я сказал: выбирай, либо въезжаешь в мою квартиру, либо пойдешь под суд. И ушел не попрощавшись. Я был уверен в том, что бетон будет. И он, как и лес, был.

Через несколько дней слух о моих действиях облетел весь район. Что начало твориться, невозможно описать. На меня смотрели как на Бога. Будто Он сам приехал в эту чудовищную глушь и дарует им обещанную райскую жизнь. А рай земной они представляли очень просто: хлеба вдоволь, немного сахару, по праздникам — селедка, дров на зиму, крыши не протекают, мануфактура… Первым делом я велел починить бараки и по возможности улучшить снабжение. В складах завалялись дешевые конфеты. Я велел немедленно пустить их в продажу. Велел особо нуждающимся многодетным семьям выдать талоны на ситец. Сейчас все это звучит как анекдот и насмешка. А тогда!.. Со всего района народ повалил в город. Стихийно возник митинг. Я выступил с речью. Я потом никогда не говорил как в тот раз. Я говорил им, что Партия и лично Он послали меня наладить здесь нормальные условия жизни, достойные человека советского общества. Я говорил им, что враги народа в заговоре с мировым империализмом пытались сорвать Великую Стройку, спровоцировав в районе невыносимо тяжелую обстановку. Я призвал их разоблачать замаскировавшихся врагов и судить их открытым народным судом. Я говорил и чувствовал, что эта народная армия будет подчиняться моей воле и что сражение за завершение Великой Стройки я выиграю.

Теперь скажи мне, в чем моя вина? Я лишь подчинился воле народа, лишь выразил ее. Волюнтаризм руководителей сталинского периода был лишь персонификацией народной воли. Пойми, другого пути не было ни у кого. Не я, так другой все равно был бы вынужден пойти этим путем. Это на бумаге и в уютном кабинете вдали от реальной жизни легко выдумывать красивые планы. В реальном житейском болоте было не до красоты, не до справедливости, не до нравственности. Наша жестокость, безнравственность, демагогия и прочие общеизвестные отрицательные качества были максимально нравственными с исторической точки зрения, с точки зрения выживания многомиллионных масс населения.

Я спросил его, насколько важной была та Великая Стройка, оправданны ли жертвы.

— Стройка была пустяковая, — сказал он, — даже бессмысленная с экономической и иной практической точки зрения. Но именно в этом был ее великий исторический смысл. Она была прежде всего формой организации жизни людей и лишь во вторую очередь явлением в экономике, в индустрии.

Я спросил затем, много ли народу было репрессировано после той его замечательной речи.

— Сравнительно немного, — сказал он, — всего тысяч десять. Но для самых тяжелых работ на стройке этого было достаточно. В других местах руководители поступали куда более круто. И в районе все понимали, что я добрее прочих. И любили меня. Бога молили за то, чтобы я подольше продержался.